— А артистам можно идти?
— Можно. — Батька вытащил из кармана пачку керенок, сунул Михаилу. — Дай каждому по сто рублей. Пусть помнят батьку! Себе тоже возьми.
На ассигнациях был оттиснут штамп: «Гоп, кума, не журись, у Махно гроши завелись».
— Благодарствуйте, мне не надо, — сказал Мишка, — я паек получаю. Вот артисты — другое дело.
— Вольному воля.
Михаил отдал деньги за кулисы Тарасу — агроному Милешкину, шепнув:
— Никому не раздавай, снесешь их потом в ревком. Настю не бросайте, ведите в мой курень!
Махно тем временем, широко расставив ноги, не мигая, глядел в зал. Руки его были заведены за спину.
— Станичники! — наконец сказал он. — Кто сегодня первый враг трудового крестьянства? Коммунисты. Были кадеты — я их разбил. Это ведь мои хлопцы шли через Сиваш! — Он ударил себя кулаком в грудь. — Что же сделал Фрунзе? Вероломно напал на нас, когда стояли мы в Крыму на отдыхе! Но он не знает батьки Махно. Вчера я был в Крыму, а сегодня пришел поднимать Дон!
Михаил, как был в Остаповых лохмотьях, спустился со сцены и пошел в сопровождении Лепетченко к выходу. На улице валялись трупы чоновцев и ревкомовцев, с которых сняли даже исподники. С гиканьем носились в разные стороны конные махновцы, меча из-под копыт грязный снег. Штаб свой Махно разместил в ревкоме. Возле крыльца, подтекая кровью, лежал зарубленный продкомиссар. Вслед за Михаилом и Лепетченко шли две девушки в платках, которые сидели на представлении в первом ряду вместе с махновской «головкой». Они равнодушно, прихватив пальцами подолы юбок, обошли лужу комиссарской крови, словно это была обычная уличная лужа. У Михаила нехорошо засосало под ложечкой. «Господи, выйти бы отсюда живым! — подумал он. — У них жизнь человеческая — ничего не стоит…»
В сенях развалился на стуле махновец с винтовкой, от которого крепко пахло сопревшими портянками. Рядом сидел полный человек с серым лицом, лысина которого от уха и до уха была прикрыта длинной, цвета воронова крыла прядью. Завидев девушек, плешивый вскочил и бросился жать им руки.
— Галечка! Фенечка! — лепетал он. — Вы-то знаете, как я верен батьке, как люблю и уважаю вас… Не знаю, что со мной случилось, прямо какое-то затмение нашло… Галина Андреевна, если бы вы сказали батьке… Еще вчера мы с вами так мило ужинали, играли в «дурачка»…
— Не хвылюйтесь, товарищ Лашкевич, — ровным голосом сказала девушка, названная Галиной Андреевной. — Нестор Иванович справедлив.
— Да-да, конечно, — без особой надежды в голосе произнес Лашкевич, — но все же — Галечка, Фенечка… Нестор Иванович прислушивается к вам… Товарищ Лепетченко, ты-то мне веришь? — спросил Лашкевич у Мишкиного конвоира.
Лепетченко побагровел и с натугой, так что, казалось, шейные позвонки хрустнули, отвернул голову от серолицего.
— Постереги, — кивнул он хлопцу с винтовкой на Михаила.
— Слухаю, — равнодушно ответил тот.
Лепетченко ушел, звеня длиннющими, увенчанными звездами шпорами. Михаил присел на скамью рядом с Лашкевичем, который продолжал умоляющими собачьими глазами глядеть на Галю и Феню. Те, не обращая на него никакого внимания, пошли осматривать разгромленное махновцами, усыпанное бумагами помещение ревкома. Хлопец зевнул и, привалившись спиной к стене, затянул вполголоса «веселую» песню:
Да кто ж там лежит под могилой зеленой?
Махновец геройский, покрытый попоной…
Хлопнула входная дверь, и тяжелыми быстрыми шагами вошел тучный, краснолицый, с буйными кудрями человек, уколол Мишку, как шилом, маленькими пронзительными глазками.
— Это что за босяк? — наставив на Мишку палец-сосиску, спросил он у часового. Тот меланхолически пожал плечами:
— А пес його знае. Лепетченко привел.
— Ну, нехай таких оборванцев Лепетченко и допрашивает. А ты, товарищ Лашкевич, ходи сюда.
Лашкевич поплелся вслед за тучным в комнату, где, по странному совпадению, раньше сидел представитель Дончека. Галя и Феня вернулись в сени, присели рядом с Михаилом.
— Не журись, хлопчик, — сказала Галя, заметив подавленное состояние Михаила. — Тоби никто не тронет, колы будэшь слухать батьку. Це вин тому, — кивнула она в сторону Лашкевича, — залышилось життя на пивгодыны, вид силы — на годыну.
Говоря так, она, наверное, хотела успокоить Мишку, но этого, естественно, не получилось.
— А вы откуда знаете? — спросил он.
Галя криво улыбнулась.
— Та уж знаю.
Дела товарища Лашкевича и впрямь, были, по-видимому, не очень хороши. Через незатворенную дверь было слышно, как его допрашивал багроволицый.
— Батька отдал тебе на сохранение четыре с половиной лимона керенками. Где они?
— Я намерен представить подробнейший отчет об использовании денежных сумм, — лепетал Лашкевич. — Дай мне время, как я могу сказать вот так, с ходу?
— Как тратил, сука, так и скажи. У тебя нашли сто пять тысяч рублей. Где остальные?
