В пансионат я вернулся на такси. Под задними колесами «Форда» лежали два кирпича, как бы предохранявшие машину от скатывания под уклон. Ефиму нравились подобные трюки. Этот означал, что заказанная экипировка в багажнике и звонить ему не обязательно.
Поспешность, с какой выполнили заказ, свидетельствовала, что обстановка действительно усложняется. То есть, ни у Шлайна, ни у Дубровина внятной схемы предполагаемого развития событий не появилось, и Бэзил Шемякин остается единственной картой в игре, идущей все ещё в темную…
В буфете я не обнаружил носителей белесых бакенбард и ухмыльнулся, предвкушая появление их начальницы. Прихватил две порции копченого цыпленка, бутылку коньяка, несколько банок с минеральной водой и коробку конфет. Вэлли понимающе улыбнулась.
— Не влюбитесь всерьез, господин писатель, — кокетливо сказала она. В Лохусалу девушки не чета немецким…
— Немецким? Ах, да…
В моей регистрационной карточке в графе «Откуда прибыл» Шлайн, заказывая номер, указал: Германия.
Я завернул в туалет в вестибюле, чтобы полюбоваться отражением в зеркале испитой физиономии потрепанного женатого человека, ради которого молодая женщина решается на адюльтер. Мне очень хотелось надеяться, что она ждет с подсвечником наготове.
И женщина не подвела.
— Отчего ты не позвонил, когда вернулся из Пярну, и не рассказал, как съездил? — спросила она из постели, в которой по-семейному шелестела Таллиннской «вечеркой», воздев на кончик носа очки для чтения. В отличие от Шлайна, Марина сняла замшевый свингер с меховой оторочкой и бросила его в кресло. Я приметил, что она переоделась в ночную сорочку. Обе бретельки умопомрачительно сползли до локтей. На убогом пансионатском кресле, поверх свингера и шали, демонстрировались парижское белье и фиолетовые колготки.
— Уф, — выдохнул я и сполз спиной по двери на пол, надвигая шляпу на глаза. Предметы, выложенные на кресле, ослепляли. Многообещающе. Так я ей и сказал.
— И все же? — спросила Марина, по-старушечьи глядя поверх оправы.
— Все сексуально, кроме очков…
— Тогда я сниму все и оставлю только очки. И ничего не изменится, пока не ответишь…
— Потому что у тебя имелись люди, которые сделали это проворнее, сказал я. — Разве не так?
Она не возразила. Что же, в Пярну и на шоссе до Таллинна бакенбардисты переиграли меня с маскировкой?
Я пересел с пола на стул так, чтобы натюрморт на кресле оставался в поле зрения, откупорил коньяк и разлил по принесенным ею знакомым рюмкам в серебряном окладе. Минуты две или три мы молча потягивали бренди, оказавшийся не слишком хорошим. Тянули время. По одной простой причине. Мы оба затруднились бы сказать, в чем участвуем — в контактной встрече шпионов или в тайном свидании женатых любовников?
В ванной на табуретке возле умывальника меня ждал подарок — купленная Мариной пижама в пластиковом пакете. Наверное, Рауль Бургер вышел в плавание с контрабандным товаром или же просто решил опробовать очищенные от наростов винты, и у неё нашлось время съездить в город за покупками до появления в Лохусалу. Или Рауль заехал в казино за Чико и двумя выпускниками Херсонского училища, отвез их на дачу к Ге-Пе, а затем после товарищеского ужина доставил в ангар поболтать о ходовых и грузоподъемных характеристиках «Икс-пять»? А может, азерики приехали только покататься на подводной лодке? Душа после кладбищенского мрака попросила глубин и качки, вот они и взяли лодку в аренду через знакомых им Тургенева и Ге-Пе. Если так, то, значит, я накручиваю впустую?
…Когда Марина уснула, ночь за мутным окном посветлела. Наверное, ни дождя, ни снега больше не было. Господи, подумал я, Господи, почему именно так и именно со мной? Ну, почему?
Жизнь подобных мне людей внешне представляется рутинной, заполненной прозаическими заботами, не менее прозаическими радостями и печалями, и при этом достоинства и пороки тоже выглядят весьма прозаическими. Таково правило выживания в подполье. Сам не прячешься, но скрываешь под обычными свои необычные заботы. Может быть, поэтому человек, поглощенный повседневными мелочами, автоматически вызывает у меня подозрительность.
Я-то определенно знаю, что вот этот восточного обличья господин, выбирающий зажигалку, вовсе не турист, он лишь играет роль туриста, выдуманную для прикрытия его истинных намерений. Как, должно быть, удивился бы приказчик табачной лавки, если бы узнал, что отпускает в эту минуту товар личности, готовящей публичное уничтожение российского генерала и крупного предпринимателя.
Чико проводил рекогносцировку в полном соответствии с планом покушения на генерала Бахметьева, который я представил Шлайну ещё три дня назад. Было чем гордиться! Чико и Бэзил, Бэзил и Чико, сладкая парочка…
Я отпустил Дечибала Проку, прибывшего утром от Ге-Пе с информацией о месте, где залег на дно Тургенев после посещения казино со своей командой. Когда мы садились на хвост Чико, который на прогулку прихватил с собой двух телохранителей-славян и одного азерика, а именно — Вайсиддинова, сотрудника береговой охраны снова затрясло от страха. Он нудил, просил «держать дистанцию», и в конце концов я опять избавился от него.
