В окружающих фабрику деревнях часто возникали пожары. То в Боровой, то в Опарине, то в Лаптеве, то в Комарове, то в Семеновском. Сколько после этих пожаров появлялось новых нищих! Особенно часто горела деревня Боровая. Жители ее сеяли хлеб, столярничали, работали на фабрике. На моей памяти эта деревня чуть не дотла выгорала несколько раз. Будто над ней висел какой-то рок! Загоралась она как-то быстро, огонь охватывал сразу несколько строений.
В 1913 году, в дни празднования трехсотлетия дома Романовых, на фабрике прошел слух, что на станцию Козьмодемьянск — это в четырех-пяти верстах от поселка — прибудет царский поезд. На рассвете толпы людей отправились смотреть царя. Конечно, побежал и я.
Обойдя усиленную охрану, мы вышли на другую сторону станции, за пруд. Только там разрешалось стоять. На путях увидели царский поезд. Народу собралось много. Ждали, когда выйдет царь.
И вот кто-то выглянул из окна. Все закричали «ура!». Многие начали креститься, а кое-кто запел «Боже, царя храни».
— Так это не царь. Царь маленький, рыжий… А это высокий, черный.
Из вагона вышел здоровенный казак. На руках у него был мальчик.
— Наследник! Цесаревич! — зашумели кругом.
Вскоре поезд тронулся. Опять закричали «ура!». Но из вагона никто даже не выглянул. Домой люди возвращались злые, усталые…
— Так и не показался царь народу-то!
— А больно мы ему нужны!
— Разве про божьего помазанника можно говорить такое?.. Смотри, языка лишишься…
Но в народе говорилось уже и не такое. На фабрику несколько раз приезжали стражники, а однажды и казаки. Было это в дни рабочих волнений в Ярославле, отклики которых доходили до нашего поселка.
Весной 1914 года, в одиннадцать лет, я окончил начальную школу и осенью поступил в городское училище. Находилось оно в пятнадцати километрах от нашего поселка, в большом торговом селе Великое. Лучше было, конечно, учиться в Ярославле, но родителям это оказалось не под силу. А в селе Великом, откуда родом отец, жили наши родственники, к ним меня и пристроили.
Учился я средне. Нелегко было, когда в одной комнате проживало шестеро, я — седьмой. Из семерых двое совсем маленьких ребят. На кухне, которая отделялась от комнаты легкой занавеской, с раннего утра до позднего вечера стучали молотки, стрекотала швейная машина, слышался непрерывный говор. Там сапожничали два моих двоюродных брата, шили обувь для армии. Нередко я подсаживался к ним клеить подборы, бегал к кузнецам собирать «огрызки» гвоздей, остававшихся после ковки лошадей. За спичечную коробку, наполненную этими «огрызками», мне платили копейку. И то деньги!
Семья была набожная, и я вместе со всеми каждую субботу и воскресенье ходил в церковь. Да и в училище (позднее оно стало называться «высшим начальным») много времени занимало изучение закона божьего: Ветхого и Нового завета, катехизиса, церковнославянского языка. Читать нам давали книги преимущественно из жития святых.
Большим событием для населения Великого было открытие частного кинематографа «Корсак». До этого почти никто из жителей села не имел представления о кино. Поэтому зрителей было много. Чтобы чаще смотреть кино, я вместе с товарищем подрядился у хозяина кинотеатра два раза в неделю после учебы носить для движка воду из пруда. Это метров за сто, по сорок-пятьдесят ведер в день. Мы также подметали зал и коридор. Хозяин нам денег не платил, но зато пускал бесплатно смотреть кино.
В это время уже шла первая мировая война. Мобилизация следовала за мобилизацией. Новобранцы за несколько дней до отправки в армию бросали работу, много пили, собирались большими группами, по пятьдесят и более человек, и долго, часами ходили по улицам. Под гармонь, бубен и трензель они пели, проклиная войну и Германию. Стражники держались в стороне. Сотни людей уходили на войну, и среди населения стоял сплошной стон. Не было семьи, у которой мужчины не пошли бы на фронт.
А вскоре семьи стали получать извещения о гибели отца, сына, брата. Многие солдаты пропадали без вести или возвращались калеками.
Помню, как мой уже немолодой двоюродный брат, Владимир Алексеевич Курочкин, уходя на фронт, сказал: «Недолго продержится на своем троне Николай». Так и получилось. В феврале 1917 года самодержавие было свергнуто.
В дни Февральской революции вместе со всеми я участвовал в демонстрациях, пел «Марсельезу» и «Мы жертвою пали». Вместе со сверстниками бегал по селу за фронтовиками, которые арестовывали стражников. Один из фронтовиков попросил нас:
— Ребята, помогите расклеить листовки.
Мигом мы взялись за дело. Что было написано в листовках, к сожалению, не помню. Знаю только, что человек этот пользовался у населения доверием и, видимо, был большевик. В другой раз он поручил нам собрать жителей села на митинг. Мы с радостью выполнили и эту просьбу.
На лето я возвращался в родной поселок. В 1917 году лето было бурным. Всюду кипели революционные страсти, в которых мне нелегко было разобраться. Позднее я узнал, что до Октябрьской революции на фабрике Сакиных не было большевистской организации, но передовые рабочие собирались и обсуждали свое бесправное положение, читали нелегальную литературу, разъясняли населению лозунги большевиков против Временного правительства и капиталистов.