— Я раздавал по сто рублей партизанам и сочувствующим. Требование политического момента…
— Эти партизаны уже пришли к нам. И знаешь, что они нам рассказали? Ты в Большом Яниселе, пока мы кровь проливали, швырял деньги пачками, устраивал там, падло, балы, вечеринки, делал богатые подарки своим марухам, платил им по двести тысяч за ночь… Что скажешь?
— Было, было пару раз, каюсь, но все остальное — злобные наветы! Это ж я на радостях, что удалось вырваться из чекистских застенков, не каждый день такое удается, но я все, все возмещу…
— Я не знаю, в каких ты был чекистских застенках, но от меня ты точно не вырвешься. Давай сюда свои паскудные руки. — Были слышны возня и сопенье. — Слушай приговор. Комиссия рассмотрела твое дело и приговорила тебя к расстрелу.
— Я хочу видеть батьку! — закричал несчастный Лашкевич. — Какая еще комиссия? Ты не имеешь права, палач!
Загремел стул. Кудрявый вышел в сени, открыл входную дверь.
— Гаврик! — рявкнул он.
Вошел махновец в широченных галифе из зеленого бильярдного сукна. Он был явно навеселе.
— Приведи в исполнение, — приказал тучный.
— Есть, — приосанился Гаврик. — Товарищ Лашкевич! Выходь до цугундеру!
— Никуда я не пойду! — зарыдал Лашкевич. — Я идейный анархист! Вы не имеете права!
— Ну и не ходи, — сказал кудрявый. — Мы тебе вдарим в голову из винта прямо здесь, а Галя и Феня будут смотреть на твои разбросанные мозги. Хочешь? Выходи, гад!
Лашкевич со связанными руками по стенке выбрался из кабинета. Ноги его явно не слушались, отклеившаяся от лысины прядь болталась где-то за ухом.
— Галя, — прохрипел он, — сбегай, Христа ради, за батькой, скажи ему…
— Батька зараз гутарит на митинге, — таким же ровным, как и давеча, голосом ответила Галя. — А приговор вам вин вже утвердив.
— Когда?
— Вчера.
— Вчера? И вы, и вы… уже знали об этом, когда ужинали со мной?
— Так, — спокойно сказала Галя.
— Как же вы могли?
— А вы, товарищ Лашкевич, кликнулы нас вечерять, щоб вас не вбилы? Казалы бы, мы бы не пийшлы, — холодно промолвила Галя.
Гаврик достал из кобуры наган и ткнул Лашкевича дулом в спину.
— Ходи.
Далеко Гаврик приговоренного не повел, остановил его прямо под окнами штаба, направил наган в грудь и спустил курок. Выстрела не последовало — видимо, случилась осечка. Рот Дашкевича сделался квадратным от ужаса. Гаврик нажал курок второй раз — и снова осечка. Состроив обиженное лицо пьяного человека, он стал, матерясь, ковыряться в револьвере, а Дашкевич, вдруг придя в себя, со всех ног пустился наутек, держа связанные руки перед собой.
— Тримай його! — заорал обмишурившийся Гаврик.
Махновцы, стоявшие на площади, срывали с плеч винтовки и навскидку били по Дашкевичу, но без видимого успеха. На счастье Гаврика, из клуба возвращался верхом Лепетченко, он, пришпорив коня, в два счета нагнал Дашкевича и сбил выстрелами из нагана. Когда он упал, Лепетченко спешился и пустил ему последнюю пулю в голову. Дашкевич дернулся и затих. Все это произошло даже раньше, чем за полчаса, предсказанные Галей.
Лепетченко спрятал дымящийся наган и, держа на поводу коня, вразвалочку направился к штабу, за ним тащился Гаврик.
Багроволицый вышел на крыльцо.
— Товарищ Лепетченко, шмальни и в Гаврика, пожалуйста! Пользы от него нет никакой! Он, гад, зальет свои зенки, а наган у него заржавел уже!
— Чуешь, шо вин, собака, мэни казав, колы я його пийшов добиты? — спросил Лепетченко.
— Что? — без особого интереса спросил тучный.
— «Зато пожил!» Вот сука!
Тучный оглушительно захохотал, держась за бока.
— А шо? Вин прав, — с вызовом сказала доселе молчавшая Феня. — Помре, як собака, а пожив добре, як пан. А мы живемо, як собаки, а як будэмо вмирать, никто не розумиэ.
Багроволицый покосился на нее.
— Помолчи-ка.
На улице показался батька со свитой. Выражение лица у него было брюзгливое.
— Не нравится мне дух на Дону, — начал он прямо с порога. — Кадетский! Два человека только в армию записались, да и то один без коня. На ссыпной пункт свое зерно забирать не идут, все равно, говорят, потом обратно возить. Ну что ж? Возьмем мы фуражом. Выставил им тачанку с мануфактурой — не подходят: не хотим, мол, за нее от большевиков смерть принимать. А что смерть? Зараз везде смерть. На Украине только помаши штукой сукна — толпами сбегаются. А у этих так — чтобы и сегодня было хорошо, и завтра было хорошо. А кто знает, что будет завтра? Живи сегодня!
— Аашкевич вже пожив, — съехидничала Феня.
— При чем здесь Аашкевич? Он своих же братов обокрал. Это ты за ним гнался, Лепетченко?
— За ним, собакой.
— Никогда бы не подумал, что он так быстро может бегать.
Взгляд Махно остановился на Михаиле.
— Ага, вот он. Ко мне уже твой батька с матерью подходили. Ну, пойдем, погутарим.
Михаил пошел вслед за Махно в комнату, где раньше сидел станичный атаман, а потом председатель ревкома. Портреты Ленина и Троцкого были уже сорваны со стены, валялись на полу со следами сапожных подо