Тургенев, изображая туриста, бродил по лавочкам, рассматривал старинные дома. На улице Пикк нырнул в городской музей с азериком, оставив славян снаружи. Побродил, позевывая, по низковатым зальцам и застрял у меча, вонзенного в чурбан за стеклянной витриной. Пристально рассмотрел лезвие, рукоять, но читать поясняющую надпись не стал и отправился в туалет.
Я подошел к орудию смерти. В объяснении говорилось: «Меч палача. На лезвии выгравировано — «Милость Божья и верность Господу возобновляются каждое утро. Поднимая меч, я помогаю грешнику обрести вечную жизнь. Год 1525». Палач был личностью отверженной, и ни он сам, ни его супруга не имели права посещать церковь, а дети — ходить в школу. Палачи причащались в часовне, а не в церкви, и хоронили их за оградой кладбища. Но случались и исключения. В XVI веке библиотеку церкви Нигулисте в силу неизвестных причин ревизовал палач, а в XVII веке магистрат издал специальный указ, в котором утверждал, что профессия эта почетна. Отныне палач мог войти в церковь, но сидел во время службы вместе с супругой все же отдельно — на скамье у входа и в стороне от благочестивых прихожан. Палач ходил в красном плаще, и его замечали издалека».
Чико Тургенев тоже был виден издалека. Он неторопливо появился из-за массивной двери с резной надписью «WC».
В туалете чугунный сливной бачок, прикрепленный к стене стальными штырями, оставался полным. Но крышку бачка приподнимали. На пыльной поверхности различались следы касаний.
Постелив носовой платок на унитаз, я встал на него и исследовал бронзовую задвижку на окне, в котором стекло заменяла крашеная фанера. Задвижку трогали. Отодвинули, приоткрыли окно, снова закрыли и задвинули на место. Свежие бороздки выделялись на потемневшем от времени мягком металле.
Я догнал парочку как раз тогда, когда Чико, бросив короткую фразу спутнику, дернул подбородком в сторону телефонного аппарата на столике. Возле него дремала старушка-смотрительница, вывернув на коленях морщинистые ладони.
И оба заторопились в подвальную раздевалку.
Не жалея лакированных итальянских ботинок, Тургенев шлепал по талому коричневому снегу до Тоомпеа. У входа в Домский собор дал прикурить от новой зажигалки двум славянам, которые, видимо, постоянно оставались снаружи, и вошел в церковь с Вайсиддиновым.
— Сатана стал злом после твоего грехопадения! — заорал на меня кто-то сверху, едва я втянулся в костел за Тургеневым и Вайсиддиновым. — Вот тогда-то Сатана и стал злом! После твоего грехопадения! Да, именно! Твоего!
С кафедры кричал кюре, высовывая из кружевных рукавов восковые кулачки и грозя ими ветхим знаменам, свисавшим со стен над головами прихожан.
Я наблюдал за манерой Чико пробираться в толпе, стараясь запомнить его повадку в замкнутом пространстве и тесноте. Проверяя себя, я отвел на несколько секунд взгляд и снова посмотрел туда, где Чико, слегка опередив спутника, рассматривал вырубленные на плитах феодальные гербы со шлемами, выпячивающими решетчатые забрала. Две головы восточного обличья казались в толпе неразличимыми. Но телохранитель, если Вайсиддинов исполнял эту обязанность, раскачивал плечами иначе, чем это делал Чико.
— Земля была безводна и пуста! — кричал кюре. — И только Бог сотворил различия… Троица — это и свет, и тьма, но она по другую сторону и света, и тьмы. У Сатаны, как у всякого ангела, своей воли нет. Сатана идет за злым умыслом, за твоей злой волей. Помните это! Ангелы не сотворены Богом по его образу и подобию, как сотворен был человек. Человек, как и Бог, может творить. Ангелы — нет. Сатана, бывший ангелом, воплощает твою волю, поскольку ты переполнен греховным озлоблением!
Кюре ткнул кулачками в мою сторону. Может быть, потому, что мне приходилось вертеть головой.
Я протиснулся к гербу, который рассматривал Тургенев. Он интересовался надгробной плитой фон Крузенштерна.
Бандиты пробирались к выходу.
Коричневый песик, оставленный на привязи у костела, едва не запутался у меня в ногах, кинувшись навстречу женщине, которая выходила за мной. Оглянувшись, я извинился.
— Пойдем, Мукки! — сказала она собачке, отворачивая лицо.
Метрах в двадцати вниз по Тоомпеа констебли подсаживали в синий «Лендровер» Чико Тургенева и его троицу. В наручниках.
Глава седьмаяЖивец
С грохотом и воплями орда молодцов и девиц на роликовых досках ссыпалась по брусчатке вихляющей под уклон улочки Ратаскаэву. Свет фонарей выхватывал разгоряченные лица, пестрые нейлоновые куртки и заляпанные грязью кроссовки.
Ефим Шлайн, переждав регочущее стадо под висячим кованым светильником, отлепился от стены и спросил:
— Ты видел, какие жердины у этой… которая ехала в середине? Ого-го! Эх, нам бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!
В раздевалке варьете он только накинул на плечи свое пальто свиной кожи, запахнув полы перекрестьем обезьяньих запястий. Ни дать ни взять Наполеон при Аустерлице или Прейсиш-Эйлау. Впрочем, вымученность моего сравнения объяснялась маркой бренди, которое мы потребляли: силуэт императора весь вечер маячил перед нами на этикетке.