чала пребывания в А. я развил бурную деятельность, чтобы привлечь души народа. Я задумал отслужить святую мессу по восточному обряду в первое же воскресенье, мои офицеры и солдаты тоже очень хотели присутствовать.
Церкви здесь не было уже много лет, так что я решил провести службу в большом помещении амбулатории, расположенной рядом с нашим госпиталем. Новость о предстоящей мессе, скорее, приглашение на церковную службу распространилось мгновенно, и в воскресное утро помещение заполнилось народом; собралось более двухсот верующих. Я подготовил себе помощника, но, как только раздались первые слова литургии, верующие соединились в настоящий хор, заглушивший, конечно, слабый и неуверенный голос моего помощника.
Наверное, и этого было достаточно, чтобы вызвать умиление, но самый трогательный момент ожидал нас в конце проповеди, которую я произнес на русском языке. Слова краткой проповеди, подсказанные мне окружающей обстановкой, вызвали во взволнованной толпе такие слезы и рыдания, что своей простой человечностью тронули сердца даже наших офицеров. Те потом полушутя-полусерьезно спрашивали меня: «Что ты сказал, что они так расплакались? Еще немного, и мы бы тоже разрыдались, хотя не поняли ни слова».
Я поздравил присутствующих с тем, что они не потеряли веру: «Не напрасны были молитвы, вознесенные к Господу Вселенской Церковью, мы просили Его дать вам силу духа и стойкость во всех испытаниях вашей веры, помочь выдержать эти двадцать три года гонений. Мы постоянно обращались к Господу, усердно повторяли: „Спаситель мира, спаси Россию“, — и Он услышал нашу горячую молитву». Завершая проповедь, я призвал верующих быть готовыми к дальнейшей борьбе против атеизма, изучать книги о вере и молитвы.
Народное пророчество
Я обратился к верующим с предложением в тот же вечер начать религиозные занятия, приведя с собою молодежь и детей. Отклик был настолько велик, что после обеда в зале амбулатории не все нашли место, где сесть. Я сразу же резко выступил против атеизма, приведя доказательства существования Господа, создателя и устроителя вселенной. Все, взрослые и дети, воодушевились и в общей молитве возблагодарили Господа за вновь обретенную свободу.
После проповеди я раздавал маленькие бумажные и металлические образки, они шли нарасхват. Почти у всех присутствующих были вопросы, связанные в основном с крещением детей или внуков. Мне потребовалось усилие, чтобы не дать захватить себя их безоглядным энтузиазмом; спокойно и терпеливо я растолковывал, на каких условиях смогу окрестить детей «православных» верующих[47]. «Пока я могу окрестить только детей католиков», — объяснял я.
Конечно, это был благоприятный момент, чтобы поговорить о воссоединении с Римом, и я воспользовался им, введя их в суть вопроса. Я убедился, что простым верующим ничто не мешает вернуться в единое лоно Христово. В те первые дни пребывания в А. я услышал народное пророчество о Папе: одна старая женщина, узнав, что получить от меня крещение можно, лишь признав власть Папы, заплакала; я думал, она плачет от разочарования, а она, оказывается, вспомнила услышанное от кого-то предсказание: «Мы избавимся от рабства, когда к нам придет Римский Папа».
Глава II. На Украинской земле
С народом
Многочисленные хлопоты не отвлекали меня от апостольской деятельности среди гражданского населения. Меня не остановил даже приказ верховного немецкого командования: военным капелланам запрещалось заниматься религиозным служением среди населения оккупированных немцами территорий. Приказ гласил:
«— полностью воздерживаться от вмешательства в русские религиозные дела, оставляя местному населению свободу вероисповедания, следовательно, запретить любую форму пропаганды;
— религиозное служение духовных капелланов, как католиков, так и евангелистов, запретить всюду, за исключением войск; распространить запрет и на население арийской расы;
— воздержаться, согласно вышеуказанному запрету, от вмешательства в дела восстановления или строительства храмов».
Немецкий приказ был передан нашим верховным командованием генералу Мессе 5 января 1942 года. Не знаю, был ли на Восточном фронте кто-то, кроме меня, кого бы так задело за живое это прискорбное решение. Несколько недель мое сердце буквально кровоточило. Конечно, я никоим образом не мог согласиться с такой несправедливостью: приказ противоречил велению Спасителя: «Идите и проповедуйте всем народам», — но как военный я обязан был подчиниться.
«Возможно ли как-то избежать надзора? Несомненно, надо быть осторожнее, чтобы избежать не столько наказаний, которые меня вовсе не пугают, сколько перевода, ибо служить здесь — моя миссия. Иисус, Господь мой, прииди на помощь этому народу! Укажи путь, как выполнить свой долг и посрамить дьявола». Итак, я продолжил апостольское служение среди местного населения — с большей осторожностью, но с неменьшим рвением. Первой моей заботой были заблудшие овцы Католической Церкви, их я находил повсюду.
