пулярной – да». С другой стороны, очень многие информанты до сих пор говорят о сверстнице, ассоциирующейся у них сегодня со словами «королева класса», не без восторженного придыхания – при этом описывая довольно устоявшийся в сегодняшней культуре гендерный стереотип: «Человек я доминантный и (чего уж там) красивый – и, надо думать, я и была вот этой самой девочкой то ненавидимой, то обожаемой»; «Я была очень кокетлива, крайне уверена в себе, очень много внимания уделяла своей внешности, при этом обладала еще и неплохими способностями, что, видимо, добавляло шарма»; «Я была такой, как сейчас в фильмах показывают: шли по коридору на каблуках, ресницы подкрашенные, и снисходительно говорили: „Кыш! Кыш! Кыш!“ – и все расступались. А это шестой класс был, 88‑й год». Вопрос о том, насколько в подобных реконструкциях сильно влияние современной массовой культуры, остается открытым. Однако практически всегда речь шла о харизматическом лидере (иногда даже не сознающем, если верить сообщениям, своей «королевской» роли: «Только недавно, когда зашла речь об этом, я узнала, что меня считали такой девочкой»). Однако нельзя не заметить (ниже этот тезис разбирается отдельно), что костюм зачастую играл в формировании образа «девочки-лидера» огромную роль. Более того: воспоминания информантов о «королевском» костюме, своем или чужом (иногда, с учетом прошедшего времени, потрясающе детализированные – что подчеркивает, на мой взгляд, их значение), оказываются, в отличие от эмоциональных реконструкций (заслуживающих отдельного разговора), относительно объективной составляющей интервью.
О том, каким сегодня видится и как конструируется образ советской «королевы класса», невозможно говорить без упоминания того, как стремительно начали меняться гендерные поведенческие модели в предперестроечный период. Очень многие информанты описывают девочек-лидеров из своего прошлого, подчеркивая, что используют в этих описаниях современные конструкции («сегодня этот образ назвали бы гламурным»; «сейчас про таких пишут – стиль бизнес-леди»), однако большинство не чувствует диссонанса, когда рассказывает, что «Аня постоянно ездила на море летом и возвращалась с нашего юга, как будто с Карибских островов. По-моему, она просто владела искусством жить». Ситуация усложняется тем, что прошлое реконструируется людьми, живущими в мире, где сценарии «отрицательного» женского поведения и модели женского лидерства в большинстве случаев не противоречат друг другу – в отличие от того, как обстояло дело в позднесоветские годы. Иными словами, сегодняшние социокультурные установки делают приемлемой в той или иной мере почти любую харизматическую линию женского поведения (а массовая культура приукрашивает и частично легитимизирует даже те, которые имеют криминальный оттенок). Но для позднесоветского подростка, и особенно – для девочки-подростка, допустимых с официальной точки зрения моделей харизматического поведения существовало крайне мало. Усложняло ситуацию и то, что официальная линия «советской женственности» плавно менялась в интересующий нас период: вопреки бытующему в широких массах мнению[3], «идеальной советской женщиной» 1980‑х годов не была героиня урожайного труда с десятью детьми по лавкам. Однако власть постоянно транслировала позднесоветской женщине двойной сигнал, требуя одновременно «антибуржуазности», стремления к «социалистическому быту» – и «современной», «ухоженной», даже «модной» внешности[4]. И если взрослые женщины в позднем СССР умели лавировать между противоречивыми установками, выстраивая свой костюм так, чтобы осторожно вписываться в границы допустимого даже при желании одеваться заметно, девочки-подростки, для которых отношение к костюму оказывалось значительным элементом в построении собственной субъектности, зачастую переходили эти границы – сознательно или случайно. Остроту (а иногда и трагичность) этой ситуации, безусловно, придавали и школьная форма, и рестриктивные (до насильственного) отношения учеников и педагогов в советской школе. Сама по себе именно школьная форма лучше, чем любые статьи журнала «Работница», демонстрирует двойственную, противоречивую, едва ли не шизофреническую природу официальной советской женственности. Так, архаичная, сковывающая, тусклая, повторяющая платье дореволюционных гимназисток[5] позднесоветская школьная форма однозначно подразумевала тихую, слабую, «покорную» женственность. Но в то же время пионерская форма, полагавшаяся любой девочке-подростку, отсылала скорее к физкультурной одежде (наследуя костюму скаутов), чем к одежде гимназической: недаром в официальных советских материалах одетая в белую рубашку пионерка почти всегда изображается голоногой – иногда короткая, разлетающаяся синяя юбка даже заменяется мальчиковыми шортами[6].
