Глава V
Павел выбрался спозаранку. День был ясный, безоблачный. Ласточки реяли высоко в
воздухе, предвещая сильный зной. Но когда Павел вышел из дому, было еще свежо. Луг еще
сверкал росою, и узенькая тропинка была влажна. Он хотел застать Лукьяна одного и
переговорить с ним хорошенько о своем деле.
Лукьянова изба была на отлете и из ближних к Маковеевке. Пройдя ложбину, Павел
быстрым шагом поднялся на пригорок и тотчас увидел белую хатку с большим огородом, и
правильный ряд серых ульев, и самого Лукьяна в бабьей кацавейке и широких портах,
копавшегося между ульями. Павел отворил калитку и, войдя в огород, стал несколько поодаль и
начал смотреть, не решаясь подойти близко к жужжащим роям. Лукьян вынимал соты, слегка
подкуривая пчел куском зажженной пакли. Рои пчел, оторванных от работы, растерянно
кружились по воздуху и уныло жужжали, точно жалуясь на такое нарушение своего
спокойствия и грабительство. Но хотя Лукьян был без сетки, с голыми руками и босой, они не
кусали его, признавая в нем хозяина-друга.
– Чего воете? останется и вам, – проговорил Лукьян, точно те понимали человеческий язык.
Он оглянул черешню, на которой примостились густым клубом его летучие работники, и
тут только заметил Павла. Его кроткие карие глаза и все его морщинистое маленькое лицо как-
то осветилось, – до того радушна и ласкова была улыбка, какой он встретил гостя.
– Здравствуй, брат! – сказал он, произнося последнее слово не скороговоркой, как это
обыкновенно делается, а особенно внятно и выразительно. – Хорошо, что пришел. Мне тебе
нужно много рассказать. Оттого-то я и послал за тобой.
– Я бы и сам пришел, – сказал Павел. – Мне тебя вот как нужно.
Он сделал жест рукою.
– А что? разве что у нас случилось? – с испугом спросил Лукьян.
– Нет, ничего. Я так, по своему делу, – пояснил Павел.
– Хорошо, я сейчас, – сказал Лукьян, привыкший быть общим советчиком. – Вот только
выйму соты.
Он отворил дверцу и, отломив опытной рукой несколько сотов, положил их в большой
горшок, который был уже наполнен сотами из других ульев.
– Ну вот, готово. Пойдем в избу, отведаем. Моя первая выемка в этом году.
Они направились к избе. С дюжину пчел-собственниц полетело за ним следом и,
наткнувшись на Павла, несколько штук набросилось на него.
– Пошли, пошли, глупые! – унимал их Лукьян, обмахивая Павла шапкой.
Пчелы отстали, но продолжали лететь за ними следом.
– Вот малая тварь, а много взыскал ее Господь своей мудростью, – проговорил Лукьян
задумчиво. – Подчас диву даешься, откуда что берется. И человека знает. Чужого от своего
всегда отличит. А что, не укусили тебя? – спросил он заботливо.
– Нет, не укусили.
– Ну, так значит, из тебя пчеловод будет. Тебя пчела полюбит. Она даром что мала, а умеет
человека от человека отличать. Душевное дело пчелу водить. Приятная тварь, – сказал он
любовно.
Они были уже в избе, которая была и меньше и на вид беднее, чем Павлова. Стены были
совершенно голые. Стол был простой, сосновый, а кухонная посуда вся состояла из нескольких
глиняных горшков. Но желтый глиняный пол был чисто выметен, и на столе не было ни
соринки. Бедность не колола глаз, хотя с первою взгляда видно было, что Лукьян – бедный,
нехозяйственный мужик. Зато в переднем углу, в том месте, где прежде были иконы, стояла
целая полочка книг, каких не было даже у попа. У печки, на длинной гибкой жерди, висела
люлька, завешенная платком, которую качала босой ногой круглолицая бабенка с коротким
вздернутым носом и густыми черными бровями, придававшими ей угрюмый вид. Это была
Лукьянова сноха, жена племянника Демьяна, с которым он жил после смерти жены.
Она встала и поздоровалась с гостем.
– Вот, Параска, молодые соты. Снеси, будь ласкова, в камору в новый бочонок. Да как
управишься, нам кусок принеси попробовать. А за ребенком я пока присмотрю.
Он снял свой странный наряд, положил его вместе с шапкой на полку и сел рядом с
Павлом.
– Ну, в чем же твоя туга? – спросил он, когда они остались одни.
Павел не знал, как приступить, и замялся ответом. Лукьян не стал ждать и заговорил сам.
– Вот на ярмарке был, мед и воск продал, и на дело божие потрудиться довелось. Да такой
грех случился: коня свели по дороге. Сказывал тебе Демьян, что ли?
– Сказывал. Уж мы с матушкой сокрушались. Да как же это случилось?
– Да так и случилось, – что тут поделаешь? Со двора, от Хомы-корчмаря свели. Я там два
дня замешкался и недосмотрел. Не до того было. Кого-то нечистый и попутал. Позарился на
чужое добро и увел тайком, – продолжал Лукьян с сокрушением, по-видимому жалея больше о
закоснелости похитителя, чем о своей пропаже. – Хорошо еще, что повозка с кладью наверху
была: не тронули. Племянник подъехал и подвез. Сноха послала, вот эта самая Параска.
