вьюга чистая, завихрения всюду вертит, а у ребяток с валенками просак. В довершение всей ситуёвины и специальности не держим какой бы то ни было мы в руках. Куда, фигурально соображая, на учебы податься? Выйдешь, выпишешься – изметелит тебя метелица, словно метельщик поганой метлой. Ё-кэ-лэ-мэ-нэ, мы задумались. И Яков промолвил: любыми путями валенки нами любимые должны мы из отделенья убрать, прилепились мы к ним – тем более что с калошами. Что ты имеешь в виду? – я спросил. Я бокогрей имею вдали, когда цыган-хитрованец цыгейку в комиссионку понес, когда грязь-слякоть, а мы – на лыжах. С полуслова я понял товарища и предлагаю до выписки, без всяческих контрибуций ноги отсюда умыть. А доку́менты? Чего тебе в тех документах, бумажками сыт не будешь, особенно если липовые. У меня хоть и настоящие, говорит, но не мои, за другого я Якова на позициях был, бро́ню ему свою в триктрак профершпилил. Полистали для виду журнал Свиноводство и Мóлодежь и намыливаемся как бы гулять. Коридорный прищурился и додул: отваливаете? плакали, стало быть, валенки коммунальные? ладно, берите, страшнее не обедняем, с единой парой кашу тут все одно не сварить. Мы откланялись и – в партер: санитар-санитар, дай нам хламиды какие-нибудь, не в пижамах же до мест назначения добираться. И вытряхивает Иван из каптерки одежд – ворох ворохом: налетай. Сколько ж душ человечных по всяким подвалам у нас рассеяно! Благодарствуй, медбрат дядя Ванечка, тороватости твоей мы племяннички. Объяснял: поновей туалеты приносят артистам родичи, а обноски с испугу нередко не требуют. Выбрал я тогда себе галифе адмиральское голубое, парадное и кирпичной расцветки выбрал казацкий шевиотовый лапсердак-с. Полагаю, не промахнулся, материи обе две ноские, посейчас единственный мой обмундёр представляют собой. Что Алфееву показалось – не вспомню теперь, а душой кривить презираю. Уж не моднеющие ли в полоску брюки он взял, муар-антик, не клетчатый ли куртец, драп-жоржет. Обрядились, одернулись – бывай, щедрявый, и попилили дуэтом подальше от этих бинтов, наведя заведомо справки о нужной станции – даешь вокзал. Прыг-скок, прыг-скок, баба сеяла горох, мы давали, шапокляки свои нахлобучивая на залихватский лад. Но и кутерьма буревая давала нам, понимаете ли, прикурить.
5Ловчая повесть, или картинки с выставки
Яков Ильич Паламахтеров (вот, кстати, его Автопортрет в мундире; а впрочем, стоит ли переписывать такие внушительные полотна, не имея к этому сколько-нибудь заметных способностей и наперед понимая, что посетитель лишь мельком взглянет на копию как на скучнейшую здесь деталь, дабы немного спустя, все более забываясь и путая действительное и воображаемое, уверять себя то и знай: да, так, именно так все и было; и, оценивая себя со стороны или в зеркале, оставаться совершенно довольным своими – то есть нет, погодите, его, конечно, его, героя, поступками и чертами; перемалевывать автопортреты в мундирах – увольте), Яков Ильич Паламахтеров порывался не подавать виду. Напрасно. Трудно вообразить себе человека, который в своем неумении мимикрировать менее напоминал бы бразильского охотничьего паука или горбатых патагонских сверчков – см. Карус Штерне, Эволюцiя Mipa, Werden und Vergehen, Перевод с немецкаго, Том III, Издательство товарищества Mip, Москва, Большая Никитская, 22, Типографiя товарищества И. Н. Кушнерова и Ко, Пименовская улица, со двора, во дворе немóщено, грязь. С подъехавшей повозки двое типографских в фартуках, вымазанных невесть чем, спихивают прямо в лужу бумажные рулоны. Порождаемыя их паденiем брызги немало забавляют работников. Ополоснувшись, рулоны один за другим раскатываются по двору, одеваясь дюймовым слоем суглинистой жижи. Заметив безобразие и разор из окна, что в третьем этаже, над аркой, отворяет