Школа для дураков. Между собакой и волком. Палисандрия. Эссе. Триптих — страница 51 из 142

дыхайте во здравие. Вообразил себе эту нездешнюю лепоту и беру обязательство: что б ни случилось, какие ни передряги, ни прочее – Луговой Субботе в текущем существовании визит нанести. И завязал узелок. На галстуке. И когда мы с матрос-Альбатросовым свистнули себя всех наверх, резко оставив буфетец-вагон при пиковом интересе, и выдвинулись на полубак, то пароходец наш швартовался как раз у должного дебаркадера. Мы сошли, осмотрелись и прокантовались в этой дыре пару недель – глушь да дичь. На безденежьи и с уныния заторчали там, как тушканчики, и, имея беседы с местными, говорили им, говоря: а еще Луговой Субботой зоветесь. Насшибали полтинник на курево и по веленью сердец почапали в Городнище дурить и, придя туда, ознакамливаемся: как жизнь молодая? Ничего, отвечают, нуждаемся понемногому. А закусить чем смекаете? Поторохами которыми-нибудь чрево набить – вот, смекаем почти всегда. И, придя туда, стали там быть и, избыточествуя недугами, бывать. В день дорожной получки, в аванца ль день чекалдыкнул в пристанционном шалмане с путевиками-пропойцами – и ревную в той купине с железом наперевес. Как выскочу, как выпрыгну с секирой – ага, уличаю, ага! А они – ату меня, ату. Ну, крепись, кричат, задрыга сякой! Четверо догоняют и сбили влет. И топтали, интересуясь: что, законно попутали мы тебя, бляха-муха? Попутали, плачу, околыши, застукали, молоточки в петличках, как есть законно. Рвусь – ан цепкие. Измордовали, что сидорову, измызгали и – гляжу – повлекли, несчастливого, по серому шлаку да вниз мурлом. И втащили на насыпь, мизгирики, к рельсу проволоками колючими принайтовливают, неуемные. Льзя ли, гаврики, я страдал, что́ я – лисенок вам, что ли, какой. Цепкие, грабками хваткими к шпалам воньким совсем пригнетают, дышать не дают каверзно. Прикрутили, как валенок к снегуру Норвегии, – вдоль и намертво, пассатижами, и слиняли, бояки. Жутковато и мне – жду скорого. И – как принято – стал ушедшее освежать: как пожил на этот раз, пристойно ли. Так прикинул и эдак, а ничего, главным образом, характеристика. Господин слыл солидный, почтенный, дромом, что говорится, не грабил. И когда уже сыпались сверху огарки небесных дел, то возникла помочь эта странная все-таки, Оря. Лисом бедненьким величала Илью несносного, проволоки откручивать принялась – и колотун ее бил. Я же всеми лопатками чуял, что подступает мой скорый, а проволок – масса, и толстые. Метров маловато оставалось ему, фонарями уничижал, шумел. Я сказал: Оря, дусенька, до встреч, отойди. А она: ну а вместе-то. Не со мной, отрицаю, с околышами ты вместях. А она: да об этом не злись, с ними так я, со шпингалетами, – побаловаться, побывать, с тобой же мне радость выпала, было мне с тобой как земле с травой, говорит, и нестрогость мою запамятуй – минуло, зажило, зубы острые, хвост долгий. Перепутала ты, мать, что-то путаешь, неужели всерьез я на лиса смахивал. У сороки боли, твердит, у вороны боли, говорит, у Ильи заживи, заговоривает. Я рванулся, рванулся, подернул, но частью не преуспел. Налетел, искромсал, горячий, руки-ноги по белу свету поразметал. Прибыло полку доходяг, принимай, командир, пополнение. И лечебница. Не обнаружив в составе тела сего да этого, я вскипел и потребовал утешения. Подплывает врачина в шапочке. На вопрос, где подруга, – он мне скупое: с ней худшее. Костоправу – ступай полечись-ка сам, разрешаю вам не поверить, ишь – выдумали, я бузил. И потекло мое исцеление. Имелись газеты, шлепанцы, полагалось бритье.


