И спрашиваешь: «Скажи мне, народ мой, откройся – не худо ли я справляюсь с обязанностями?» Молчит, кажет долу глаза народ мой. А скажет – обманет. Хитер. Хитер и робок народ мой пред сыном его. Да и тот не смелей: мнется как-то, тушуется. И выходит, взаимно мы с ним стесняемся и робеем. Словно собственных отражений. И нет того табора, с которым нам друг от друга уйти. А если и есть, то – куда же?
«Так кто же там?» – повторил я опять.
«Брикабраков», – ответил мне его голос.
Бельгийские графья де Брикабракофф обретались когда-то в Париже, достаточно тесно общаясь с семействами Бриков и Браков, над чем в те безоблачные десятилетия столь принято и приятно было подтрунивать. Страницы вечерних альбомов хранили милейшие эпиграммы на эту тему, экспромтом начертанные меж партиями в серсо и триктрак, придававшими брикабраковским пятницам и средам какую-то неизъяснимую прелесть. «Рябит в очах от Бриков, Браков в салоне добрых Брикабракофф», – съязвил, например, В. В. Маяковский, сам его записной завсегдатай.
Но среды и пятницы немилосердно оборвались, когда торговое судно семейного процветания с партией исландских ландышей на борту налетело на риф, разбилось о корабельный бунт и вместе с обломками, отпрысками и остатками роскоши бельгийцев выбросило к другим берегам.
Жили бедно, ютясь и лаясь. Страницы бесценных альбомов в отчаяньи разодрали на самокрутки, а дворянский партикул de продали нуворишам Птичьего рынка за совершеннейшие гроши. Парижанка до мозга костей, молодая графиня пошла по рукам, обрусела, и я познакомился с ней на одном из злачных вокзалов, куда меня, монастырского ключника, регулярно командировали за «визитерками» для нашего заведения.
«Жижи́», – изысканно назвалась она, протягивая теплую руку, обтянутую нитяной потертой перчаткой с левой руки. Вечерело, накрапывало. Люд, шедший мимо, был щупл, зябл, приезж, и все это вроде бы располагало, но сердце мое уж пленилось турчанкою Ш., благочестивой, но трепетной капитанской матерью, так что с бельгийкой сразу все кончилось, не успев и начаться. Ведь, не в укор будет сказано каким-нибудь ловеласам, я – однолюб. А главное – она была не в моем амплуа.
Однако дебют Жижи в Новодевичьем случился удачен. Наутро ей предложили ангажемент, постоянную должность «послушницы», и вскоре она подвизалась уже на первых ролях. Карьера ее была решена. Массажируя влиятельных протеже, Жижи оказалась в фаворе и выхлопотала синекуру для своего мужа Оле́, который и постучался ко мне в то однажды.
Когда не двояк, круг обязанностей Олé Брикабракова представлялся трояк. И если с одной стороны Брикабраков работал вестником – доставлял в Дом Массажа известия и мелкую корреспонденцию из Кремля и обратно, то с другой, там и сям специальными веществами губя насекомых – клопов, комаров, тараканов, он фигурировал как опылитель. Был ловок, и ухо его украшала медаль «За верность». Летуч и ветрен, словно леклеровская кавалькада, он беспрестанно порхал, посвистывал, опыляя и семеня, собирая дань сплетен и рассеивая ее на всех сквозняках. И стоило упомянуть его имя в гостиной, трапезной или бильярдной, как Брикабраков через минуту являлся там. Обладал ли он редкостной легкостью на помине или просто всегда и повсюду стоял за портьерой, почтительно вслушиваясь в разговор, и не было ли это третьей обязанностью его – неясно. Да и какое нам дело!
Оставив попытки по-человечески застегнуться, я вытянулся во всю мою поразительную длину и весь, не считая облепленной грязью главы, стал под грязью невидим. И лишь затем дернул шнур: щеколда отскочила: во исполнение собственного предсказанья возник Брикабраков. Но если бы в месте действия было чуть-чуть темней, то я бы навряд узнал Брикабракова. Скорее, я принял бы его за вылитого двойника Брикабракова – настолько тот оказался самим собой, настолько типично по-брикабраковски выглядел, двигался, говорил. В своей вызывающей подлинности он казался недостоверен.
«Bonjour», – говорил Брикабраков.
«Bonjour», – отвечал я ему по возможности в нос и картаво.
«Все сибаритствуете?»
«Напротив: лечу себорею. Присаживайтесь».
Оле примостился на канапе. Он был моложав.
«Представьте, – заметил он, – составилась партия в покер, и девочки ободрали меня словно липку. Вот не руте́!»
«Примите мои соболезнования», – холодно молвил я, никогда не игравший на деньги.
«Вы знаете, между прочим, как прозвали вас эти канальи?» – сказал опылитель.
«Прозвали? – насторожился я. – Но – за что? Разве я подал повод?»
«Не будьте наивны. Женщинам здешнего толка повод не нужен. Достаточно им слегка приглянуться – и еще одного доброго имени как не бывало. А в вас, красавчик, они влюблены, будто кошки. Почти поголовно».
«Гиль!» – хрипло сорвался я в дискант. Металлическое корыто, угрюмо висевшее на стене, откликнулось целым концертом для контрабаса с порванными струна́ми.