фортку и на всю Елоховскую бранит молодцов направленный в Москву нарочно по делам книгоиздательскаго товарищества Просвещенiе, что на Невском, петербуржскiй метранпаж Никодим Ермолаич Паламахтеров, прадед Якова Ильича. Перед нами – щеголеватый, немного слишком изящный субъект, успевшiй сменить дорожное на приличествующее визитеру платье (он в модной чесучовой паре и модном же, хоть и не чересчур, галстухе) и завернувшiй нынче с утра к своему давнишнему знакомцу и коллеге, который служит тут, у Кушнерова, и коего в кабинете теперь нет – вышел, но ciю минуту будет назад, скажет только, чтоб начинали уж в две краски, заберет корректуру да велит самовар принесть: право слово, не все ж, майн херц, д’антр-де-мер дуть. Заслышав над головою громовыя речи заезжаго Зевеса, типографскiе, оставленные нами внизу, принимаются скатывать всю бумагу в иное, каковое они полагают сухим, место, еще более прежняго вымарывая себя и рулоны, причем движенья печатников до крайности суетны и принуждают вас думать об новоявленном аппарате мусье Люмьера, взявшаго в прошлом году патент и – по слухам – выручившаго за изобретенье свое, получившее с чьей-то легкой руки чуднóе прозванье синематографа, пристойную уже копейку. Завлеченный шумом, заходит с улицы во двор, изволит желтеть аксельбантами, побрякивать шпорами и, покрякивая в усы, воздыматься по черной, к несчастью довольно засаленной, лестнице, околоточный, добрый прiятель московскаго, а некоторым образом и столичнаго метранпажей; в сапогах, поперек себя шире, зато отменный картежник, ветреник, не круглый дурак выпить, при сабле – и вообще славный малый. Ба, Ксенофонт Ардальоныч, – завидев его застрявшим в дверях, восклицает ему навстречу наш визитер, – сколько лет! Много, много воды утекло, Никодим Ермолаич, возражал Ксенофонт Ардальоныч, шествуя встреч тому с распахнутыми объятьями, какими судьбами? И поскольку Никодим Ермолаич присаживается на один, постольку Ксенофонт Ардальоныч присаживается на другой венскiй изящный краснаго дерева стул, который, будучи приобретен товариществом за 9 р. с полтиною ассигнацiями, немилосердно трещит при этом жестоком испытанiи, отчего дальнейшая целокупность частей его на мгновенiе воображается рачительному просвещенцу довольно проблематичной. Однако тревога оказывается как будто ложной, и метранпаж облегченно выпускает из себя отменный клуб дыма, что дает Ксенофонт Ардальонычу повод заинтересоваться, членом котораго клуба записан нынче его приятель, а заодно и сортом табаку, куримаго Никодим Ермолаичем: гаванскiя предпочитаете? Выясняется, что третiй год Никодим Ермолаич имеет честь состоять в жокейском и редкую неделю не посещает гипподрома. Что же до табаку, то – угадали, оне самыя, в Бремене фабрикованы. Преприятственныя – и легкость необыкновенная, и амбре, и все, что желаете. Да вот, не угодно ли, уж и обрезано. Благодарствуйте, мы по старинке пахитосками асмаловскими попыхиваем. Ах, напрасно вы, извините за прямоту, пренебрегаете, их ведь, знаете ли, сам Птоломей Дорофеич похваливает. Неужто, полноте! Вот вам и неужто; я, любезнейшiй Ксенофонт Ардальоныч, с Птоломей Дорофеичем, как нынче с вами – то есть необыкновеннейшаго разбору души либерал; хотя и масон якобы, и, сказывают, не последняя фигурацiя в ложе. Как! Лгать, Ксенофонт Ардальоныч, основанiй не имею – за что купил, за то и продаю, а насчет гаванских и сомневаться не беспокойтесь, сам не единожды огню ему подносил. Вы что же, и на журфиксах у него? Скромничать попусту я, сударь, не любитель, отвечал петербуржец с тем непринужденным достоинством, коего сплошь да рядом не встретишь не токмо у незначительных, но и у весьма значительных у нас лиц, не держу в правилах. Что журфиксы, отвечал он, забирайте выше, я там и на бенефисах