И воспомнилось, как, лезвиями точеными хвалясь, хорохорился Гурий в среде артельщиков, что не выпадало ему печали с доезжачим гонки гонять, обшаркаю, утверждал, как стоячего. В результате заспорили, поставили на кон вина. Получив извещенье-уведомление, доезжачий приветствует. Столковались бежать нормально, по-темному, и, обладая слепой дальнорукостью, как сейчас я их вижу – тот в латаном, тот в перелатанном. На разгоне рвали когти ноздря в ноздрю, а стремиться им было от самой что ни на есть портомойни до Слободской протоки, до Кабацкого острова номер два – и назад. И понеслись коньками резать лед. Снег вивучий следы их подвига порошил, и рыбы атлетов не столько видели, сколько слышали, зато в скромном будущем одного участника сподобятся, может быть, поклевать; молись, рыбка большая и маленькая. Начал Гурий за пару верст до поворота понаддавать, а доезжачий – поотставать, но принял Гурий немного правее, чем следовало, и угодил в полынью, в промоину в районе фарватера. Не застывает ни при каких кондициях, и немало сонных тетерь-ямщиков и лунатиков-скороходов там кануло. Недосчитались и Гурия, угодил – и течением его сразу под лед сволокло, так что псарь со своей стороны – лишь разнюнился. Тризну по волкобою порешили справлять без фактического его присутствия; ждать, пока он там выплывет неизвестно где, ребятня ли его бреднем вытянет, настроений не наблюдалось: народ в большинстве своих случаев ушел в недосуг. Вот и съехались к погребальщику. Вы Заитильщину знаете, спорам и прениям здесь предел, хотя б и сравнительный, положить невозможно: заспорили про любовь – кто, мол, она, мадама эта, всецело прекрасная. Всяк свое утверждал; одни – подобно Василию Карабану – что Вечная Жизня зашла погостить, вторые – напротив: раздор, недород, события. Я же, будучи пас, не встреваю, держу нейтраль. Но Вам – Вам признаюсь, правда, не для передачи другим, а то и так тут Илью за горохового шута держат. Для чего, с какой немыслимой стати упросила очкариков меднаук, чтоб мозги мне запудрили, – не разберу. Ныне же кается, ищет по всей реке: не среди ли вас тот, которого. Врут, что нет, потому что сами по уши втюрившись: не знаем, о ком печешься, но побывать с тобой каждый не прочь. И Гурий туда же, даром что чудь. Ненаглядная, умолял, плес наш не узок – широк, и где ютится сей юноша, я не имею понятия, сознаю лишь, что если бы заглянула на немного ко мне, то трен моей сути, узкий, как точеное лезвие, стал бы широким, как этот плес. Перебыла, поговаривают, с ним накануне решительного его заезда с главным псарем всего ничего, но и оно очутилось просителю боком. Беспокоюсь: погибель она моя суженая, и меня она, Оря, ищет, Фомич, тоскуючи. И не знаю, какие взять меры, – пропасть ли без вести или с повинной к ней приковылять самому. Но ни то ни другое пока немыслимо. Крылобыл – вот кому доверяю, кого хвалю, – Крылобыл егерей корил: вы, свет очей собственных, верните калеке калеково. Воссуетились, но искомого след простыл. Может, пропито, может, кинуто за ракитов куст, может, просто уплыло вниз. Но Илье-то что за беда, Илье – вынь да положь, где взял. Заплохел, заплохел он сильно без