ередной охоте, первобытный человек представлял себе возможные ее ситуации, от возможного переходил к желаемому, создавал в уме его картины, рисовал (зачем-то) их на стене. Другой первобытный, ленивый и сметливый, сообразил, что можно и вовсе не ходить на охоту, а заниматься этими нехитрыми комиксами, внушая соплеменникам мысль, что они приносят удачу, И фантастический культовый элемент стал постоянным жизненным фактором человека.
В написании общих картин (этой или подобной) прагматики большие мастера. Но плохо всегда выходит с деталью. Почему, например, первобытный охотник должен о чем-то фантазировать вместо того, чтобы, подчиняясь единственно здравому смыслу, лечь спать. Время свободное есть, не спится? Однако само по себе свободное время не обладает побуждающей силой.
Почему чисто рассудочное сознание впускает в себя мечтательный иррациональный мотив? Ответ может быть только один: потому что он человеку приятен. Но это ведь значит, что иррациональная рецепторика изначально заложена в человеческую природу. Причем (также изначально) настолько сильно привязана к ее положительной эмоциональной сфере, что не вытесняется никакими самыми жесткими условиями выживания, требующими предельной практической мобилизации, то есть подчинения всей психической энергии природно-физическому плану.
Не вступая в продолжительную дискуссию с идеологией «мичуринского» толка, можно выдвинуть значительно более основательное, с нашей точки зрения, предположение о непривнесенном интровертном качестве человека. Кем или чем обусловлена тогда эта наличность?
По-видимому, правильнее попытаться сначала ответить – чему она служит?
Рефлексивные механизмы сознания являются единственным средством формирования внутреннего мира ценностей. Прежде всего потому, что лишь внутренний взгляд человека позволяет сводить в систему накопленный жизненный опыт. И это последнее присуще каждому. Но только очень пристальный взгляд способен формировать нетривиальный внутренний мир и соответствующую ему аксиологию. Отсюда уже вытекает огромная значимость интровертного типа, как типа, способного проводить тонкую наблюдательную внутреннюю работу. И сразу же важно подчеркнуть, что создаваемая таким образом аксиология – надперсональна. Объявляя себя в художественных, философских или религиозно-мистических произведениях, она становится продуктом всей человеческой жизни, и именно в силу тех качеств «подобия» среднего человека, о которых было сказано выше. Средний человек, простите, не изобретет даже зубную щетку, но оценит ее преимущества и сумеет сделать аналогичную. Этика как продукт внутреннего мира в этом смысле ничем не отличается: она создается редкими индивидами, усваивается массой и ею же, в силу условий жизни, корректируется и модифицируется. Но так же, как и техногенный параметр быта, который в своем научно-техническом содержании массово не усваивается, этика в массовом сознании трансформируется, главным образом, в нормативно-операторное поле, слабо сцепляясь с эмоциональной базой среднего индивида и не ориентируясь в оттенках «хорошего» и «плохого». Другими словами, без аппарата сложного различения этика присутствует только лишь в смутных содержаниях и поведенчески проявляет себя в очень произвольных трактовках. Вместе с тем, по мнению, в частности, Владимира Соловьева, как и технический прогресс, продуктивно сказывающийся на человечестве, этическая динамика имеет тот же положительный характер в историческом плане.
Осталось теперь указать, куда же именно этика исторически стремится. Здесь вряд ли уместно делать открытия. Этический предел может существовать только в религиозной сфере. Как эсхатологический абсолют. Хотя, конечно, каждая фундаментальная религия пытается описать его по-своему. Теперь, соединив с этим непривнесенность интровертивного качества, можно получить религиозный ответ на вопрос о природе и назначении человека, но получить его в духе эмпирической онтологии. Разумеется, сказанное не претендует на сколько-нибудь основательное раскрытие такой сложной темы, однако все же свидетельствует и о том, что типология человека способна давать результаты далеко за пределами практической психологии. К еще одному такому случаю мы сейчас и перейдем.
Базовое свойство человеческой психики может быть и привнесенным, сформированным жизнью. Но не этой его отдельной, а той, из которой слагается менталитет, архетип и т. п. Речь, короче говоря, пойдет о коллективных свойствах сознательного. (Или бессознательного, последнее разделение пока не важно. А Владимир Леви вообще утверждает, что это единый комплекс, просто плохо освоенный человеком).
Несколько забегая вперед, уточним: речь пойдет о «мягком» и «жестком» типе человека, но не в смысле плохого или хорошего содержания того и другого, а в смысле базового и до сих пор мало проявленного свойства психической организации людей.
