Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года.
Надеюсь, что вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае — июне с. г. Сведения эти касаются мелочей восстания В.-Донского. Сообщите мне письменно по адресу — Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам. Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?
С прив. М. Шолохов».
Еще раньше, чем это письмо попало адресату, копия его лежала на столе у Ильи Ефимовича Резника, ставшего теперь начальником окружного отдела ДонГПУ.
Напротив Резника почтительно, на краешке стула, сидел вешенский уполномоченный Сперанский. Был он, в полном соответствии со знаменитой своей фамилией, дворянин и бывший царский офицер, даже увлекался мистикой и масонством, как и сподвижник Александра I. Резник буравил Сперанского глазами.
— Вы поняли, к чему привел ваш гнилой либерализм?
— Я Ермакова не освобождал, — пожал плечами Сперанский. На лице его промелькнуло злобное выражение: выдвиженцев революции из народных низов, или, попросту, хамов, как он их про себя называл, он ненавидел искренне и люто.
— А кто его освободил?
— Старший следователь Доноблсуда Стэклер, причем вопреки собственному обвинительному заключению, утверждавшему, что Ермаков во время Вешенского восстания руководил избиениями и расстрелами иногородних, рабочих и крестьян, сочувствующих советской власти.
— Что, за Ермакова кто-то вступился сверху, как в свое время за Миронова?
— В «деле» ничего такого нет. Однако, по слухам, был звонок в Доноблсуд Буденного, которому писали односельчане Ермакова.
Мохнатые брови Резника поднялись.
— А что связывает Ермакова и Буденного?
— Служба в 1-й Конной армии во время Польской войны и ликвидации Врангеля в Крыму. Именно Буденный назначил Ермакова после войны начальником кавалерийской школы в Майкопе. Документальных подтверждений версии о вмешательстве Буденного нет, но в «деле» имеется немало коллективных писем в защиту Ермакова, адресованных в ГПУ и Доноблсуд. Например, в одном — 90 подписей, в другом — 22. А вот положительный отзыв о нем Базковской ячейки РКСМ — 5 подписей.
Резник выругался.
— Помощники партии, а?
— Еще больше индивидуальных писем и показаний в пользу Ермакова, — продолжал Сперанский. — Не вызывает никаких сомнений, что сразу же после его ареста 21 апреля 1923 года была организована целая кампания, чтобы добиться его освобождения. Допрошенные следователями Максимовским и Стэклером свидетели Солдатов, Кондратьев, Панова, Лапченков, Крамсков, Большансков, Калинин, Климов подписывали затем коллективные письма. Это говорит о том, что они сообщали другим сторонникам Ермакова содержание бесед со следователями. В итоге 19 июля 1924 года он был отпущен из тюрьмы на поруки, а 29 мая прошлого года его «дело» было прекращено «за нецелесообразностью».
Черные глаза Резника метали молнии.
— Как вообще «дело» попало в Доноблсуд, а не, скажем, в военный трибунал? Ведь Ермаков — кадровый военный?
— «Дело» распорядился передать в народный суд Погорелое, — многозначительно сказал Сперанский.
— Та-ак, — зловеще молвил Резник. — Пресловутая донская солидарность! «Дело» Шолохова тоже он передал в нарсуд! Некоторых уроки истории ничему не учат. Говорили в свое время еще Трифонову, что его кумовство с Мироновым до добра не доведет! И что же — взялся за ум Миронов после того, как его помиловали? Та же картина с Ермаковым и Шолоховым. И тот и другой были в свое время в руках у чекистов, имелось достаточно оснований, чтобы подвергнуть их суду революционного трибунала и расстрелять, но оба оказались на свободе. И вот вам результат! — Резник потряс в воздухе письмом. — И заметьте, ранее не было никаких свидетельств, что они вообще знакомы, а после освобождения, воодушевленные безнаказанностью, они установили между собой связь. Теперь Шолохов, прокравшийся в Ассоциацию пролетарских писателей, интересуется «мелочами» Верхнедонского контрреволюционного восстания. Зачем интересуется, думаю, пояснять не нужно. Все это — плоды вредительской деятельности Погорелова. Мы тратим силы и средства, из года в год занимаясь одними и теми же людьми!
— Безобразие, — сочувственно поддакнул Сперанский.
Резник постучал пальцами по столу, подумал.
— Товарищ Сперанский! Я приказываю вам возобновить активные следственно-оперативные мероприятия по делу Ермакова. Потребуйте от информаторов сведений о теперешней контрреволюционной деятельности Ермакова, достаточных для его ареста. В ходе следствия — никакого либерализма в духе Стэклера. Собранные им показания и письма в защиту Ермакова в будущем принесут нам хороший урожай, но в новом «деле» мне нужны другие показания. Чтобы исключить воздействие антисоветских элементов на следствие, со свидетелей следует брать подписку о неразглашении содержания допросов. Лучше всего, если свидетели, как и Ермаков, будут арестованы. С добытыми материалами по Ермакову ознакомьте меня. За Шолоховым установите слежку. Все.
Сперанский встал, по старой привычке щелкнул каблуками.
— Слушаюсь, товарищ Резник. — И, помедлив, спросил, глядя в сторону: — Разрешите уточнить по поводу Шолохова: в его случае мы ограничиваемся слежкой или разрабатываем его полностью, как Ермакова?