них. Кому Слобода, Вышелбауши, кому Городнище, а он – сидит, будто на блевотине пес. Полюбуйтесь, к слову сказать, сколько их возле нашего заведения в оцепленьи дежурствует. Полагаете – подаяния ожидают? Отнюдь, им надеяться не на что, не заслужили пока. Нет, не подаяния – выдвиженцев ждут. И едва вы начнете изнутри выдвигаться, так эти псы собачьи катяхи свои леденелые глодать принимаются да языки показывают. Прост расчет их: вероятно, на эти мерзопакости глядя, то ли просто от свежего воздуха, вы и стравите им макароны по-флотски за гривенник. А вы пожадничаете – завсегдатай поблагородней расколется. А ждуны подбегут и все слопают. И хмелеют немедля, и свадьбы-женитьбы у них происходят безотлагательно, прямо на людях, и родятся в итоге такие ублюдки, что лучше и не показывайте. Родятся, окрепнут и, как деды и матери, – по торной тропе, боковой знаменитой иноходью – марш-марш к тошниловке. Ау, не обрывается здесь у нас поколений-то этих цепь, гремит-побрякивает, и не скроется с глаз наших чайная, стоящая на самом юру. Все мы детвора человеческая, дорогой, и пропустить по стопарю нам не чуждо. Вникните в мое положение по-истинному теперь, как же тело Илье разгулять, не памятуя уж о более прикровенном-то. Препроводит подруга на лавочку у ворот – и сижу, маломошть, под соснами, соседок в соблазн ввожу. Чу! шапка снегу упала мне на чело; вольно ж тебе, дятел, гляди достукаешься, удод. Сбили, сбили с панталыку Илью, очутился он сбоку припека, потешается публика над его субботами. Вот она, Заитильщина как таковая, Фомич, и небытия вкусить нам не терпится. Но не извольте побаиваться – перемелемся и назад. Все уже случалось на Итиле, все человеки перебывали на нем. Скажем, явится кто-нибудь, а его окликают: слышь, людин-чужанин, будешь с нами? Но пришлый их окорачивает: обознались, я свойский, ваш, памяти просто у вас нет обо мне, наливай. Утверждаю и я – околачивался, селился, бывал Джынжэрэла на Волчьей реке, пил винище, вострил неточеные, бобылок лобзал и отходил, когда надо, на промысел в отхожий предел. Зато и мудрый я, как приблизительно Крылобыл. Тот примечает, настаивая: все – пьянь кругом, пьян приходит, и пьян уходит, а река течет и течет, и все как есть ей по бакену. Я согласен, но уточняю: пьян приходит и сидит безвылазно в кубарэ, а она течет, но берега остаются. А на берегах мы кукуем – и жизнь наша вечная. Но я заболтался с Вами, пора и на боковую. В случае чего забредайте почайничать без всяких обиняков – почайпьем, почаевничаем. Причем чем осмелюсь донять, так следующим: нету ли фантиков лишних? Любитель, к собирательству владею призванием. Приносите как есть, заодно с конфектами. Соль же, спички и прочие специальности постоянно при нас. А за почерк дурной, вне сомнения, извиняйте, в известных торопях составлял, да и подлечился малость хозяйкиной милостью. И подпись благоволите. А если неграмотный – крест. Слушьте, откуда только фамилья подобная, где это я ее подцепил? Что ли, я цыганский барон, то ли просто ветром надуло. Как бы там ни было, вышеупомянутое надо мне как-нибудь на бумаге запечатлеть. И песочком присыпать. Всего исключительного.

