«Зовите меня Сэмюэль», – насупленно рекомендовался он, подойдя ко мне в лобби шале. И добавил: «А вы – такой-то?»
Не став отрицать, я не стал и гадать об источниках его осведомленности. К той зиме я сделался исключительно славен. Мои сочинения стояли на полках даже колбасных лавок, и только совсем уж не уважавший себя журнал не пестрел моими портретами. День же неумолимо клонился к ужину.
«Знаете что, – осмелел Сэмюэль, – отчего бы нам не отужинать вместе?»
Его предложение было принято.
Не питая особых надежд на то, что когда-нибудь эти записки признают учеными, не могу тем не менее не отметить: съестные способности хомо сапиенс разительно превосходят умственные. Пищеварительный тракт клинического идиота, взятого в интервале событий с пеленок до гробовой доски, приводит к единому знаменателю столько вкусной здоровой снеди, что осмыслить истинное величие катастрофы не в силах никакие Ферми. Иными словами, помимо яиц от Амбарцумяна, мне за годы послания привелось отведать такую прорву разнообразнейшей кулинарии, что вспомнить, что, где и когда было съедено, не всегда удается. Короче, я не берусь утверждать, чему – кроме скотча и крем-брюле – воздали мы с Беккетом должное «У Кьеркегора» – так называлась ближайшая от нашего шале ресторация. Но к счастью, могу процитировать все вечернее расписание ее блюд, случайно засушенное в одном альбоме с цветками норвежского коровяка, настои которого весьма хороши как отхаркивающее.
MENU
FORRETTER:
Klar Suppe med Kød og Melboller 12.50 kr.
Hønsesuppe med Asparges 13.75 kr.
HOVEDRETTER:
Medisterpølse med Kartofler,sovs og Rødbeder 18.50 kr.
Frikadeller med sovs,Kartofler og Rødkål 20.50 kr.
Boller i Karry med Ris 16.50 kr.
Wienerschnitzel med sovs,Kartofler og Grøntsager 22.50 kr.
Dansk Bøf med Kartofler,sovs, Bønner og Bløde Løg 25.00 kr.
EFTERRETTER:
Vanilieieis med Chokoladecreme 8.50 kr.
Crème brûlée Paradise 9.00 kr.
Fromage med Karamelsause og Sukater 12.50 kr.
Внимательно изучив меню, мы уведомили официантов о принятых нами решениях. В залах было натоплено, но Сэмюэль оставался в пальто. «Нездоровится?» – бросил я.
«Застарелая лихорадка, fièvre».
«Что же вас привело в Норвегию?»
«Ибсен. Гамсун. Отчасти Григ».
«Не спросить ли глинтвейну?»
«Я не любитель».
«А может, хотите грогу?»
«Мерси. Лучше виски».
«Сейчас принесут».
«Шире шаг, ленивый Джон Уокер, – сказал драматург. – Пошевеливайся».
«Я слышал, вы балуетесь переводами?» – полюбопытствовал я.
«Так, слегка».
«Почитайте из лучших».
Он закурил. Бармен принес литрового «Джонни Уокера», откупорил и ушел.
«Невежа», – сказал ему вслед Сэмюэль. Он налил в оба стакана и выдавил в свой пол-лимона.
Мы выпили. Не спеша драматург прочитал три-четыре стиха в переводе с английского на французский, а после их же в обратном. В камине горели поленья.
«Недурственно», – молвил я.
Он не ответил. Видно было, что его что-то мучает.
«Вам полегчало?» – спросил я Беккета.
«Вне сомнений».
«Однако я вижу, вас что-то мучает».
«Мучает?» – переспросил Сэмюэль, пораженный моей проницательностью. Выглядел он угловато, сурово, несимметрично, словно только что от Пикассо. Пальто, пошитое в первой четверти века у какого-то прикладного кубиста, усиливало иллюзию.
Подали первое.
«А пожалуй, вы правы, – сказал Сэмюэль. – Что-то мучает».
«Как то?» – Я затолкал салфетку за воротник.
«Я, наверное, понял, что заблуждался. Вернее, не я, а Годо. Вы смотрели?»
«Многажды. Впервые – в Монтевидео. Потом в Барселоне, в Афинах, в Цюрихе, на Галапагоссах. Не перечесть».
«А в Рейкьявике?»
«О, Рейкьявик, еще бы! Там ведь прекрасный английский театр. Вас обносят напитками сами актеры, по ходу действия. Разумеется, можно и закусить. Чертовски комфортно».
«А как постановка?»
«Наслаждался каждой минутой».
«И декорации тоже понравились?»
«И декорации, и костюмы, а свет – сплошная феерия».
«Тем не менее, – сказал Сэмюэль, – мой Годо никуда не годится».
«С чего вы взяли? По-моему, вещица на ять».
«Он поступает бестактно».
«То бишь – не поступает никак?»
«Абсолютно».
«Что ж, в данном случае он, очевидно, не прав, – согласился я. – Некрасиво. Публика ждет, надеется, а ему хоть трава не расти».
«Шокинг, – кивнул Сэмюэль. – Моветон».
Принесли второе.
«Скажите, – сказал он мне, – разве кто-нибудь из заглавных героев того же Ибсена позволил себе хоть единожды не возникнуть, не выйти к рампе?»
«Импосибль, – отозвался я. – Такого героя просто неверно бы поняли. Вообще, удивляюсь, как вам еще верят. Вернее, не вам, а в него».
«А я, что ли, не удивляюсь!» – сказал Сэмюэль.
Мы пригубили.