«Факт, – сказал Брикабраков. – Особенно перманентки. Прямо сбесились. Но самое поразительное – другое. Самое поразительное, что вы этим фактом бездумно пренебрегаете, не принимаете его к рассмотрению. Вы – ключник, любезнейший, осознайте. Вы – по древней традиции – есть лицо, начальствующее над всеми монастырскими скважинами. Причем не только и даже не столько в прямом, сколько, знаете ли, в переносном смысле». Жест, которым Оле проиллюстрировал свою мысль, был малоприличен. И граф продолжал: «Да, ваша должность двусмысленна, тем и трудна, я знаю. Зато она символична, почетна. Зато вы служите не каким-нибудь клерком на побегушках вроде любого из нас, неудачников, а вы служите символом сокровенной власти и воли к ней. Однако вместо того, чтоб использовать свое служебное положение по назначению, вы его не используете. Dommage, – сказал Брикабраков, – Dommage. Нет, не зря они вас прозвали Лемуром».
«Лямуром?»
«Лемуром, – поправил он. – Вы – Лемур, дорогой мой, подумайте».
И тогда я сказал ему: «Вы, наверно, ослышались, граф. Тут, в России, не может быть никаких лемуров. Тут слишком холодно».
«Не играет роли. А кроме того, на лямура вы тоже смахиваете. У наших стрельцов, в караульне, висит, если вы обратили внимание, гобелен – мальчик с луком и крыльями. Обратили? Типичный вы. Правда, вы, несомненно, крупней и старше, да ведь Бог их всех, купидонов, знает, какие они на практике. Говорят, отдельные особи бывают довольно матеры. Так что не спорьте: вы – и то и другое. И то и се. Вы двуедины. Вернее, двулики. Двуликий Дальберг. Представьте».
«Не сочиняйте», – сказал я раздавленно.
«Горячность, с какою вы возражаете, красноречива, – ответил граф. – Впрочем, суть-то не в этом. Сказать откровенно, я забежал задолжаться, залезть то есть в долг, занять у вас энную сумму денег. Ведь я проигрался, подумайте».
«О, конечно, увы вам, – заметил я. – Однако войдите и в мой расчет. При всем обоюдном желании я не наскребу у себя и десятой доли такой исключительной суммы».
«У себя? – изумился граф. – А разве я предлагаю вам одолжить мне из личных прибережений? Ужель я настолько бестактен, что в силах уязвить человека его недостаточностью? Поверьте, я хлопочу не о ваших карманных или чулочных там средствах. Отнюдь. Опекунский Совет, я догадываюсь, держит вас в несколько черном теле, не так ли? Но повторяю: вы – ключник, любезнейший, со всеми вытекающими отсюда ключами. В том числе и от сейфов. А это уже немало. Это, считая по-италийски, несколько биллионов лир нетто. Как минимум миниморре. Казенные. То есть почти ничьи, безнадзорные. И когда вы негласно одалживаете кому-то их часть, то сначала совсем ничего не заметно. Совсем. А после – после я уже и верну. Незабвенно. Буквально в самом ближайшем. Ну-с, по рукам?»
«Невозможно, – ответил я опылителю. – Вообразите, что скажут в Совете, если прибудет ревизия и недостача откроется. Невозможно».
«Ах вот как, – увял Брикабраков. – Похвально. А я по наивности полагал, что мы с вами приятели. А вы не думали, кстати, что скажут в Совете, если откроется, что внучатый племянник Лаврентия Павловича, сидя в ванной, грешит онановым рукомеслом. И главное – каково себя будет чувствовать сам дедоватый, вообразите».
Потеки грязи распространились мне на лицо, и для смущения, таким образом, не было видимых оснований. И, преодолевая его, я не столько вспыхнул, сколько вспылил: «Откуда вы знаете? Вы не знаете! Я всегда запираюсь».
«Не запирайтесь, вас видно насквозь».
«Вымогатель! – подвернулось мне хлесткое слово. – Хотите оклеветать невинного. Пользуетесь его несовершеннолетием. Полагаете, если он обретается на поруках, а вы облечены келейным доверием, то поверят вам – не ему. В добрый час – клевещите. Однако не обнадеживайтесь, что вследствие шантажа одолжу я вам денег. Наоборот, я одолжу их не вследствие, а вопреки, чтоб вам сделалось покаянно».
«Идет! – восклицал Брикабраков. – Заметано!»
«А за грехи мои, – молвил я, – попросил бы не волноваться. За них я отвечу сам. И не где-нибудь, не в каком-то там жалком Совете, но в Высочайшей Инстанции! Я отвечу, что, будучи человеком долга, человек не может позволить себе интимности с сослуживицами и вот – принужден мастурбировать». И, нащупав на шее своей монисто, набранное из ключей, на ощупь же отстегнул я один из них. И протянул его. И вручил. По моим словам, он отмыкал лакированную шкатулку в моих покоях. «Ступайте и отоприте. В ней – сумма, отпущенная на лондонское белье для послушниц. Какая именно? Именно энная. Расписка? Расписку оставьте себе в назиданье. Но ключ верните».
«Брависсимо! – ликовал Брикабраков, выпархивая. – Брависсимо!»
Оцепенело ополоснув лицо, я заметил на канапе газету. Газет мне не полагалось. Опекунский Совет не выписывал мне периодики, справедливо догадываясь, что весь этот – по выражению Байрона – «вздор докучный» меня не касается и будет лишь изнурять. Поэтому я объяснил себе наличие газеты на канапе в моей процедурной тем, что курьер Брикабраков оставил ее случайно, забыл.
«Случайно? – проклюнулся где-то в сплетенье птенец интуиции. – Забыл?»