Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре — страница 47 из 76

[8] раздраженно писала о таких притворщицах: «Они знают, что мы – самые крутые женщины сегодня (the coolest women around); ей мало просто быть худой – она хочет, чтобы все считали худобу результатом ее труда, ее внутренней силы. Быть анорексичкой гораздо круче, чем быть просто худой, – это означает, что ты не просто красива, но готова приносить жертвы ради своей красоты. Это поражает и восхищает людей». Иными словами, подразумевается, что «недуг» здесь нужен притворщице для того, чтобы ее воспринимали не просто как красивую женщину, но как женщину, принадлежащую к иной, более узкой и в рамках определенного модного дискурса более почетной группе: женщин, готовых на жертвы ради своей красоты. Здесь с потрясающей отчетливостью видно, как персональная тема контроля над собственным телом становится в качестве элемента модного облика важнее, чем сама (публично присутствующая) красота тела. Но и здесь баланс индивидуального «недуга» и стандартных составляющих модного образа оказывается предельно важным: как замечают участницы того же форума, «нет ничего комичнее уродливой анорексички».

Однако «недуг» может служить не только групповым признаком в рамках модного поведения, но и ресурсом модного поведения для окружающих. Возможно, одна из самых странных, страшных и обаятельных составляющих любого литературного произведения, касающегося сюжета пира во время чумы, – выпадающее на долю читателя подозрение, что, не будь чумы, не было бы и пира. Не только в пушкинском «Пире», но и, скажем, в «Маске Красной смерти» Эдгара Аллана По недуг, болезнь, трагедия оказываются ресурсом для общего праздника, для модного группового поведения, причем гости вполне отдают себе отчет в том, что недуг незримо (а потом, увы, и зримо) присутствует на их торжестве. Та же логика, по всей видимости, касается и частного «недуга»: будучи ресурсом модного поведения для своего носителя, он может эффективно служить ресурсом модного поведения, модных реакций на «недуг» и для окружающих. Так часто оказывался модным поведением викторианский траур (и немало осуждающих голосов звучало в адрес вдов или лишившихся младенца матерей, превращающих свое траурное одеяние в fashion statement[9]); так девушка с «чахоткой» была ресурсом романтико-трагического поведения для своего возлюбленного и членов своей семьи; к примеру, умирающая невеста Жюля-Амеде Барбе д’Оревильи позволяла ему восклицать: «О да! да, моя Леа, ты прекрасна; ты прекраснейшее из творений, я тебя ни на что не променяю – ни твои потухшие глаза, ни твою бледность, ни твое истерзанное недугом тело»[10].

Модное поведение, использующее чужой недуг в качестве ресурса, может быть общепринятым (скажем, включать в себя публичные выражения осуждения, сострадания или поддержки), групповым (благотворительные балы в пользу раненых, симпатичное волонтерство в пользу больных, но без промывания пролежней и выноса горшков) или персональным (скажем, уже упоминавшийся романтический симбиоз нервного поэта и чахлой музы). Одна из причин такой ресурсности «недуга» для выстраивания модного поведения окружающими, возможно, заключается в том, что «недуг» (в отличие от недуга) позволяет обществу проговаривать довольно тяжелые темы, не погружаясь в них, но лишь эксплуатируя их на уровне все тех же вторичных выгод. Модное поведение свидетелей «недуга» нетрудно сконструировать из поведения людей, окружающих больного, тем же методом, которым и сам «недуг» конструируется из болезни: вычитанием всего болезненного и сохранением всего привлекательного.

Cancer picked the wrong Diva!
«Недуг», личный выбор и общественное давление

Фраза Cancer picked the wrong Diva! стала одним из слоганов общественного движения по борьбе с раком груди. Эта фраза фигурирует на одежде, сувенирах, посуде, сумках и даже собачьих ошейниках рядом с изображением розовой петельки – символа сопротивления этому тяжелому заболеванию. На сайтах, торгующих сувенирами с символикой тех или иных заболеваний – от лимфомы Беркитта до муковисцидоза, – можно купить толстовки с надписью «Я лимфоманьяк!», «Мой онколог просто класс!», «Я не заразный! Это просто рак!» и «Раковая красавица». У автора этого эссе однажды состоялся нелегкий разговор с человеком, у которого три дня как диагностировали рак желудка. Человек сказал автору эссе, что его квартира завалена футболками, кружками, ручками, сумками и даже красивыми брелочками на капельницу, которые друзья и знакомые подарили ему для поддержки духа. Человеку между тем хотелось лечь в кровать и полежать, например, сутки, закрыв глаза. Увы, вечером ему предстояла вечеринка на сто человек, призванная его подбодрить.