В этом местечке оказалось шесть или семь католических семей, две или три из них армяне по происхождению. В одной из армянских семей была полуслепая старуха, очень набожная; она почти совсем не знала ни по-русски, ни по-украински, но горела желанием исповедаться и причаститься и много лет мечтала о встрече с католическим священником! Она исповедалась как могла, выразив покаяние больше слезами и биением себя в грудь, чем словами — вообще-то менее понятными, чем жесты. Но какой великой и невыразимой была ее радость, когда она получила отпущение грехов и приняла святое причастие.
Мое предпочтение было отдано детям, и они выделяли меня среди прочих итальянцев. Дети приходили на уроки катехизиса, охотно общались со мной в свободное время. Как только я появлялся в центре поселка, дети выбегали из домов, здоровались или просто шли рядом: я стал «батюшкой» для всех, в том числе и для наших военных. Среди православных семей тоже находились такие, которые просили меня окрестить детей. В одной украинской семье, очень дружелюбно настроенной к нашим военным, было две девочки: старшая была крещена в православии, а младшую, шести или семи лет, еще не крестили. Родители решились просить меня совершить над ней обряд крещения, пообещав в дальнейшем воспитывать девочку в католическом духе; а потом они и сами захотели войти в лоно Католической Церкви, что и произошло на Пасху 1942 года.
Меня давно интересовала еще одна семья: мать с тремя дочерьми, старшей не больше двенадцати-тринадцати. Меня беспокоила их материальная и духовная нищета: мать болела и почти не вставала, дочери голодали, ни одна из них не была крещена. Подобная нищета встречалась почти повсюду среди местного населения, но в этой семье присутствовала нищета и духа, и тела, к тому же глубочайшая. Поэтому я продолжал ходить в их дом, хотя меня отговаривали от посещений: ходили слухи о прошлом сожительстве матери с офицером НКВД, и считалось, что из-за этого она не заслуживает сочувствия. Как тут быть? И прежде всего, кто знает правду? Возможно, слухи объяснялись завистью соседей, но даже если слухи были правдой, то правда и то, что Отец небесный милостив как к праведникам, так и к грешникам…
А вдруг для этой несчастной настал час благодати? И, кроме того, чем виноваты дети, ее дочери? Они-то больше всего нуждались в Божьей благодати. Конечно, я не поддался и продолжал свое дело: заботился о них в меру возможностей, обеспечивая прежде всего материальную помощь. Большую часть сухарей, которые мне присылали из дома для голодающих русских и украинских детей, я относил в их нищую хату; но главной моей заботой был хлеб духовный для матери и дочерей. Дочери мало-помалу усваивали христианское учение, но мать воспринимала его весьма равнодушно; с большим трудом я добился ее согласия на крещение детей. Наконец, благодать восторжествовала, и к празднику Вознесения я с радостью окропил головки дочерей святой водой и совершил обряд конфирмации.
15 марта 1942 года меня призвали к постели тяжелобольного православного, перед смертью он хотел принять Святые Дары. Я предупредил его, что являюсь католическим священником, и объяснил, что не могу так просто выполнить его желание, не прояснив ситуацию. «Да, — ответил он, — я знаю, что вы католический священник, именно поэтому обращаюсь к вам. Вы, я уверен, рукоположены по уставу, а эти наши… мы не знаем, кто их поставил». Поскольку он рассуждал здраво, я вкратце объяснил ему основные различия между католичеством и православием.
Важно было убедить его исповедаться в католической вере, не потревожив при этом его совести; и надо было объяснить, что подчиниться высшей власти преемника св. Петра отнюдь не означает отступничество от крещения. Это оказалось нетрудно, благодаря его доброй настроенности, а главное, милости Божьей, которая его явно поддерживала. Я убеждал его:
— Входя в лоно Католической Церкви, вы не изменяете своей прежней вере в том, что в ней свято, наоборот, вы ее совершенствуете и дополняете, устраняя недостатки, вызванные расколом. Этим шагом вы не изменяете православию в истинном смысле этого слова, вы обретаете его, потому что единственная Церковь, заслуживающаяся по-настоящему имя православной — это католическая.
— Значит, я не грешу, принимая католическую веру, — заключил он.
— Не только не грешите, но и обретаете заслугу перед Богом, подчиняясь воле Христа. Скажу больше: вы согрешили бы, не повиновавшись Пастырю, которому Спаситель поручил Свое стадо.
Больной подтвердил желание принять от меня Святые Дары, и я совершил над ним таинство по восточному обряду.
Между народом и кесарем
Моя деятельность раздражала также партизан, которые уже давали о себе знать. Однажды мне передали, что раскрыт их заговор, целью которого был в том числе поджог нашей «церкви», то есть амбулатории, где я собирал для богослужений солдат и народ. «Неужели в отношениях с местным населением я заслуживаю такого оскорбления, — думал я, — люди испытывают ко мне доверие, разве это не свидетельствует в мою пользу? Но это ведь и злит неправедных».