Штрафники 2017. Мы будем на этой войне — страница 36 из 51

— Не до того им было, Наумыч, — ответил Лютый. — Они к атаке нашей готовились. Разве не понял — сдал нас кто-то. Может, тот штабной и сдал.

— Этот вряд ли, — помотал головой Ильин. — Иначе нас бы еще в шахте приголубили.

— Значит, другой, повыше, — продолжал гнуть свое Гусев.

В тот момент предательство казалось ему единственно верным объяснением провала наступления.

— К нам гости, — подал голос Студент, ведущий наблюдение. — Встретим объятиями и поцелуями?

И действительно, по их следам шло не меньше отделения опозеров, рассыпавшихся в жиденькую цепочку.

— А то! — усмехнулся Павел. — К бою.

— Этих положим, другие придут, — резонно заметил Наумыч. — Оцепят дом — и все, амба.

— И что предлагаешь? — внимательно посмотрел на него Гусев.

— Я останусь, задержу их, а вы уходите, мне за вами все равно не угнаться — возраст не тот, чтобы зайцем по развалинам скакать… Да и пожил я уже свое, — Наумыч невесело усмехнулся и сразу посерьезнел. — Ладно, все. Уходите, быстрее, пока возможность есть.

Павел подошел к Ильину, приобнял его:

— Отговаривать не стану. Прощай, Наумыч. Хороший ты мужик.

Ильин признательно кивнул в ответ, произнес:

— Леха, Студент…

Чечелев приблизился.

— Что, дядя Вова?

— Выбрось ты свои скальпы. В плен попадешь…

— Не попаду, — перебил его Студент.

— Ну, как знаешь… Давайте, мужики, валите отсюда. Каждая секунда на счету.

Штрафники, быстро попрощавшись с Ильиным, устремились через лабиринт комнат, преодолевая груды кирпичей, протискиваясь в проломы.

Глава XXIVНаумыч

К неполным сорока девяти годам Владимир Наумович Ильин имел за плечами двадцать восемь лет брака. Жену Антонину он уже давно не любил. Уважал, привык, а вот любви не было. Пропала куда-то со временем, сменившись прозой супружеских отношений.

А ведь была, да какая!

Женился он на Тосе сразу после армии, даже погулять толком не успел. А чего гулять, когда любовь захлестнула его, завертела водоворотом страстей, пленила бессонными ночами, поцелуями до полного изумления, от которых губы распухают и болят, но кажется, что нет в мире слаще той боли.

Ох, и давно это было! И в то же время, как вчера. Только после этого «вчера» дети — Валерка да Наташка — успели вырасти, своими семьями обзавелись, осчастливили родителей внуками.

Сначала Наташка сподобилась, хоть и младшенькая, а потом и старшой подтянулся. И есть теперь у Наумыча внучка Светуля, прямо солнечный лучик, так светится вся, и внучок Никита, серьезный, обстоятельный, хоть от горшка два вершка.

Владимиру сорок четыре уже стукнуло, когда внучка появилась. Вроде и не старый еще, а уже дед. Странно даже. Только вроде молодым был, а все уже прошло. Жизнь — как вода сквозь пальцы. Куда что делось?

Владимир часто задавал себе этот риторический вопрос. Возраст вроде и не ощущается, а мысли-то постоянно вокруг этого вертятся: что все уже, жизнь, считай, прожита. Что там этой жизни осталось? Лет пятнадцать, а то и меньше. Вон, мужики после пятидесяти мрут, как мухи осенью.

И с годами здоровье лучше не становится, вон, сколько болячек уже нажито. Таким макаром скоро ползарплаты на таблетки отдавать придется. А что поделать — производство горячее, первая сетка, то есть совсем не курорт. В легких уже вся таблица Менделеева, наверное, собралась.

И вместе с тем была у Ильина радость сердечная — Юлия, моложавая разведенка, нормировщица из его цеха.

До поры до времени дальше флирта у них не шло: так, шуточки-прибауточки, подкольчики, якобы случайные встречи за проходной. Пару раз в одной компании у ларька пиво пили после особо тяжелой смены. Он тогда ее до дома проводил. В первый раз в гости напроситься постеснялся, неудобно как-то стало, будто кобель какой при живой-то благоверной. А во второй Юля сама к себе позвала. Подумал-подумал и… согласился.

Почти четыре года так и встречались. Наумыч тайком от жены отгулы брал, однажды в санаторий с Юлей съездил по профсоюзной путевке. Тося думала, что один поехал, лечиться. Как же! После Юльки никаких процедур не надо. Чувствуешь себя молодым не по годам.

Но совесть, она — зараза такая. Начнет грызть — не остановишь. Будь Ильин душой почерствее, как-нибудь справился бы. А так… не перегорело еще в нем старое.

Спустя четыре года стало ясно — надо выбирать. И от того совсем Наумыч с лица спал. Не может он Тосю бросить, хоть и не любит. Предательство это. А Юля ему ультиматумы ставит: или я, или жена. Определяйся.

Правду мужики говорят: с бабами не соскучишься. Горазды они ультиматумы ставить, умеют жизнь превратить в каторгу.

Поговорил он с Юлией по душам. Спросил, за что полюбила его? Мало что ли молодых мужиков в том же их цехе?

Ответила она просто: сердцу не прикажешь. Да и какому молодому разведенка с ребенком на руках нужна? Так только — на раз, на два. Сколько их таких через ее жизнь тенью прошли, не оставив следа. Все стрекача дали. А он, Владимир, надежный, с ним она чувствует себя, как за каменной стеной.