15Журнал запойного

Записка XXVIIIВоробьиная ночь

Воробьиная ночь. Не сомну

Ни подушки, ни в целом постели.

Полюбуйтесь, опять налетели

В помещение нетопыри.

Улетайте. Уж будет терзать.

Что вам проку в охотнике бедном.

Ведь и так на челе его бледном

Очевидна мучений печать.

Улетели. Какая печаль.

И тревога. И все, что угодно.

Рукомойник. Лопата. Челнок.

Перелаз. Одуванчик. Седло.

Занавеска. Иголка в стогу.

Сам с усам у кота во глазу.

Мотылек и лягушка. Жасмин.

Совершенно сухое гребло.

Неизвестен событий исход.

Так и будет сверкать бестолково,

Или грянет пророково слово?

Или только покаплет слегка?

Окарина. Телега. Стакан.

Чучелá. Чистотел. Таракан.

Перемет. Носогрейка. И жбан.

Ради воздуха линь или сиг

Сиганет из постылого плеса,

Сиганет и зависнет на миг.

Знаком крика. Иль знаком вопроса?

Мотылек и улитка. И гвоздь.

И берданка на этом гвозде.

Борона. И застреха. Грязло.

Колобок. Стеклотара. Кобел.

Банка с кóломазью. Осташи́.

И стрижи под застрехой. Сидят.

Совершенно другое гребло.

Кто же взвоет в отчаяньи? Портной,

Потерявший наперсток стальной?

Или Царь, отдавая в мешке

За хромую кобылу полцарства?

Иль гусар, палашом по башке

Сам себя хватанув из гусарства?

Острова. Или тень стрекозы.

Или смерти речная коса.

Прозябание дальней лозы.

Шкура вепря. И сала кусок.

И кресало. И ржавый конек.

Гребень. Ступа. И помело.

И записка: ушла по грибы.

Октября позапрошлого года.

И подкова от лошади:

Слепок с ее же губы.

Или выспренно лопнет струной

Во саду гитарист записной?

Или Мамы-Марии улыбка.

Повторение. Жаба. Жасмин.

Рукомойник. И лужа под ним.

Чу: на том берегу, одинок,

Захихикал рыбарь-одноног.

Озарения. Запах озона.

Записка XXIXРассказы завóдского охотника

Inter canem et lupum,

Меж волком и псом,

Оттопыренным ухом

Месяц плыл, невесом.

Мы гуляли в отаве,

Под каким-то кустом,

В отдаленьи составы

Бормотали мостом.

И жужжал в отдаленьи

Лесопильный завод,

Дерева́ на поленья

Он распиливал вот.

Наша общая кружка

Пахла воблой слегка,

Пахла ворванью, стружкой

И струилась река.

И заво́дский охотник

Нам рассказывал, что

Он – заводский охотник,

Он рассказывал, что.

И по мере того как

Убиралось вино,

Зорче делалось око,

Очевиднее дно.

Но недоброй ухмылкой

Озарились уста,

Когда стала бутылка

Уж и третья пуста.

Да зеленой кобылкой,

Сушеной такой,

Проживала бобылка

Не зря за рекой.

Та бобылка-кобылка

Для гуляк вроде нас

Берегла то бутылку,

То жбан про запас.

Был, как месяц над лугом,

Наш челнок невесом,

И, труня друг над другом,

Заплескали веслом.

Записка XXXЗа жар-птицей

Мимо побегов, побегов осоки,

Скорый не столько идет, сколько мчится.

В нем и в ботинках, в ботинках высоких,

Мчится охотник один за Жар-птицей.

Строг проводник относительно чаю:

Чаю? не чайте, весь вышел давно.

Строг и буфетчик: не отвечая,

Вышел куда-то и тоже давно.

Нда-с, размышляет высоких-высоких

Этих владелец ботинок-ботинок,

Глядя на: Пейте фруктовые соки! —

Высший указ, помещенный в простенок.

Сумерки, насморки, вот и граница.

И по вагонам, сверяя листы,

Горных, речных и болотных полиций

Бродят с проверкой ботинок посты.

Ваши ботинки. Ботинки? извольте,

Только учтите, что левая жмет.

Вы арестованы! Впрочем, позвольте,

Недразуменье, Федот, да не тот.

Станция. Сцепщики. Циклю иль скобель

В сторону стрелки протащит столяр,

Смазчик пошутит со смазчиком, шнобель

Свой сизокрылый кривя, как фигляр.

Нечисть перронная, некто сопатый,

Партпапирос свой отку́порив, кос,

Артикулируя, как логопаты,

Даст чаровнице пяток пахитос.

Снова бежит. А тебе все не спится.

Ночь и лоснится, и пахнет, как толь.

Пламенно, вышеозначенной птицей

Животрепещет внутри алкоголь.

Записка XXXIЭпитафии быдогощенского погоста

Заброшена церквушка,

Былье пустилось в рост,

По сумеркам кукушка

Слетает на погост.

Кого она считает,

Кого она зовет?

Пропащих урекает

Иль просто так поет?

Придут об эту пору,

Короче говоря,

Сюда, на эту гору,

Гуляки-егеря.

Немедленно – по двести,

И сразу – по второй.

