Роберт КормерШоколадная война
1.
Его избивали.
Он собрался перехватить мяч, но его словно захлестнул прорвавший плотину поток, который накрыл его с головой, и, ему показалось, что ручная граната разорвалась прямо у него в животе. Тошнота обожгла все изнутри. Он лежал, уткнувшись лицом в траву. Рот был полон гравия. Он отплевывался, боясь того, что вместе с камнями повылетают и зубы. Поднимаясь с земли, через восходящие потоки раскаленного воздуха он наблюдал искаженное поле, выжидая, пока все станет на свои места, словно наводил на резкость трубу, пытаясь через нее снова увидеть мир четким и разборчивым.
На второй игре, принимая пасс, он споткнулся. Неудачно падая на руку, он ее повредил – возможно, это была подножка его рослого одноклассника, прозванного Губером [1]. Внезапно, оказавшись где-то позади всех, он крутился с бешеной скоростью, словно игрушечная лодка в водовороте. Упав на колени, накрыв собой мяч, заставил себя не воспринимать боль, возникшую в паху, осознав, как важно постараться не впасть в отчаяние, и помнить слова Губера: «Тренер поверяет тебя, роется в твоих кишках».
«И я позволяю ему рыться в моих кишках», - шептал Джерри, постепенно поднимаясь, опасаясь того, что переломаны кости или порваны сухожилья. В его ушах тарахтел телефон: «Алло, алло, я здесь». Когда он шевелил губами, то ощущал кислый вкус грязи, травы и гравия. Он узнавал игроков своей команды, собравшихся вокруг него. Они, как и он, были в шлемах и в нелепых костюмах, пришедших из иного мира. Еще ни разу в жизни его не посещали одиночество и беззащитность на столь продолжительный отрезок времени.
На третьей игре, он был разломан сразу на три части: одна из них была коленями, другая – животом, третья –головой со шлемом, не защищающим ровным счетом ни от чего. Тело стало будто бы микроскопом, через который он видел себя изнутри. Но все его части не рассыпались, не терялись по дороге, они продолжали быть им. В оглушенном состоянии он не осознавал того, что боль бывает совершенно разной: сильной и слабой, рвущей на части и скребущей, щекочущей и лишающей других чувств. В нем все соединилось при ударе о землю. Мяч укатился. Дыхание ускользнуло от него вслед за мячом. Страшная тишина пропитала его насквозь. И тогда – всплеск паники. К нему вернулось снова дыхание. Из губ брызнула слюна, и он был рад глотку сладкого, холодного воздуха, наполнившего легкие. Но когда он попытался встать, то тело ему не подчинилось. Он послал все к дьяволу и начал засыпать именно здесь, за пятидесятиярдовой линией. Время остановилось. Все крутилось в глазах. Он погружался в сон, и больше ничего его не тревожило…
«Ре… но…»
Звучало смешно. Кто-то по слогам произносил его фамилию.
«Рено!»
Голос тренера скрипел, словно шорох наждачной бумаги прямо у его уха. Он, моргая, открыл глаза. «Я в полном порядке», - сказал он никому, или, может быть, адресуя это своему отцу или тренеру. Он был не в силах преодолеть сладостную вялость, но, все же, встал. Он не хотел подниматься с земли, и был сильно удивлен тому, как сумел оказаться на обеих разбитых вдребезги ногах. Череп ломился от ушибов. Но сам он был цел, хоть его и шатало из стороны в сторону, будто резиновую куклу, подвешенную на нитях в автомобильном окне.
«Ради бога!..», - продолжил тренер, в его сочном голосе проступало презрение, брызги слюны окропили щеку Джерри.
«Эй, тренер, ты плюешься», - подумал Джерри с отвращением. – «Хватит плеваться, тренер», и сказал вслух:
- Я в полном порядке, тренер, - и струсил оттого, что снова, как и всегда в подобных ситуациях, будет думать одно, а говорить другое, и снова его планы не совпадут с его действиями.
- Твой рост, Рено?
- Пять девять[2], - ворчал он, тихо выпуская воздух.
- Вес?
- Один двадцать пять[3], - сказал он, следя за глазами тренера.
- Вместе с мочой и дерьмом, держу пари, - последовал кислый ответ. - Какого дьявола тебе нужно в футболе? Обрасти мясом на костях. И на кой хрен ты лезешь через защиту? Ты хорошо закончил сегодняшнюю игру. Наверное.
Тренер был похож на старого гангстера – с переломанным носом и шрамом на щеке, похожим на рваную штанину. Он давно не брился, оброс щетиной, словно инеем и беспощадно ругался. Его называли чертовым тренером. Теперь тренер смотрел на него темными, сверлящими, о чем-то напряженно думающими глазами. Джерри повис в пространстве, пытаясь не шататься и не упасть.
- Все в порядке, - сказал с отвращением тренер. - Покажешь себя завтра. Ровно в три или даже раньше ты начинаешь.
Втянув через ноздри воздух, чем-то напомнивший ему вкус кисло-сладкого яблока, он побоялся широко раскрыть рот. Даже малейшее движение грудной клетки отзывалось болью. Он шел куда-то за боковую линию. До его ушей долетали ругательства тренера в адрес других парней из его команды. И внезапно, он полюбил этот голос: «Покажешь себя завтра…»
Он тащился через поле в комнату, закрытую на время игры. Полуденное солнце било ему в глаза. Колени были ободраны, а тело внезапно начало гореть от притекшего к коже воздуха.
