Да что там Даша! Приди к нему хоть действующая мисс Мира, он остался бы равнодушным. Никто не мог заменить Оксану, пусть та и оказалась в итоге настоящей дрянью.
— Паша, привет! Ты как? — с неприкрытым сочувствием, к которому примешалось еще что-то, нет, не любовь — влюбленность, спросила женщина.
Он знал, что ей хорошо за тридцать и что она никогда не была замужем. Ее семья осталась в Красноярске и уже давно не подавала о себе вестей. Но Даша никогда не плакала, а может, и плакала, но делала это, когда ее никто не видит.
Гусев вдруг почувствовал родство с ней — угловатой будто подросток, сложенной без маломальской изящности, но такой же одинокой, как и Павел.
— Все нормально, Даша! Ничего страшного, — сказал он, и его губы растянулись в слабой улыбке.
Дарья подошла к нему, присела и, когда Гусев обнял ее, прильнула к нему со всей женской нежностью и доверчивостью.
— Паша… Ты дурачок, Паша… — жарко зашептала она.
— Почему дурачок?
— Они же могли убить тебя, Паша. Разве ты не понимаешь?
Она не смущалась никого и ничего, была столь естественной и… прекрасной, что Гусев осознал, как его каноны красоты буквально переворачиваются с ног на голову. Но он все равно сопротивлялся, боролся за тускнеющий образ Оксаны, понимая, что все равно не выдержит.
— Меня не так просто убить, — храбрясь, сказал он.
— Я знаю, знаю, Пашенька. Но их было трое, а Чалый… Ты знаешь, кто такой Чалый?
— Сволочь он.
— Конечно, сволочь. Но у него есть родственник, какая-то важная тыловая крыса, которую все боятся. Потому-то главврач не выписывает Чалого, ну и его дружков заодно. Я боюсь, что после вашей драки тебя…
— Что, Даша? Что? Я штрафник. Меня в любом случае дальше фронта не сошлют.
Она всхлипнула, обняла его еще крепче.
— Пашенька, береги себя. Там смерть и страшные увечья…
— Я офицер, Даша. Пусть разжалованный, но офицер. Меня готовили к возможной войне.
— Береги себя. Я буду за тебя молиться.
Они пробыли вместе долго — до самого утра. А на рассвете расстались. Наверное, навсегда. Ведь неисповедимы пути солдатские.
К полудню за Павлом пришли.
Его вызвал начальник госпиталя и по совместительству главврач — мужчина возрастом за пятьдесят, сухой, с аскетичным лицом и безмерно уставшими глазами. Он говорил так, будто не знал о недавней драке.
— Оставить вас здесь не могу. Сами понимаете — приговор суда должен быть исполнен. Хотя… кому сейчас до этого есть дело? — главврач устало провел рукой по худощавому, с желтоватым оттенком кожи лицу. — Но не могу.
— Я все понимаю, — спокойно ответил Павел. — У вас свой долг, у меня — свой.
— Вот и отлично, голубчик, — без эмоций ответил главврач. — Готовьтесь к выписке. В городе бои, каждый штык на счету.
Глава VIIIПервый взвод
Сразу в часть Гусев не попал. Намечалось пополнение — ждали новую партию штрафников, и Павел почти трое суток проторчал в комендатуре. Относились к нему нормально, комендант — так даже с сочувствием. Он, как выяснилось, был выпускником одного с Гусевым училища. Единственным, кто отравлял Павлу жизнь, оказался особист. Он изматывал «доверительными» разговорами и странными вопросами. Гусеву начало казаться, что особист хочет втравить его во что-то или на ходу «шьет дело», чтобы показать начальству — дескать, не зря ест свой хлеб.
Наконец пополнение прибыло. Явившийся за ними «купец» — бывший капитан Никулишин, не скрывал разочарования. Бойцов не набиралось даже на два отделения. Ждали больше. Штрафной батальон порядком измотало в боях и обескровило.
Никулишин, как и многие здесь, раньше служил в мотострелках. И его тоже назначили командиром взамен убитого ротного.
Офицеров катастрофически не хватало — их снайперы выкашивали в первую очередь, и не только в штрафбатах, поэтому у штрафников и командовали, в основном, сами штрафники, хоть и являлось это прямым нарушением.
Не очень-то рвались офицеры из обычных частей принимать под командование смертников. А если быть точнее — вообще не хотели: потери в штрафбатах просто зашкаливали, ведь совали их во все передряги.
Новобранцы выстроились в две жиденькие цепочки. На всех разномастная форма — от камуфляжа до «песчанки», часто с чужого плеча: в госпитале форму с умерших снимали, стирали, латали от дыр, проделанных пулями и осколками, и отдавали тем, кто шел на выписку, если у них своего обмундирования не имелось или к нему, как это зачастую бывало, «приделывали ноги».
Кепи тоже не у всех и обувь абы какая: уставные ботинки на высокой шнуровке, растоптанные кроссовки, а трое экипированных в камуфляж штрафников красовались в черных, покрытых пылью туфлях, причем один из них — в лакированных.
Те, кто попал в штрафбат из регулярных частей, тоже не могли похвастаться ни обмундированием, ни экипировкой.
Но, похоже, капитан уже привык к такому зрелищу. Да и сам выглядел не с иголочки: обычные заношенные кроссовки, мешковатая «песчанка», бронежилет и каска. Весь пыльный и давно небритый. Недельная щетина покрывала впалые щеки, делая осунувшееся от усталости, недосыпа и недоедания лицо злым, с колючим взглядом прищуренных светло-зеленых глаз. Однако автомат ротный содержал в идеальном состоянии. Это Гусев отметил сразу.
