Первый башмак просвистел мимо: от волнения дрогнула рука. Я подполз ближе и, озаряемый светом ракет, запустил в кобру свой последний снаряд — второй башмак…
Напряжение было столь велико, что вначале я ничего не понял… Голова змеи исчезла внезапно, а вместо неё появилась светлая квадратная дощечка.
Я встал, растерянно протирая глаза.
Истошные крики товарищей, доносившиеся снизу, вернули меня к действительности. Мгновенно всё стало ясно.
Бессильно опустился я на песок и засмеялся тихим нервным смехом… В траве передо мной лежало чучело змеи, которое вчера вечером сделали наши ребята Они-то, очевидно, и решили подшутить надо мной, пока я мирно спал.
Собрав свои вещи, я с удовольствием зашвырнул чучело вниз. Спускаться пришлось босиком. Свои новенькие туристские башмаки я не нашёл и на следующий день. Пограничники сказали, что их, наверное, утащили шакалы, а товарищи обозвали меня чучелом гороховым.
Однокрылый
Всё вокруг было напоено тягучим дрожащим зноем. Я лежал в тени у палатки и читал. Скрип колёс оторвал меня от чтения: высокая арба с сеном медленно тащилась по пыльной дороге. Сонные кони, высокая азиатская бричка, безмолвный возница и огромный стог бурого сена — всё это плыло в облаке пыли. И только скрип колёс был единственным звуком в этом однообразном тоскливом движении.
Вдруг что-то чёрное взметнулось где-то наверху, над сеном, и я увидел птицу, которая билась на верёвке.
Это было так неожиданно, что я вздрогнул и, поднявшись, поспешил к возу…
Большая чёрная птица, привязанная за ногу к тяжёлой палке, прижимающей сено, висела вниз головой и неистово трепыхалась. Я достал из кармана нож и перерезал шнур… В тот же миг птица впилась в мою руку острыми когтями. Не обращая внимания на боль, я смотрел на её совершенно раздроблённое крыло и зияющую рану на боку.
Пока я возился, воз скрылся в пыльном мареве, и мне не хотелось догонять его и объясняться с хозяином птицы.
В руках у меня бился молодой чёрный коршун. Рана его была ужасна. Как он мог жить, да ещё так яростно сопротивляться!
Чтобы облегчить страдания коршуна, я промыл рану и засыпал стрептоцидом, а после всех процедур поместил птицу на чердаке единственного в нашем лагере домика.
Вечером я поднялся на чердак, уверенный, что коршун погиб. Но ошибся. В полумраке, устремлённые на меня, горели сатанинским блеском глаза. Птица, прихрамывая, побежала, волоча крыло и то и дело наступая на него.
Значит, молодой коршун не собирался умирать!
Накинув на него тряпку, я отнёс коршуна вниз и с помощью друзей-геологов удалил половину перебитого крыла, смазал и посыпал раны лекарствами.
Затем началась мучительная процедура кормления, так как сам коршун пищу не брал.
Нужно было ловить мгновение, когда клюв приоткрывался, и, быстро бросив мясо в пасть, глубоко протолкнуть его в глотку пальцем. Если я промахивался, то получал жестокий удар острым клювом.
Несколько капель воды, смешанной с моей кровью, довершили этот насильственный обед.
Ночью я долго не мог уснуть, думая о калеке-коршуне, которого твёрдо решил выходить и взять с собой в город…
Было ещё темно, когда я вылез из спальника и быстро оделся.
На чердаке — кромешная темень.
Жив или нет?
Луч фонарика нащупал птицу на том же месте, где её оставили вечером. Моё приближение было встречено злобным шипением и сверканием глаз. Облегчённо вздохнув, я тихо опустился рядом. Я сидел не шевелясь до рассвета, а когда силуэт птицы чётко обрисовался в свете утра, я медленно, плавным движением приблизил к нему руку и осторожно погладил взъерошенные перья.
Коршун лишь присел и, раскрыв клюв, внимательно следил за рукой… Так же плавно я убрал руку. На этот раз всё обошлось без крови.
Прошло несколько дней. Коршун перестал драться совсем, сам брал пищу и постепенно начал осваиваться с жизнью в лагере.
Жил он теперь в моей палатке, пользовался всеобщей любовью и опекой и получил имя — Однокрылый.
Всё было хорошо, вот только к положению калеки он не мог привыкнуть и часто пытался взмыть вверх…
Ко мне Однокрылый привязался по-настоящему: безропотно терпел мои прикосновения, знал мой голос и сидел у меня на плече. Характером он был незлобив, скорее робок.
К кошкам, собакам и разным птицам Однокрылый был равнодушен.
Днём он свободно бродил по лагерю, выискивая отбросы и мелкую живность, а ночью, привязанный, сидел на столбе.
Полевой сезон заканчивался. Оставалось сделать последний маршрут, которого я давно ждал. Точка, куда мы собирались идти, находилась в самых змеиных местах. Там мне нужно было отловить для друзей-зоологов змей и ящериц.
Однокрылого решили взять с собой.
Рано утром наш караван ушёл в горы. Две вьючные лошади, трое людей и Однокрылый.
