в музее ты подвизался изящных,
не правда ли,
правда,
но не искусств, а существ
очень много
хранилось в нем разных засушенных организмов,
скелетов, и чучел, и муляжей,
и кем же ты был там
ты был там смотритель,
ты наблюдал за порядком в комнате
с упомянутым выше балконом
и видом на горизонт и предместья
ты, если угодно,
являлся дежурным по экспозиции,
что в той комнате находилась,
по экспозиции тех,
которые дышат трахеями и подвержены
метаморфозу
тех самых,
число чьих отрядов,
по некоторым сведениям, доходит до сорока,
а видов до двух миллионов
и тут,
тут нельзя не отметить,
что представители многих видов
весьма вредоносны
и с ними ведется борьба,
но число их все возрастает,
число же видов полезных,
наоборот, сокращается:
подлинный парадокс
а обратили ли вы внимание,
до чего по-разному
выглядят собранные здесь особи,
верно, подчас даже слишком,
но потому, что у каждой
тело разделено на голову, грудь и брюшко,
и количество ног у всякой
неукоснительно составляет шесть,
и почти любая располагает крыльями,
все они суть одноклассники
sic, дежурным по классу беспозвоночных
типа членистоногих ты подвизался,
смотрителем комнаты насекомых
ты был там
и что примечательно:
что смотритель той комнаты
был ты по долгу службы,
когда же вышагивал на балкон
и садился на табурет балконного отдохновения,
и подолгу глядел сквозь фрагменты
полупрозрачного витража,
то тогда совершенно непринужденно
смотрителем также в пространство
ты становился
которое виделось разноцветным, радужным,
но нередко
простором сплошных утрат да печалей мнилось
и все они
в виде тревожных, трепетных в нем
пребывали птиц,
и если ты привязался к нему как к брату
по бесконечному ныне,
по вечному тут ли, здесь,
то что же в том удивительного
так взгляни же,
сколь многое в данной точке
сбылось, и совпало, и перепуталось:
той порой как европа,
покачивая на стыках излишками дряблых щек,
катилась обратно, в άϰμή,
и в курзалах и парках
опять заиграли вальсы и в рокамболь,
твои лучшие чувства,
включая чувство изящного,
ярче делались и острей,
и пернатые все милей тебе,
все заветнее становились
какое приятное превращение:
если на первых музейных порах
птицелюб ты пока еще несерьезный,
то несколько позже – почти серьезный,
после чего – серьезный в известной мере,
дальше – довольно, довольно-таки,
затем – вполне и неоспоримо,
и вот перед нами уж птицелюб
совершенный, полный
и пристальный, разумеется, птицезрец
что же до отношений с пространством,
то, мысля его хоть немного приветить, ободрить,
ты время от времени то воздушный
в уме ему посылал поцелуй,
то воображаемую адресовал улыбку,
то воображаемый реверанс
и за эти незримые знаки участья
оно оказывало тебе упоительную открытость,
и взгляд твой при виде ее становился
равнó распахнут,
распахнут и неподвижен,
распахнут и элегичен:
так смотрят в сценах прощания,
в эпизодах прощенья
причем посетители были столь деликатны,
что ни вопросами,
ни пожеланиями доброго чего-либо,
ни звуками своих инфлюэнц и простуд
вашим свиданиям не мешали
только невзрачная,
по воскресным являясь дням,
кундалинила нудно:
покайтесь, не пожалеете,
ибо это, наверное, вы,
лично вы умертвили всех этих изящных
музейно благовоспитан,
ты возражал сообразно случаю:
молча и на хорошем кастильском,
который учил когда-то в лицее
с латинским уклоном
сеньора,
молчал ты учтиво,
позвольте заверить, что к истребленью существ,
чьи останки представлены в этой кунсткамере,
отношения не имею,
существ умерщвляют люди особого склада:
ученые, специалисты
а я —
вы же видите, кто я:
обыкновенный блюститель,
что, право же, как-то ни с чем не вяжется
и вообще нелепо,
ведь ваш покорный порядочно одарен,
у него призвание созерцать пернатых,
сочувствовать, сопереживать им,
верить в высокое и загадочное их назначение,
наконец, просто-напросто восхищаться ими
он, с позволения сформулировать,
прирожденный, истинный филорнит,
прозябающий в насекомой комнате,
экая грустная контрадикция,
согласитесь
не предавайтесь унынью,
улавливал ты беззвучный ответ,
потому что те насекомые, что крылаты,
разве они по-своему суть не птицы
по-своему несомненно, сеньора,
тогда ты внушал ей,