Привык ты с ними вместе

Поужинать, друг мой.

И любишь ты, хоть тресни,

Послушать их тогда,

Историй интересней

Не слышал никогда.

Откинувшись, весь тощий,

На безымянный холм,

Скажи: о Быдогоще,

Странноприимный дом.

И мы, скажи, погоста

Забвения хлебнем,

Ну а покуда – гости,

Хозяев помянем.

* * *

Тут похоронен Петр

По прозвищу Багор,

Его все звали Федор,

А он себя – Егор.

Он был хороший егерь,

Но спорщик был и вор,

На краденой на слеге

Повесился на спор.

Кто спорил с ним – живите,

Да с вами благодать,

Его к себе не ждите,

А он вас будет ждать.

* * *

Там – перевозчик Павел.

Жестокая судьба:

Он чаял, что избавит

Могила от горба.

Пошел и утопился.

Никто найти не мог.

Сам после объявился —

Раздутый, без сапог.

Семнадцатого мая

Препроводили в гроб.

Могила ты сырая,

Твой холм – не краше горб.

* * *

Иван был стекольщик,

Хрусталь не любил,

Поэтому больше

Из горлышка пил.

Любил он толченым

Стеклом зажевать,

Но вдруг подавился —

И вот не узнать.

Любовь – это счастье,

А счастье – стекло,

Стеклянному счастью

Разбиться легко.

* * *

Жил одиноко – один да один,

Шит был хотя и не лыком:

Дудки вырезывать из бредин

Мастером слыл великим.

Дуть ли в сиповку иль в ус не дуть,

Байки ли гнуть, подковы ль,

Все это, право, не важно суть,

Был бы гуляка толковый.

Бредит улыбчиво ветра мотив

В горьких губах осокоря,

Гурий-Охотник, берданку пропив,

Взял да и помер от горя.

* * *

Здесь лежит рыбак хороший,

     Рыбу он скупал,

А потом себе дороже

     Продавал.

Позавидовали Коле

     Горе-рыбаки,

Встретили с дрекольем

     У реки.

Спи, Николка, Волга плещет,

     Блещет огонек,

Пусть тебе приснится лещик

     И линек.

Записка XXXIIЭклога

И вот, не отужинав толком,

Поношенный пыльник надел,

Сорвал со гвоздя одностволку

И быстро ее осмотрел.

И вышел из дому. Собака

За мной увязалась одна.

Бездомной считалась, однако

Казалась довольно жирна.

Но это меня не касалось:

Казалась, считалась – все вздор,

Мне главное – чтоб не кусалась.

Я вышел. Вот это простор.

Из до́му я вышел. Дорога

Под скрежет вилась дергача,

Вилась и пылила. Эклога

Слагалась сама. Бормоча,

Достигнул поленовской риги,

К саврасовской роще свернул

И там, как в тургеневской книге,

Аксаковских уток вспугнул.

Навскидку я выстрелил. Эхо

Лишь стало добычей моей,

И дым цвета лешего меха

Витал утешеньем очей.

Какой-то листок оторвался

От ветки родимой меж тем.

Зачем? – я понять все пытался.

Все было напрасно. Затем,

Домой возвращаясь деревней,

Приветствовал группу крестьян,

Плясавших под сенью деревьев

Под старый и хриплый баян.

Но месяц был молод и ясен,

Как волка веселого клык.

Привет вам, родные свояси,

Поклон тебе, русский язык.

Записка XXXIIIВозвращение

Охотник выстрелил – ружье дало осечку.

Прохаркала ворона невпопад,

И граммофон наяривал за речкой,

И пахло репами, как жизнь тому назад.

Чего спешим, бездумно тратя силы,

Торопимся вдоль пашен и крушин.

Вернемся ведь – а в доме все как было,

И в зеркале – все тот же гражданин.

Записка XXXIVСтрелецкая

Я пил накануне один до собаки и волка,

А после до мрака с матерым я пил вожаком.

И плакал о чем-то, шагая тернистой и колкой

Тропою в деревню, где слыл пропалы́м мужиком.