Он всю дорогу сидел либо на вьюках, либо у меня на плече. Если я спотыкался или наклонялся, забыв о нём, он опрометью слетал на землю и, смешно подпрыгивая, бежал рядом.
На второй день мы разбили лагерь в ущелье близ ручья с расчётом на двухнедельную стоянку.
Началась работа. Я рисовал, ловил своих пресмыкающихся и помогал геологам.
Однокрылый охранял лагерь, сидя возле палатки, привязанный на длинной бечёвке.
Иногда я брал его с собой. Коршун смешно гонялся за ящерицами, а когда ему удавалась охота, то, к моему огорчению, учинял кровавую расправу над своей добычей.
С тех пор, как я перерезал окровавленную верёвку, прошло три недели. Однокрылый превратился в красивую птицу. Элегантный тёмно-коричневый наряд из мягких перьев, стройные жёлтые ноги с чёрными когтями и голубоватый клюв делали его эффектным и изящным.
Даже отсутствие крыла не портило его горделивой осанки.
Наша работа близилась к финишу. Ребята набили вьючные сумы образцами и пробами, я написал несколько этюдов и поймал несколько хороших экземпляров неядовитых змей и ящериц. Отлов ядовитых змей не входил в мои планы, так как товарищи были категорически против их присутствия в лагере.
Правда, иногда ядовитые змеи сами заползали в лагерь, без разрешения, и мне приходилось ловить их и относить подальше в горы.
Но однажды я не смог этого сделать. Вот как всё произошло.
Вечерами мы долго сидели у костра и в тот вечер разошлись по палаткам совсем поздно. Однокрылый давно спал, сидя на своём невысоком насесте. В палатках было душно. В спальник лезть не хотелось, и я лёг сверху, накрывшись кошмой…
Меня разбудил какой-то необычный шум… Рассвет едва брезжил. Было холодно. Из-под короткой кошмы торчали мои ноги. Только я собрался залезть в тёплый спальный мешок, как шум повторился, и я услышал знакомое хлопанье крыла моего коршуна.
Предчувствие чего-то неладного мгновенно рассеяло сон. Я поднялся и выглянул.
В нескольких метрах от палатки, у шеста, где сидел привязанный Однокрылый, билась и извивалась в предсмертной агонии большая гюрза. Из последних сил она пыталась освободиться из когтей умирающего коршуна.
Если змею не трогать…
Луковицы глубоко сидели в каменистом склоне горы. Чтобы извлечь их, приходилось долго бить киркой по гранитным обломкам.
Солнце уже начало клониться к невидимому горизонту, а я ещё не добыл и десятка драгоценных луковиц тюльпана Юлия.
От крутизны склона и от тяжёлой кирки горели руки, ныла спина, ног я совсем не чувствовал.
А луковицы прятались в камнях, от которых с бессильным звоном отскакивала кирка.
Измучившись вконец, я прилёг отдохнуть у небольшой арчи.
Косые лучи били мне в лицо; я лежал с закрытыми глазами, ощущая на веках солнечное тепло. Не хотелось даже шевелиться. Усталость словно пригвоздила меня к земле. Было такое ощущение, что мне никогда уже не подняться.
Я пролежал так довольно долго. Пора было приниматься за работу. Я поднял голову, чтобы взглянуть на часы, и… встретился с устремлённым на меня холодным взглядом.
Армянская гадюка лежала буквально под боком и, не отрываясь, смотрела на меня. Её немигающие глаза были так близко, что я видел даже тени от надбровных дуг, придающих змее угрюмое выражение.
Несколько мгновений, когда мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, показались мне вечностью. У меня не было желания проверить на себе силу змеиного гипноза, и я отвёл глаза, продолжая однако внимательно следить за змеёй.
Положение было не из завидных. Любое движение могло привести к скверным последствиям.
Оставалось самое неприятное — ждать!
Сознание того, что мне самому приходится проверять своё правило: «Не тронь змею — и она не тронет тебя», — нисколько не воодушевляло. На ум приходили разные случаи, когда люди оказывались один на один со змеями. Но почти всегда у человека была возможность двигаться и действовать.
А здесь я лежал, словно парализованный, и полностью зависел от того, что взбредёт в плоскую голову этой армянской «красавицы». Моё тело и ноги были слегка согнуты, а обе руки покоились под головой. Змея уютно устроилась в двадцати сантиметрах от моего живота. Я был лишён всякой возможности быстро вскочить, отбросить змею или схватить её за шею. Нужно было внимательно следить за ней и быть готовым ко всему.
Гадюка лежала, аккуратно свернувшись в ровные кольца, на которых покоилась её страшная голова.
Время от времени бесшумно мелькал раздвоенный чёрный язычок, и тогда мне казалось, что змея вот-вот подползёт ещё ближе.
Сколько прошло времени — не знаю: оно шло в новом измерении. Моё тело так сильно затекло, а острые камни так впились в бок, что трудно было терпеть. Я решил действовать. План был прост. Нужно перевернуться на спину и быстро вскочить или откатиться.
Легко сказать! Но как это сделать под пристальным взглядом грозного стража?
Другого выхода всё равно не было, и я начал медленно разгибаться. Наконец дрожащие ноги кое-как выпрямились.
Несколько раз змея приподнимала и поворачивала голову. Тогда я замирал и даже закрывал глаза.