свой человек. Тут поехали шибче. За окнами уносились таблички самоглавнейших прошпектов; на Дворцовой, с ног до головы обдав слякотью громаднаго городоваго, шарабан раздобара развернулся и, спицами зарябив в очах, вылетел единым махом на Невский – летел вдоль салонов и ресторацiй, мимо зеркальных витрин и миллiонных фасадов. Болтали о новых часах Буре и об африканских бурах, сошлись на том, что первые слишком тикают, а вторые хоть и бандиты, да молодцы – и не судите да не судимы будете. Заодно воспомнили о суде над ограбителями швейцарскаго банка и о новом крупном ограбленiи колорадскаго поезда, причем Ксенофонт Ардальоныч не преминул вставить шпильку американцам: ох уж эти мне башибузуки, посетовал он. Едва заговорили о собственно башибузуках, захвативших в последнюю кампанию до сотни наших гаковниц, базук и протчих пищалей и варварски аркебузировавших плененных кирасиров и кавалергардов, едва коснулись до грустной темы о дюжине несчастных квартирмейстеров и вестовых из улан и от канонирскаго состава, взятых заложниками и потонувших на трофейной французской фелуке, шедшей под италiанским стягом и подорванной под Балаклавой турецкой петардой, едва упомянули обо всем этом, как в кабинете, обремененный целым бунто́м гранок, является наконец здешнiй главный верстальщик. На вшедшем, кроме нечищеных от Эрлиха штиблет, коих неухоженность свидетельствует лишь в пользу деловых качеств владельца, читатель обнаруживает панталоны со штрипками и сюртук. Чего это вы, Никодим Ермолаич, прямо с порога и несколько с упреком, только отшаркавшись с околоточным, бросает он, чего это вы как iерихонская труба вопите, даже в наборном слыхать. Помилуйте, Игнатiй Варфоломеич, оправдывается просвещенец, вольно ж им первостатейную бумагу в лужах купать, благоволите свидетельствовать. Все трое – Ксенофонт Ардальоныч да Никодим Ермолаич с Игнатiй Варфоломеичем – следуют к нише. Да-с, бельвю, нечего сказать, заключает блюститель порядка, глянув на происходящее во дворе, а ведь и замостить бы не грех. Куда, сетует типографщик, кто это вам на подобные пустяки деньги даст, в настоящих-то обстоятельствах. А позвольте-ка полюбопытствовать, милостивый государь, чем это вам наши обстоятельства не показались; и потом, вы что же, кивая на гранки, продолжает дознанiе полицейскiй чин, прокламации изволите публиковать? Будет вам, батенька, укорял обескураженный метранпаж, протягивая собеседнику один из листов. Пробежав несколько строк, мундир небеснаго цвета впадает в неподдельную ажитацiю: нет, вы только послушайте, господа, какую аппетитную маскировку наблюдали у однаго бразильскаго охотничьяго паука, живущаго на апельсинах! Бразильскаго? – с любопытством настолько живым, что, мыслится, едва ли не весь живот его сошелся на сем предмете, переспрашивает Никодим Ермолаич. Головогрудь его, цитирует Ксенофонт Ардальоныч, стала прозрачно-белой, как парафин, в то время как фарфорово-белое брюшко выпускает семь пальцевидных оранжевых выростов, изображающих тычинки померанцеваго цветка. Под этим сказочным одеянием, читает далее околоточный, паук успешно творит свое смертоносное дело. Вы подумайте, друзья мои, что за шельма! Чудовищно, соглашается взволнованно невскiй гость, я не отыщу слов. Обратите вниманiе, ширит экскурс Ксенофонт Ардальоныч, а среди горбатых сверчков нам встречается ряд таких, которые до иллюзiи походят на загнутыя назад колючки, какiя носят на ветвях своих обитаемые ими легуминозы. А птичiй глаз? Вопрос хозяина поставлен таким ребром и глядит такою контрадикцiею к общему тону беседы, что Ксенофонт Ардальоныч с Никодим Ермолаичем прямо вздрагивают, будто кто из монтекристо тут выпалил. Знаете ли вы, витiйствовал между тем Игнатiй Варфоломеич, известно ли вам, государи мои, что есть п