Лицо Резника омрачилось.
— С Шолоховым посложнее. Этот молодой, да ранний. Он же из купцов, рубаху рвать на груди да шашкой размахивать, как Ермаков, не будет. Получив год условно, Шолохов бежал в Москву, а там, имея склонность к сочинительству, втерся в доверие к товарищам, работающим на литературном фронте. Вот, полюбуйтесь, — Резник протянул Сперанскому книжку «Михаил Шолохов. Донские рассказы». — Предисловие самого товарища Серафимовича, между прочим. Здесь, на Дону, его исключили из комсомола, а в Москве принимают в ВАПП! Схема, разработанная нами по Ермакову, для Шолохова не годится. Нужна другая. Будем думать.
Сперанский ушел, а Резник задумался. В последнее время, по его мнению, происходило что-то неладное с людьми, которых он привык считать своими. Было утрачено какое-то чувство солидарности между теми, кто составлял в период 1905–1917 годов широкий, но достаточно сплоченный круг. А теперь, когда круг сузился до пределов одной партии, отчего солидарность, казалось бы, должна была бы укрепиться, она, напротив, слабела на глазах. Сначала Троцкий, Зиновьев и Каменев устроили между собой непонятную свару, в результате которой Секретариат ЦК возглавил вдруг Сталин, известный своими антисемитскими высказываниями в годы работы в Закавказье, когда шла борьба с Бундом. Потом он, окрепнув, начал теснить в Политбюро своих благодетелей Зиновьева и Каменева, а те, как заведенные, точно не в силах остановиться, продолжали, изредка огрызаясь на Сталина, «дожимать» Троцкого. Зачем? Они прозрели лишь на скандальном прошлогоднем съезде партии и наконец сосредоточили огонь на Сталине, но Троцкий, от поддержки которого в тот момент многое зависело, сидел в президиуме, скрестив руки, и надменно поблескивал очками. В итоге Сталин после съезда лишь укрепил свои позиции. Теперь Троцкий, Зиновьев и Каменев создают объединенную, «новую» оппозицию, но время упущено, идет разгром ленинградской парторганизации, делегаты которой и голосовали главным образом на съезде против Сталина.
Впрочем, на Зиновьева и Каменева Резник никогда особенно не рассчитывал, а вот Троцкий, столь высоко взлетевший за годы гражданской, откровенно его разочаровывал. Резник, родившийся в бедной еврейской семье, часто ловил себя на мысли, что не понимает поведения своих соплеменников, вышедших из богатых семейств. Логика, что ли, у них другая? По нему, так ты либо ведешь фракционную борьбу, либо не ведешь ее, но в любом случае должен быть последователен, как Ленин. Троцкий же выступает со своими «платформами» словно по заказу Сталина, в период между съездами, когда наиболее удобно его громить. Отчего же он молчал на XIII съезде, когда по делегациям читали политическое завещание Ленина — в его, Троцкого, пользу? Зачем выступил в печати, утверждая, что разговоры о так называемом завещании Ленина не более чем происки врагов? Многие это тогда восприняли как знак, что он договорился со Сталиным. Но прошло совсем немного времени, и появилась новая крикливая антисталинская «платформа», обреченная, как и предыдущие, на провал, ибо она не поднимала никаких принципиальных вопросов, особенно вопроса о власти, который для Ленина был всегда самым главным. А кому охота голосовать за малопонятные, невразумительные «платформы»?
Если бы эта борьба, сам факт которой Резнику, старому члену партии, был неприятен, начиналась и заканчивалась наверху, он бы просто постарался не обращать на нее внимания, но сначала пошли эти идиотские дискуссии на предприятиях и в учебных заведениях, где он впервые услышал (и не от кого-нибудь, а от агитаторов ЦК!) гнусные намеки на еврейское происхождение оппозиционеров, а потом сталинская верхушка взялась втягивать чекистов, неизменно сохранявших нейтралитет во время прежних внутрипартийных дискуссий, в борьбу с троцкистами и «левой оппозицией».
И вот тогда то ли Троцкий наконец очнулся от любования самим собой, то ли его многочисленные тайные сторонники в ГПУ поняли, что невозможно обойтись без единой тактики, но Резник через своих высокопоставленных московских друзей Блюмкина и Паукера получил что-то похожее на директиву. Рекомендовалось, в частности, активнее разоблачать контрреволюционные заговоры в среде беспартийных крестьян, сельской интеллигенции, «тихоновского» духовенства. Это представлялось необходимым для того, чтобы, во-первых, фракционная борьба внутри ЦК отошла на второй план политической жизни страны, а во-вторых, чтобы наиболее эффективно воспрепятствовать возрождению великодержавного шовинизма через возможный союз сталинской верхушки с черносотенно настроенными массами. Если Политбюро навяжет ГПУ борьбу с троцкистами репрессивными мерами, от нее не надо уклоняться, чтобы не навлекать на себя подозрения, но арестовывать следует молодых, свежеиспеченных оппозиционеров. Это, пояснил хитроумный Блюмкин, позволит сохранить профессиональные кадры оппозиции и воспитать новые, как воспитывались они в царских застенках. Такая задача Резнику как старому революционеру была не очень по душе, а вот первая его устраивала и весьма подходила для «дела» Ермакова — Шолохова, которое он затевал.