Октябрьскую революцию фабричные рабочие встретили с энтузиазмом. Была создана партийная ячейка, проходили многолюдные митинги и собрания. Вначале партийная организация была малочисленной, человек двадцать. Хорошо помню многих из них, поскольку пришлось работать с ними и позднее. Это были в основном пожилые, квалифицированные рабочие, испытавшие на себе гнет самодержавия и капиталистов: столяр Андрей Андреевич Маров, слесарь Николай Николаевич Киселев, ткацкие подмастерья Павел Тимофеевич Бирюков и Зотик Иванович Дмитричев, браковщик Константин Андрианович Бахтов, развивальщица пряжи Екатерина Павловна Рвачева, конторщик Николай Иванович Лебедев, ткач Николай Дмитриевич Капустин, вскоре избранный председателем правления фабрики, ткач Григорий Иванович Талицын — первый председатель фабричного комитета профсоюза. Их организованность, инициатива, преданность делу большевистской партии, их политическая работа имели огромное влияние на население.
Коммунисты повели за собой весь фабричный коллектив. Они еще до Октября добились введения восьмичасового рабочего дня, улучшения условий труда и быта рабочих. Потом в хозяйском доме создали рабочий клуб, а при нем библиотеку из книг, конфискованных у хозяев. При клубе стали работать кружки художественной самодеятельности, школы по ликвидации неграмотности, читались лекции. Коммунисты и многие беспартийные рабочие занимались в кружках политграмоты.
Весной 1918 года я закончил высшее начальное училище. По сравнению с большинством сверстников, закончивших три-четыре класса, а то и вовсе не учившихся, таким образом я был более грамотным. Как-то утром отец сказал:
— Сегодня пойдем к хозяину.
В то время фабрика еще не была национализирована. Задав мне несколько вопросов, хозяин предложил место мальчика при конторе. Отец согласился. Через несколько дней я уже был на работе. Разносил бумажки, учился вносить записи в конторские книги, печатать на пишущей машинке, — в общем, готовился стать конторщиком. Вместе со мной в конторе работал Миша Харчев, сын рабочего. Мы с ним очень дружили. Позднее он стал народным судьей, участвовал в Великой Отечественной войне. Сейчас М. А. Харчев — генерал-майор юстиции в отставке.
В стране ухудшилось положение с продовольствием. Стучался голод и в дома нашего поселка.
От приезжих мы слышали, что за Москвой, в Тамбовской губернии, с продовольствием полегче, что люди везут оттуда хлеб. Я взял отпуск и тоже собрался в путь.
— На деньги, там, наверное, ничего не купишь. Возьми лучше мануфактуру. Обменяешь, — сказала мама. — Да смотри, будь осторожен…
Мануфактуру тогда выдавали на фабрике вместо денег.
До Москвы я добрался легко, а поехать дальше никак не мог: не только в вагонах, но и на крышах было переполнено. Измученный, голодный, лишь на третьи сутки добрался я до станции Кандауровка. Неподалеку оказалась мельница. Зашел к мельнику и попросил в обмен на мануфактуру дать пшеницы. Получив два пуда зерна, закинул мешок за плечо и направился к станции.
— Ату его! — услышал чей-то крик. И не успел опомниться, как в ногу вцепилась большая собака. Я упал. Послышался смех.
— Возьми его! Возьми!..
Это мельник и его дружки потешались надо мной. Через два года здесь же, на Тамбовщине, когда я служил в продотряде и в отряде по борьбе с бандитизмом, мне пришлось видеть немало подобных «потех», стоивших жизни продармейцам, рабочим, беднякам… Но об этом позже.
Проходивший мимо крестьянин помог мне встать.
— Это же кулачье! Чего другого ожидать от них. Обозлены на рабоче-крестьянскую власть… Но ничего, скоро дождутся, придет и их черед. Кровопийцы!.. Тебе, парень, не унести мешок. Иди обменяй в деревне на что-нибудь полегче. Да не забудь зашить штаны…
Прихрамывая, я поволок мешок в деревню. Обменял пшеницу на пшено и масло. Через сутки приехал в Москву.
Измученный, дремал я в зале Ярославского вокзала. Несколько поездов ушло, но попасть на них никак не мог.
— Пойди-ка узнай, скоро ли будет поезд, — попросил сосед. — За твоими вещичками посмотрю…
Я вышел на перрон, узнал, когда пойдет очередной поезд, и вернулся в зал… Ни соседа, ни моих вещей на месте уже не было. Домой вернулся ни с чем.
— Бог с ним… Хорошо, что сам живой вернулся, — сказала мать, узнав о моих мытарствах. — Гляди-ка, что кругом делается. Кто только на Россию не лезет…
Из разговоров служащих конторы, из рассказов отца я уже знал, что страна переживает тяжелые дни. Немцы оккупировали Украину, Прибалтику, Финляндию, Белоруссию и Крым. Английские и американские интервенты захватили Мурманск и Архангельск. Во Владивостоке высадились японцы. На Средней Волге и в Сибири начался мятеж чехословацкого корпуса. В Туркестан и Баку вторглись англичане. В Сибири, Поволжье и на Урале вспыхивали кулацкие восстания…