«Я устал, – доверительно заговорил драматург. – Я устал удивляться. Устал оттого, что Годо не приходит, а зритель и персонажи наивно верят, что он придет. Я устал ждать его вместе с ними. Я стар, одинок, бессонен. Я вдрызг устал от Ирландии, Греции, Франции, от Бенилюкса и Австро-Венгрии, от Канады и Кипра, от Африки и Латинской Америки. Вы понимаете, что я имею в виду? Это ж надо так изолгаться, извериться».
«Вы устали, – ответил я. – Вы изъездились».
«И тогда я приехал сюда, к Ледовитому океану, на край всего, чтобы придумать другой конец. А точней – дописать „Годо“ до того момента, когда он все-таки соблаговоляет прийти. Вообразите-ка: быстро входит Годо, медленно доедая яблоко. Это ремарка. Авторская ремарка. Вам нравится? Каково?»
Беккет казался предельно взвихрен.
«Задумка сама по себе недурная. – Я выдержал паузу. – Только не лучше ль наоборот: входит медленно – ибо с чего бы ему торопиться, – а доедает стремглав, ибо голоден».
«Лучше, – сказал Сэмюэль. – Много лучше. Я переделаю. Обещаю».
И тут принесли десерт.
«Послушайте, а зачем тут яблоко? – был мой вопрос. – Не слишком ли оно лобово и глобально?»
«Да, но как же иначе, – ответил официант. – Крем-брюле-то ведь яблочное, с цукатами».
«Я – не вам», – объяснил я официанту.
«Пардон», – извинился тот.
«К дьяволу яблоко, – молвил Беккет. – Вы – умница, Палисандр».
«Если ж идти до конца, – тыкал я вилкой в его блокнот, куда он едва успевал записывать то, что я ему диктовал, – то Годо не дано возникать ни быстро, ни медленно, так как он может возникнуть одним-единственным образом. Набросайте-ка: снисходительно входит Годо».
«Снисходительно! – эвристически закричал Сэмюэль на всю ресторацию. – Снисходительно! Гений!»
На нас оборачивались.
«От гения слышу», – сказал я ему тактично. И отчетливо проговорил на всю залу: «Э-э, будьте добры, будденброков с икрой, пожалуйста». И хотя в меню их не наблюдалось, были принесены.
Мы добили надменного «Уокера», расплатились и вышли в норвежскую ночь – ночь Ибсена, Гамсуна, Грига, ночь Олафа Пятого и Шестого. Мы были пьяны как художники – вдохновенно, и все мыслимое и немыслимое вне ее представало посредственным до удушья. А над ее оркестровым провалом, в немом исступлении, махал опахалом нордического сияния невидимый дирижер-вседержитель. О, как распахнуто чаяла щупальцев какого-нибудь грандиозного головоногого виртуоза клавиатура фиордов, украшенная беспорядочным нагромождением скал! Причем веками, веками.
Затем мы расстались. С Беккетом – в лобби шале, с Андроповым – у проходной Новодевичьего.
«Значит – договорились?» – сказал полковник, протягивая мне руку из катафалка.
«Есть», – кратко бросил я по-военному.
Ход событий заметно ускорился. Эпоха летела на перекладных. Несмотря на то что очередной передел мира опять закончился вничью, общество претерпевало все бóльшие изменения, а Юрий Владимирович все продвигался по службе. Он стал Кардинальным Хранителем.
Планы наши имели тенденцию осуществиться. Не прошло и целого ряда лет, как с известной Вам целью я уже подъезжал к Александровским палисадникам. В инструкции, что мне передал накануне андроповский порученец Цвигун, которого Суслов подвигнет впоследствии на самоубийство, указывалось:
«Местоблюститель проследует из осенней резиденции (Кунцево) в зимнюю (Большой Кремлевский Дворец) обычным путем. Встречайте у Боровицких». День и час сообщались.
Вместе с инструкцией мне вручили обмундирование, пропуск в крепость и вид на жительство на имя какого-то кавалерийского подхорунжего, ордер на казнь и другие необходимые документы. Все были нотариально заверены.
Затянув портупею, я сел в ожидавший меня дормез и покинул его у Собакиной башни. Держа равнение на Вечный Огонь, правую руку – у козырька, а левую – на эфесе сабли, парадно печатал я марш к пропускному Кутафьему пункту. Огнепоклонники и другая чистосердечная публика, гулявшая во саду, испытали прилив совершенно законной гордости. Отставники вытягивались во фрунт. Влага военно-патриотического умиления стекленила им очи.
Расчет Андропова оправдался. В отличие от Якова Незабудки, другой старослужащий часовой оказался типичным раззявой. Не осознав, сколько лет у меня пролетело в изгнаньи и как я в нем повзрослел, он решил, что я попросту предаюсь обычной своей забаве – играю в солдатики, и поэтому не спросил даже тех фальшивых бумаг, которыми я в избытке располагал.
Я прошел за Троицкие ворота и задворками направляюсь в гвардейскую биллиардную, что при всех режимах находилась в Свибловой башне. Чтобы убить остававшееся до акта время, сгонял, как выразился один офицер, с ним партéю. Звали этого морского кавалергарда Орест Модестович Стрюцкий.
Являя собой род мозглявого слизняка, он принадлежал к той довольно распространенной породе граждан, что изначально вступают на путь добра и общественного порядка. Во всем руководствуясь соображениями справедливости, чести, люди подобного склада чем-нибудь поминутно заняты. Где-то учатся, служат, куда-то долго спешат и пишут, на ком-то женятся, долго производят от них детей, о чем-то пекутся, заботятся, достигают и званий, и степеней, долго важничают, глубокомыслят. А после, когда настает этим людям пора оглянут