Сегодня создается впечатление, что мы имеем возможность распоряжаться своими телами вольнее, чем подавляющее большинство людей в истории нашего биологического вида. Мы не просто здоровее и сильнее – мы терпимее; мы техничнее – и можем предоставить больше свободы нашим больным; мы богаче (по крайней мере, если речь идет о цивилизованных странах) – и можем позволить себе создавать терпимые условия жизни для слабых телом. Мы сделали множество недугов несмертельными, непостыдными и даже относительно немучительными. Но на этом пути мы по большому счету совершили нечто, о чем нас не просили, – мы в большой мере лишили недуг права на приватное страдание.

Когда мы говорим не о недуге, а о «недуге» как о составляющей модного образа и модного поведения, мы говорим не только о правильной пропорции проникновения приватного в публичное пространство, но и о жесточайшем дисциплинарном коде, о контроле над одним из самых неподконтрольных аспектов человеческой жизни. И если, с одной стороны, дисциплина требует имитация «недуга» для создания модного образа (будь то закапывание белладонны в глаза ради получения горячечного взгляда, прием мышьяка и ртути для достижения интересной бледности, анорексия для соответствия канону «героинового шика» или покрывание тела шрамами ради повышения своего статуса в некоторых маргинальных субкультурах), то, с другой стороны, модное поведение служит для дисциплинирования подлинно недужного тела, для определения правил и канонов, неподчинение которым может караться крайне болезненно. Когда-то Вирджиния Вулф, снисходительно отзываясь о моде воспевать страдание, призывала посвящать романы гриппу, «эпосы – тифу, оды – пневмонии, поэмы – зубной боли»[11]. Не так давно начали, наоборот, звучать голоса (очень негромкие), выражающие сомнение в том, что каждая принесенная в редакцию рукопись на тему «Как я пережил рак» непременно должна издаваться: ни в коем случае не умаляя терапевтической силы письма, авторы этих высказываний всерьез выражают опасения в том, что общественный взгляд на правила проживания болезни становится чудовищно однобоким, непременно предполагающим, что больной должен не только не падать духом, но еще и обязательно заражать окружающих своим несгибаемым оптимизмом. Любой человек, болевший хотя бы гриппом, вряд ли согласится в состоянии недуга постоянно заражать окружающих чем-нибудь, кроме гриппа. Общественная перемена, благодаря которой развитое общество перестало вынуждать недуг непременно прятаться долой с глаз общественности, взамен потребовала от недуга быть редуцированным до «недуга». Когда Умберто Эко говорит о существующем ныне «политеизме красоты», подразумевая разнообразие норм прекрасного в современном развитом обществе, читатель невольно задумывается о том, что именно недуг и «недуг» могут служить хорошими маркерами того, где пролегают границы этого политеизма.

Рассмотренные механизмы функционируют, судя по всему, точно так же, когда речь идет о любом другом типе человеческого страдания: о бедности, насилии, войне, отверженности и так далее. Страдание сперва проецируется на плоскость вторичных выгод, и от него остаются только плюсы, а минусы просто исчезают из поля зрения. Затем это страдание уравновешивается другими, традиционными составляющими модного образа: эстетизмом, чистотой, актуальностью. Наконец, производится операция остранения: все элементы страдания, не вошедшие в образ, забываются, делаются несуществующими для зрителя. Однако именно на примере недуга, физической немощи как самого индивидуального и приватного из всех возможных переживаний эти механизмы поддаются наиболее четкому рассмотрению. Опираясь на полученное в результате знание, мы можем начать двигаться в обратную сторону, чтобы понять, существуют ли у нас методы не воспевать «страдание» в качестве модного объекта и не редуцировать подлинный недуг до набора социально-приемлемых жизнерадостных лозунгов, но воспринимать его в той относительной полноте, которую допускает данное нам чувство эмпатии.

Шляпу можешь не снимать: коммуникационные аспекты современного эротического костюма

«Теория моды: одежда, тело, культура». 2007. № 6

При входе в клуб вам выдадут полотенца, простыни, тапочки. Переодеться сразу обязаны все посетители клуба. Красивое белье на дамах – приветствуется.

Выдержка из правил свинг-клуба «X+X»

Man, I feel like a woman.

Слоган из рекламы нижнего белья LoveKylie

Несколько формальных оговорок

Босая, нежная до прозрачности Кейт Мосс, вполоборота смотрит на зрителя, а зритель смотрит на остро торчащий сосок ее правой грудки, на пальцы ног, на припухшие губы, и совсем не смотрит на болтающиеся у Кейт на бедрах джинсы от CK. Перенос срабатывает, как срабатывал с самого начала 1980‑х годов, когда на волне зарождающегося «порношика» марка отказалась от типичных приемов рекламы джинсов – ковбои, лошади, тяжеловесные люди, занятые тяжелой работой, – и стала строить свои кампании на несколько однообразном, но маг