«Что я должен знать?» - иногда спрашивал себя он во время игры.
«Что?»
«Я тяну время».
«Мечтатель…»
«Это не мечта, это – правда».
Очередной глоток воздуха, и боль появилась снова – издалека, не сильно, словно сигнал радара утомления. Приступ: «Я здесь. Я – боль». По спине будто заскребли стебли дикой кукурузы. Что-то странное произошло с ним. Он понимал, что был растерзан обступившими его игроками, обманут и унижен до земли. Но он уцелел – пусть с разодранной спиной. «Ты хорошо закончил…», - подумал ли тренер, что он постарался выйти из игры? Иначе – он тянул время. Приступ перерастал в ощутимую боль, локализуемую теперь под ребром на правом боку. Он подумал о матери. Ее долго лечили. Затем она никого не узнавала: ни Джерри, ни его отца. Приятное возбуждение момента небытия прошло, и он застонал от боли. Это ему ничем не помогло. Разве что он мог нарваться на стыд и позор. Это напомнило ему ослабшую память экстаза, мгновенно тающую после отрезвления, пришествия в себя.
Тошнота закипала в желудке, обжигая и стремясь наружу.
«Эй…», - позвал он слабо. Никто его не услышал.
Он сумел добраться до помещения школы и войти внутрь. На лабораторном этаже в туалете он стоял на четвереньках. Голова была чуть ли не в пасти унитаза, и дезинфицирующий аромат щипал его веки и ноздри. Тошнота прошла, и приступ боли спал. Сладостное облегчение расползлось по всему телу маленькими сырыми мурашками.
И тогда, безо всякого предупреждения, его вырвало.
2.
Оби был слишком скучным, и этого было через край. Он был отвратителен и утомителен. Усталость занимала его всегда. Он хотел спать и постоянно зевал. И больше всего уставал от Арчи – от ублюдка, в отвержении которого ненавидел его всеми своими кишками, например, в данную минуту лишь за то, что тот был частью его скуки и усталости. С тетрадью и с заточенным карандашом в руке Оби взглянул на Арчи. Его взгляд был полон раздирающего гнева. Он застал Арчи сидящим на трибуне. Ветер трепал его светлые волосы, которые сверкали на солнце, украшая его лицо и чуть ли не в полный голос выдавая мысли о том, что Оби регулярно опаздывает. Арчи специально убивал время, задерживался, чтобы снова упрекнуть Оби в опоздании.
- Какой же ты ублюдок, - наконец с пеной на губах выплеснулось из Оби, словно «Кока-Кола» из бутылки после встряхивания. - Тебе никто этого не говорил?
Арчи обернулся и послал ему улыбку божественного ребенка.
- Иисус, - раздраженно пробурчал Оби.
- Не ругайся, Оби, - съехидничал Арчи. - Ты скажешь это при всех.
- Посмотрим – кто, что и при ком скажет. Не знаю, как твои нервы могут воспринимать всю обедню этого утра.
- Обедня этого утра не расходует нервы. А вот когда слетишь с катушек, почувствуешь это всем своим телом, парень. А я лишь буду хрустеть вафлями, продаваемыми фунт за доллар в Ворчестере.
Оби с отвращением отвернулся.
- И когда ты говоришь «Иисус», то имеешь в виду того, кто руководит тобой. А я вижу перед собой парня, шедшего по земле тридцать три года так же, как и кто-либо другой, но по схеме воображаемой каким-нибудь PR-котом… PR-человеческая общность… обстоятельства, которые тебе не известны, Оби.
Оби не выбирал ответ. Он и не собирался спорить с Арчи, столь скорым на слова. Особенно, когда в его голосе начинала прослушиваться ниточка одного из его настроений – колючего, как куст шиповника. Он называл людей котами, словно хладнокровный убийца или упакованный качек, презирающий всех и вся, на ком меньше мяса, чем на нем, словно он самый главный в маленькой паршивой средней школе, такой, как «Тринити».
- Исчезни, Арчи, а то будет поздно, - сказал Оби, стараясь вести себя с ним более-менее естественно. - Я сжигаю дотла один из этих дней.
- Не ной, Оби. Конечно же, ты ненавидишь свою работу, на которую спешишь, но и не прислушиваешься к собственному подсознательному страху. Вероятно, тебе есть, куда с нее слинять. Может туда, где покупатели будут плевать тебе в рожу, или же вместо этого ты будешь пахать в субботу до ночи – вот к чему ты идешь. И снова будешь отмывать объедки от тарелок в вонючей столовке.
Арчи был непредсказуем. Как он мог догадываться о неприязни Оби к тупой работе? Откуда мог знать, что особенно субботними вечерами Оби ненавидел рыскать по проходам супермаркета и убирать посуду за теми, кто поужинал в столь поздний час?
- Смотри. Я иду тебе на встречу. Ведь достаточно одного опоздания на полчаса и слов босса: «С тобой все ясно, мальчик Оби. Не сидится?» А затем он выкинет тебя на улицу и будет прав.