Чуть в стороне выстроилось отделение заградотрядовцев, чей внешний вид тоже не внушал оптимизма — измотанные и угрюмые: война прорежала и их.
Заградотрядовцы привели колонну к штабу штрафбата в полуразрушенной пятиэтажке. Там у вновь прибывших переписали фамилии и прочие данные и распределили по ротам. Основная масса бойцов, включая Павла, попала в четвертую, самую потрепанную в боях.
— Подо мной ходить будете, — отметил Никулишин. — А теперь цепочкой, ориентир — моя спина, двигаем в расположение роты.
Пришлось добираться перебежками, залегая, когда стрельба или взрывы звучали чаще и ближе. Наконец все укрылись в фойе какого-то административного здания, где их поджидал старшина роты.
И здесь безопасность оказалась обманчивой: то и дело снаружи ухали взрывы минометного обстрела, взвинтившего нервы до предела в первые же минуты и не отпускавшего ни на миг. Пыль клубами ползла в оконные проемы с давно выбитыми стеклами, наполняя помещение почти осязаемой взвесью, лезшей в глаза, ноздри и рот.
— Который из вас Гусев? — спросил ротный.
— Я! — отозвался Павел.
Он стоял в первой шеренге.
— Выйти из строя!
— Есть!
Павел сделал два четких шага вперед, развернулся к строю, успев краем глаза уловить одобрительный взгляд капитана.
— Звание до суда? Род войск? Должность?
— Старший лейтенант. Мотострелковые войска. Командир взвода.
— То, что доктор прописал, — совершенно не по-уставному отозвался ротный. — Примите под командование первый взвод.
— Есть!
Гусев встал рядом с ротным.
— Первая шеренга, два шага вперед! На первый, второй, третий — рассчитайсь! — приказал капитан. — Порядковый номер каждого означает его взвод.
«Первый! Второй! Третий! Первый! Второй! Третий…» — понеслось по шеренгам.
Потом, выстроившись в три короткие колонны, штрафники принялись получать оружие и дополнительную экипировку. Оружия оказалось вдосталь, даже выбирали, а вот бронежилетов, разгрузок и касок не хватало. Двое в туфлях получили берцы, а тот, что был в лакированных штиблетах, в них и остался.
Старшина — полноватый, невысокий мужик лет сорока, из бывших прапорщиков, сказал, сухо усмехнувшись:
— Воюй пока так, красивше будет. Сегодня к вечеру, в крайнем случае — завтра получишь обувь, если вообще понадобится.
Штрафник насупился и отошел проверять автомат и содержимое трех магазинов.
Никулишин спросил у Павла:
— С контузией в госпитале был?
— Так точно.
— Командовать сможешь? А то смотрю, ты на каждый взрыв кривишься так, будто тебя по голове молотком бьют.
— Так точно, смогу. Это пройдет.
Ротный удовлетворенно кивнул и спросил:
— За что попал?
— За драку. Парня своей бывшей избил.
— Ясно, — снова кивнул ротный. — Это в нашей ситуации ерунда: не самоволка, не дезертирство, не уклонение.
Офицер помолчал и спросил, пристально глядя Гусеву в глаза:
— Разделяешь позицию руководства федеральных сил?
Павел выдержал его колючий взгляд и ответил спокойно:
— Мне все равно. Я и особисту так сказал. Все они одним миром мазаны, что эти, что те. Суки гребаные, грызутся за власть, а простые люди друг другу глотки рвут.
— Да, старлей, непросто тебе придется, — лишенным эмоций тоном ответил бывший капитан. — Надо определяться: либо ты с нами, либо с ними, либо с «махновцами». Про последних разговор отдельный.
— Я привык выполнять приказы, товарищ капитан. А политика не для меня.
— То есть, если прикажут, пойдешь воевать за опозеров? — лениво поинтересовался ротный.
Его голос оставался абсолютно бесцветным, ни один мускул на лице не дрогнул, и нельзя было понять, что он сам думает.
— Никак нет, не пойду, — ответил Гусев все также спокойно. — Я не проститутка, чтобы из койки в койку прыгать.
— Так, говоришь, не любишь политиков, старлей? — скупо усмехнулся бывший капитан.
— Так точно. Не люблю.
— Кто ж их любит, пидоров этих, — сквозь зубы процедил ротный. — Вон какую кашу заварили, а нам — расхлебывай.
Гусев понял: с Никулишиным он сможет нормально служить, насколько это реально на войне.
— Взвод тебе непростой достался, — продолжил капитан. — Да, в общем-то, вся рота такая. Штрафники, одно слово. Гопоты всякой приблатненной хватает. Уклонисты, дезертиры, самострельщики. Есть и осужденные гражданские из уголовников. В твоем взводе за главного у них Циркач, погоняло такое, а зовут — Селиверстов Валерий Тимофеевич. Уголовник со стажем, из идейных, сидит с малолетки. Мутный он какой-то, себе на уме, на рожон не лезет, держится как бы в тени, сам по себе, как говорится. Остальные с ним заодно. Такие же скользкие типы. Так что ты с ними пожестче. По-другому они не понимают. Если эту кодлу в бараний рог не гнуть, значит, по их понятиям, ты — никто и звать тебя никак. Имей в виду. Ну да разберешься сам.