Мне снилось – я умер. И сверху начальственный кто-то,

Чьего я не мог рассмотреть, хоть старался, лица,

Направил: Запойный, вставай и ступай на работу:

Подымешься в небо, послужишь созвездьем Стрельца.

Во Вшивом бору, там, где вепри особенно дики,

У тех ли полян, где жируют оленьи стада,

В седых купинах, осиянных луной, куманики

Нашел я начало дороги отсюда – туда.

Она была млечной. Не рос подорожник зеленый,

Не слышался в клевере сладкий умеренный гуд,

Не сыпались, как им положено, желуди с клена,

И времени мельник не кушал первач у запруд.

Мне было назначено следовать за Скорпионом.

Пернатые мальчики выдали лук и колчан,

Ягдташ золотой и коробку цветных лампионов,

Стрелецкой отборной вручили полведерный жбан.

Стреляю и пью. Но заволжской гнилухи бутылку

Я выдул бы с радостью, тем огурцом закусив.

Охотничьи бредни, что жив я и весел, курилка,

Питье и охота – веселие лишь на Руси.

Оставьте завидовать, зенками звезды бодая,

Походке моей, что гагачьему пуху под стать.

Тут нет ни одной, что б затмила бобылок Валдая,

И так на салазках никто вас не станет катать.

Не жив я, но умер. Чисты мои, как Брахмапутра,

Лохмотья и помыслы – убыло с ними забот.

Скажите, а что, неужели, как прежде, поутру

На тыквах блестит, как на лбах у загонщиков, пот?

Записка XXXVПаклен

Туже заткни сиволдай

Пробкой из местной газеты.

Выйди, взгляни на Валдай,

Вспомни о ком-нибудь: где ты?

Неклен. А в сущности – клен.

Клен. А прищуришься – неклен.

Тщательно щупает склон,

Осоловелый и медлен.

Вспомни о ком-нибудь и,

Сдвинув на брови мурмолку,

К дереву по пути

Сказку придумай. О волке?

Неклен. А все-таки – клен.

Клен. А на деле-то – неклен.

Сутью своей полонен

И в шевелении медлен.

Жил-был за Волгою Волк,

А перед Волгой – Собака.

Он к ней добраться не мог,

Пил потому он и крякал.

Неклен. А в общем-то, клен.

Клен. Да к тому же и медлен.

Осенью лист раскален —

Есть и латунный, и медный.

Пил обыденкою штоф,

Мертвую пил он и крякал,

Что ни за что ни про что

Разуважал он Собаку.

Неклен. Присмотришься – клен.

Клен. Приглядишься – ан неклен.

Ты это – или же он,

Рвань по фамилии Паклин?

Жесткая нынче опять

Сте́рни ржаная иголка,

Сядь же под некленом, дядь,

Сядь, чтобы не было колко.

Неклен. Призвание – клен.

Клен. А занятие – неклен.

Несколько всклянь упоен,

Впрочем, ступайте все на́ блин.

Ну-с, отвори сиволдай,

Зубы вонзая в газету.

Что там за валдабалдай

Пишет все эти памфлеты.

Неклен. Наклюкался – клен.

Клен. Оклемаешься – неклен.

Сумерками ослеплен,

Медленной тлею облеплен.

Записка XXXVIПрепроводительная

Селясь в известной стороне,

У некотрой бобылки,

Слагал Записки; тут оне,

В приплывшей к вам бутылке.

Я составлял их на ходу,

Без всяческой натуги —

То в облетающем саду,

То в лодке, то на луге.

Иль на плотах, когда светло

Бывало до полночи,

Или в санях, когда мело,

Слепя мне очи волчьи.

Слагал, охотился взапой

И запивал в охотку,

Пил с егерями зверобой

И с рыбарями – водку.

Дочтя все это, вы потом,

Вбежав стремглав на почту,

Ловя, как рыба, воздух ртом,

Отправьте их. Усрочьте

Отправку: люди очень ждут.

Так ждут, беды не чая,

Мои коллеги в годы смут

Бесплатных чаен.

16