В позднесоветском мире, становившемся все более проницаемым для внешних влияний, постоянно подвергавшемся внутреннему процессу раскачивания социалистических устоев, модели женского лидерства постепенно становились все более разнообразными. Новые модели поведения, подразумевающие, например, относительную (и выдержанную в советских пределах) свободу сексуального поведения, могли официально порицаться (по сравнению с предыдущими эпохами – довольно вяло), их носительницы – «пропесочиваться»; однако неофициально женщина, подчеркивающая свою сексуальность, женщина-«модница» все чаще могла оказываться в роли неформального лидера как женского, так и смешанного коллектива. Лариса Рудова писала, что «в поздней советской культуре самый „прозападный“ тип женской внешности прочно ассоциировался с валютными проститутками и фарцовщицами, которые частенько щеголяли в провоцирующих традиционный внешний вид сексуальных нарядах, подрывая тем самым „приличные“ и выхолощенные в сексуальном плане советские стандарты женской красоты»[7]. Те, кто рассказывает сегодня про «королев» своего класса или своей школы, очень явно демонстрируют как эту проблематику новозарождающегося костюмного языка, так и расширение границ приемлемости женского поведения и совмещение в массовом сознании различных форм женского лидерства. С одной стороны, здесь присутствует весь спектр (подлинных или воображаемых) взрослых ролей, «от шлюхи до мадонны» (усиленный призмой времени и подростковой впечатлительности). С другой стороны – за редчайшими исключениями, сексуализированное поведение «королевы» в воспоминаниях респондентов не порицается, как и слишком откровенный костюм «королевы»: если в ее адрес и звучат упреки, то эти упреки связаны с ее «товарищескими» качествами, а не «моральным обликом» в советском смысле этого словосочетания (надменная, плохая подруга, не давала списывать и тому подобное): «Она как-то ходила, двигая бедрами под очень короткой формой, я бы сказала – крутя попой. Потому я видела перед родительским собранием ее маму, так вот – у той одежда и походка были еще круче, хотя и не намного. Марина была не как мама, но тоже томная. С девочками она вела себя так, как будто они – ничто. Если бы не это, даже красоту ей бы прощали»; «Училась хорошо, но могла повредничать и не дать списывать тем, кого презирала – такой „класс недостойных“ появился тоже с ее появлением». Однако более архаичные модели женского лидерства по-прежнему сохраняли свою силу и свое обаяние: «Кроме отличной учебы и прекрасной внешности, в ней не было ничего особенного – даже не знаю ее интересов, если честно. С учителями она никогда не спорила, ни с кем не ссорилась. Точно знаю, что читать она не любила, была всегда корректна и сдержанна. А, еще она была комсоргом класса. В общем, Очень Правильная Девочка»; «Скорее правильная девочка – выделялась поведением, но не за счет эпатажности. Я не знаю, как ее видели мальчики. Мне казалось, что помани она пальцем и каждый из них сделает что угодно. Она брала скорее спокойствием, уверенностью в себе и достоинством». Однако в некоторых случаях эта «правильность» намеренно смазывается рассказчиком, и «королеве» сообщаются маргинализирующие свойства, нивелирующие ее старомодную правильность: «Она, конечно же, была отличницей (но без фанатизма, без стремления к золотой медали, например)»; «Была отличницей, председателем совета отряда, президентом КИД. Но и непослушной – была организатором не только важных школьных мероприятий, но и побегов всем классом».
Интересным примером того, как совмещались и накладывались одна на другую позднесоветские гендерные модели в описаниях «королев красоты», может служить часто упоминаемая категория вкуса. Плохо поддающаяся определению при любых обстоятельствах[8], категория вкуса получила совершенно особенное значение в описании костюма ближе к концу 1980‑х – началу 1990‑х годов. Среди происходящего распада элементарного костюмного языка «вкус» стал для многих определенной константой, неким качеством личности, позволяющим ориентироваться в бурлящем море новых вещей, стилей, возможностей и ограничений (там же). «Вкус» или его отсутствие могут фигурировать в рассказах информантов либо в качестве инструмента, при помощи которого «нормализуются» (или, наоборот, порицаются) новые, радикальные модели лидерского поведения, – либо как метод, при помощи которого традиционные модели делаются менее архаичными: «Она выглядела ОДЕТОЙ СО ВКУСОМ, что, согласитесь, в тех условиях, при существовавших тогда стандартах школьной формы, было настолько трудно достижимо, что являлось почти невозможным!»; «У нее был вкус, фантазия и харизма. И вот она-то задавала вкус всей школе, совершенно директивный»; «Могла небрежно повязать на голову старый материнский платок, и все ахали. На улице была одета как все, но сразу притягивала взгляды»; «Было странно, что, имея возможность носить модные вещи, она выбирает фасоны, которые ее совсем не украшают»; «У нее, в отличии от ее товарок, был вкус – на ней эти аксессуары и одежда выглядели элегантно, но на некоторых – чрезмерно ярко, до пошлости, особенно косметика». Эти высказывания кажутся прекрасной иллюстрацией того, как меняющиеся, ищущие возможность уживаться модели женского поведения не только отражались в подростковой среде, но и осваивались при помощи тех же механизмов, которые приходилось в это время задействовать взрослым.