И давай дальше сердце бередить: мол, чего ты все мучаешься, чего живешь с нелюбимой женой? Ведь все у нее, у Юли, есть: и квартира, и машина. Ведь давно ты машину хотел, да все накопить не мог, сначала дети деньги тянули, теперь внукам хочется радость доставить.

Ведь любим мы друг друга, что еще надо? Приходи, живи. На Черное море летом поедем. Ты когда на море в последний раз был? вот-вот. В другой жизни. А жизнь-то, она не бесконечная, надо же и порадоваться ей когда-то.

А вот тут в точку! Прямо в яблочко.

С такими мыслями Владимир Наумович и жил последние четыре года. Разругаются с Юлей, вернее она с ним из-за его нерешительности, помирятся через месяцок. Опять все хорошо, пока домой с работы не придет, где Антонина молчит напряженно. Чувствует что-то, а может, даже знает, но молчит. А он злится. И разговора не получается. Так и молчат.

Он у телевизора в зале, она на кухне. Потом и в спальню пускать перестала: в зал иди, ночуй там с телевизором своим в обнимку.

И дети все видят и понимают, взрослые уже давно. Придут иногда со своими «вторыми половинками» да с ребятишками, порадуют. Шум, гам! Вроде двое всего, а криков!

То играют вместе, то раздерутся до слез и бегут к родителям жаловаться. Тут ведь как? Кто первым пожаловался, тот и прав. Давно ли свои такими же карапузами бегали?

А свои тем временем начинают нравоучениями заниматься. Ну а как же! Выросли, поумнели, можно теперь родителей учить жизни да уму-разуму. Дескать, что вы на старости лет, как кошка с собакой, жизнь прожили вместе, чего уж теперь-то?

Невдомек им, что жизнь еще не закончена, что и в сорок с лишним влюбиться можно. Пусть и другая она, любовь. Не такая, как в молодости, но не менее настоящая.

Хотя порой слушаешь детей и понимаешь: да, правы они, чего уж на старости лет? Жизнь действительно прожита. Все в ней было: и радости, и печали, сколько всего вместе перенесли. И все б ничего, но стена отчуждения только крепче и крепче.

Так и мыкался Ильин, окончательно запутавшись и не зная, как разрубить клубок накопившихся проблем, чтобы никого не обидеть.

Однажды он все же решился. Решился после долгих бессонных ночей, когда курил в форточку на кухне, глядя на темную улицу, где уже давно не горели фонари, где стало опасно появляться из-за начавшихся в стране беспорядков.

Он подумал, что точно уйдет к Юле. Прямо сейчас, ночью. Иначе утром передумает и будет злиться на себя.

Докурив, начал собираться.

Из спальни в халате с виднеющейся из-под него «ночнушкой» вышла Антонина. Прислонилась к косяку, сложила на груди руки, молча наблюдая.

Ее крашенные в черный цвет из-за проступающей седины волосы были накручены на большие бигуди. Это всегда раздражало Ильина. Бигуди на голове. Большие бигуди.

— Что ж ты молчишь? Не спросишь, куда я на ночь глядя? — в сердцах бросил Ильин.

— Хорошо, что ты решился, Вова, — спокойно ответила Антонина. — Ведь вижу я, как ты мучаешься.

— Так ты знала? — растерянно спросил он, останавливаясь посреди комнаты.

Губы жены тронула грустная улыбка.

— Неужели не понимал? — спросила она. — Бабье сердце не обманешь.

Ильин неуверенно пожал плечом.

— Я предполагал, но… В общем, да — я ухожу.

— Носки чистые, рубашки — в шифоньере, — заботливо сказала Антонина, словно не к сопернице провожала супруга.

— Спасибо, я знаю, — виновато ответил Владимир.

Стараясь не смотреть на жену, он ходил, бросал в спортивную сумку какие-то вещи, надеясь, что Антонина скажет что-нибудь еще.

Но она молчала.

Молчал и Ильин.

Перед тем как захлопнуть дверь, он произнес:

— Прости. Но не могу я больше.

Бросил косой взгляд на жену.

Она молчала, упрямо сжав губы.

Переполненный злостью Ильин вышел из квартиры, едва найдя в себе силы не хлопнуть дверью.

Он не знал, что Антонина после его ухода закусила кулак в отчаянии, прислонившись к проклятому дверному косяку. Потом ушла в спальню, рухнула на кровать, уткнувшись в подушку, заплакала горько-горько, жалея себя несчастную, свою жизнь испорченную, тоскуя об ушедшей навсегда молодости…

Ильин шагал по пустынной темной улице. Он чувствовал вину перед женой, жалел ее, но понимал, что рано или поздно все равно пришлось бы выбирать. А так — Рубикон пройден. Обратного пути нет.

В конце-то концов! Он тоже имеет право на счастье, хватит раздумывать, жизнь на исходе. Чего мучить и себя, и Тосю? Правильно он поступил. Правильно.

Зайдя в полутемный подъезд дома, в котором жила Юля, Ильин постоял, размышляя, что скажет сейчас. Ведь он даже не позвонил, не предупредил.

Поднявшись на площадку второго этажа, он увидел ее дочь — шестнадцатилетнюю Варвару. Девушка, по сути еще подросток, нескладная, высокая, худенькая, сидела на ступеньках лестницы. Рядом примостился какой-то оболтус постарше.