Слово «организация» указывает если не на природные, то уж, во всяком случае, на закрепленные жизненными процессами свойства. И здесь лучше начать не с определения, а с примера. С маленькой, сравнительно с нашими просторами, Западной Европы, где культура, а следовательно, и этика складывались в плотной городской среде. И сами города находились на расстоянии одного-двух дней пешего пути, что делало, во-первых, крайне несложно осуществимой военную акцию в отношении соседа, и создавало возможность легкой миграции ремесленного люда, во-вторых. Другими словами, конкурентные условия физического и хозяйственного выживания представали перед людьми не в историческом, а в напряженном злободневном плане. Земельные, строительные и вообще природные ресурсы были очень ограниченными. Значит, транжирить их нельзя. Нельзя и негде разводить помойки. Нельзя тратить время попусту, потому что конкуренты из соседнего города вытеснят с рынка более качественным товаром. Нельзя не готовить собственных детей к тщательному и максимально квалифицированному труду, иначе погибнут внуки. Нельзя строить дом не на века, иначе за твою безалаберность ответят твои же потомки. Им некогда будет достраивать и перестраивать, потому что время нужно использовать, чтобы, специализируясь в наследственном ремесле, не потерять место в городе. Городу нужны дисциплинированные и усердные, иначе и он не выживет как отдельная единица. Но дисциплинированные и усердные – это всегда и состоятельные. Те, кому есть что беречь, а стало быть, и что приумножать. Есть о чем думать. Каждый день, а не от случая к случаю. (А кстати, вы не замечали, что среди вышколенных собак никогда не встречаются глупые?) Организующий себя ум приобретает способность оценивать форму и метод, то есть становится умом не созерцательным, а познавательным. И этим гордится.
Не без скучноватой сухости все это, конечно.
Чтобы, вот, сесть на тройку, и птицей?! А дня через два неизвестно где проснуться, с кем неизвестно в обнимку?.. Нет, немец такого не может, от этого немцу – смерть. Нам – только в щеки румянец.
А можно и не на тройке, а на диване с трубкой. Все можно. И в гениально обостренном финале известного кинофильма бежит по немереным русским просторам мальчик, по просторам пронзительным и безнадежно зеленым.
Нельзя и можно. Ведь это первоначальные ориентиры. И попадая в сколько-нибудь новую обстановку, один человек сообразуется (входит в контакт с ней) по установке «чего мне тут делать нельзя?», другой… впрочем, у «можно» невероятно большой диапазон индивидуальных звучаний.
Ориентировка на «можно-нельзя», конечно же, непривнесенно-базовая, любому питекантропу присущая. А вот установка на то или другое – базовое привнесенное свойство. В том смысле, о котором речь шла выше, – исторически образованная. И сразу же подчеркнем, установка «нельзя» обладает высокой различающей потенцией, а противоположная в ней мало нуждается.
Теперь мы подошли к обозначению типов согласно указанной внутренней установке: «мягкий» – «можно», «жесткий» – «нельзя».
Мы еще конкретно проиллюстрируем каждый, но сначала необходимо углубить отчасти уже сформированные представления.
Намеренно не обращаясь к западному примеру, выведем сопряженную с «нельзя» категорию не из условий тамошней исторической жизни, а из самой психологии.
Жесткий тип в своей усиленной дифференциации жизненных условий и планов проявляет крайнюю скрупулезность и дотошность. Он не выносит подмены смыслов и как такового небрежного с ними обращения. Обрисован для себя общий ограничительный каркас по установке «нельзя», он переходит к осмыслению его окрестностей по менее строгой и уже поисковой форме: «почему нельзя принимать первое же попавшееся «можно?» или «если можно, то почему это, а не другое». Иначе говоря, жесткий тип начинает поиск оптимального плана, или: ищет необходимое. «Нельзя» и «необходимо» увязываются, следовательно, в сопряженную пару.
Мягкий тип, не тренированный на строгих изначальных ограничениях и не обретший эмоционально положительно окрашенных поисковых интенций, вообще очень смутно представляет себе императив оптимальности. Точнее, для него это вовсе не императив, это: « неплохо бы, чтобы ». Однако оторванная от «нельзя», не находящаяся с ним в системе постоянных корреспонденций, такая формула выводит мягкий тип далеко за пределы реального круга возможностей, выталкивая его нередко в иррациональную мечтательную сферу. В сопряжение к «можно» становится, таким образом, «возможно» или, что еще хуже: «хорошо бы чтобы».
Жесткий тип, отталкиваясь от безусловных ограничений, видит свою систему координат и точке локального оптимума. И понимает ее временность и локальность, то есть то, что жизнедеятельная траектория состоит из кусочков, постоянно выстраиваемых из новых обстоятельств. Мягкому типу все это абсолютно безразлично, Он устанавливает в качестве координатной точки желаемое, полагая, что двигаться надо не от чего-то, а к чему-то. Переломанные на этом пути ноги (в особенности не свои) он склонен, разумеется, относить на счет высоты и правильности поставленной цели. Но здесь мы чуть забежали вперед, коснувшись аксиологии одного из типов. В разговоре о ней нужно начать с другого, а именно с понятия о «свободе». Вернее, о свободе как категориальном условии личности.