Заждалась и послала за мной следом, не случись чего. Со мной каких только случаев не бывало,
– прибавил он с виноватой улыбкой. – Прост я. Не дал мне Бог ловкости и проворства. Ну да
ничего, кое-как справимся. На ярмарке Бог послал хорошего покупателя, хорошо заплатил и под
новый мед задаток дал. Без скотинки не останусь. Новообращенные братья ход дали.
– У Хомы обратил? – догадался Павел.
– У Хомы. На ярмарку-то народу много едет. У Хомы набралось человек тридцать. Жатва
великая. И все наш брат – мужики. Как это мы убрались, поужинали, я вынул евангелие и стал
читать громко. Народ ко мне. Обступили. Дивятся. Иные соблазнились: "Что это, говорят, ты
вздумал? Корчма – не церковь, чтоб в ней евангелие читать". А я перелистал это свою книжечку
и прочитал им: "Аще где соберутся двое или трое во имя мое, там и я между ними". Вот, говорю,
что глаголет Господь.
Лукьян и теперь стоял посреди комнаты, одушевленный воспоминанием. Лицо его
преобразилось. Рассеянный, нехозяйственный мужик исчез. Теперь это был пророк.
– Ну, – продолжал он более спокойным голосом, – тут меня обступили еще теснее. "Читай",
– говорят. Стал я читать. Слушают. Потом стали спрашивать, что наша за вера и что к чему. И
нашла на меня благодать, и открылось у нас собеседование. Иные про пищу телесную забыли,
вкусивши пищи духовной. Беседовали мы так до петухов. На другое утро одни говорят: "Едем на
ярмарку", а другие: "Ярмарка не уйдет; поговори нам о слове Божием". Толковали мы так еще
до вечера. Там меня Демьян и застал. Четверо тут же познали истинную веру и исповедали. И
была мне радость великая. Все четверо из одной деревни. К себе звали на праздники. Обещался
сам приехать, либо из братьев прислать. Я на тебя тогда же подумал. Не поедешь ли?
– Что ж, я рад, – сказал Павел. – Только сумею ли?
– Сумеешь. Не думай только вперед и не сомневайся. У них большая деревня, да и в округе
три деревни. Я все опросил. И нигде там еще не слыхивали слова Божия. Жатва велика и
обильна, а делателей мало. В городе, на ярмарке, тоже сподобился я порадеть о деле Божием. И
какая там у нашего Демьяна битва вышла, я тебе скажу!
Он на минуту остановился, и глаза его заискрились детским весельем.
– Ну, расскажи, – полюбопытствовал Павел.
– Продал это я товар, – начал Лукьян, – и стали мы собираться в обратный. Демьян пошел
на постоялый, а я думаю, пока что похожу я по ярмарке. И вот обошел я это все поле и думаю:
вот съехалось тут сколько народу, и товаров навезли целую гору, а все для суеты и корысти.
Ничего для души, точно и души-то бессмертной ни у кого нет, а одна утроба. Вот иду я это
дальше, и думаю свою думу, и вдруг вижу в уголке лавка, маленькая такая, не то шалашик, не то
палатка – видно, бедный человек держит, – а перед ней, подпертый жердочками, стоит целый
ряд икон. Вот, думаю, что тут для души привезено! – Так у меня все внутри и затосковало.
Подхожу это я ближе…
Но тут Лукьян вдруг замолчал и засуетился: за дверью он услышал шаги Параски.
– При ней – никшни! – шепнул он Павлу. Параска была всей душой предана Лукьяну, как и
ее муж. Но в качестве домовитой и осторожной хозяйки она считала нужным за ним
присматривать, чтобы он не спустил всего в доме и не наделал бед. Лукьян ее немножко
побаивался.
Она показалась на пороге с деревянной чашкой, в которой лежал небольшой кусочек сота и
ломоть мягкого, свежеиспеченного хлеба. Она поставила все на стол молча, с безответным
видом умной бабы, которая знает свое место и умеет себя вести при чужих.
– А что, Параска, ведь мед хоть куда. Лучше прошлогоднего, – сказал Лукьян.
– Мед хорош, что и говорить,- отвечала она сдержанно и, поклонившись гостю в пояс,
прибавила:
– Откушайте, милости просим.
Она подошла к люльке. Ребенок крепко спал, раскинувши ручонки и раскрыв мягкий
беззубый ротик, и, к счастью своему, не нуждался в заботах деда. Параска задернула платок от
мух и скромно вышла.
Лукьян выждал, пока шаги ее смолкли, и сказал с добродушной улыбкой:
– Досталось мне от нее за коня, а за иконщика досталось бы и того больше… Ну вот,
захожу это я в лавку,- продолжал он прерванный рассказ, – и вижу: молодой парень, так лет
тридцати, не из наших мест, москвич. Белокурый, и такое у него лицо умильное, вот хоть сейчас
с него икону пиши. И так это я его полюбил сразу, точно он мне брат родной. Поздоровались,
честь честью.
– Что, – говорю, – иконы продаете?
– Не продаю, а меняю, – говорит, он таково с сердцем. – Старый ты, – говорит, – человек, а
не знаешь, что про иконы так не говорят.
Обидел это я его, значит, невзначай. Я-то догадался тут, да свое мекаю.
– Не обессудьте, – говорю. – На что же вы,- спрашиваю, – их меняете?