е меры, чтобы удобство для меньшинства не доставляло неудобств большинству, но в Стокгольме же столкнулся я еще с одним ужасным шумовым загрязнением, которое познакомило меня с местным, довольно парадоксальным пониманием демократии.
Однажды ночью я вскочил от громоподобного моторного рева на улице, по сравнению с которым самолетный шум над крышей казался гудением шмеля. Уши заложило, стекла дружно задребезжали, в темноте почудилось, что со стен сыплется штукатурка. Я выглянул в окно, однако гром на колесах уже катился в сторону центра, и видны были только удаляющиеся красные огоньки да мятутциеся лучи сильных прожекторов. Проехали машино-люди, которых в Швеции называют ревущим раскатным словом — "раггары".
Днем я увидел это дикое стадо на многолюдных улицах. Оно бешено промчалось мимо, пешеходы и автомобили шарахались от него, а у меня снова, как ночью, защемило сердце.
На мощных мотоциклах со специально снятыми глушителями сидели парни в шкурах и умопомрачительных лохмотьях. Под стать водителям — немытым и нечесаным, были их спутницы, восседающие на багажниках. Мы с переводчиком подошли к полицейскому. Молодой розовый парень, улыбаясь, выслушал нас.
— Нет, я не имею права остановить их, — сказал он.
— Но ведь они, проехав среди ночи сквозь город, разбудили добрую сотню тысяч человек!
— Да, но закона нет…
— Проснулись детишки, — не уступал я. — В городе есть, конечно, и душевнобольные, и люди, внезапно пораженные инфарктом, инсультом, другими тяжелыми заболеваниями, и для них такой внезапный гром равносилен…
— Понимаю, понимаю, — перебил переводчика полисмен, улыбаясь все шире. Но ведь у нас демократия!
— Если это демократия, то что тогда?.. — Я готой был употребить какое-нибудь труднопереводимое слово, но переводчик потянул меня за рукав, видя, что полицейский совсем заулыбался. Очень веселый попался полицейский, раньше я что-то таких в Стокгольме не видел.
Помню, как в первый день пребывания здесь решили мы посмотреть смену королевского караула. Это красочное музыкальное действо собирает множество зевак — туристов, мальчишек, просто прохожих горожан. Отряд человек в сто церемониально, торжественно идет по улицам под бравурную маршевую музыку, ослепительно блистая латунными инструментами, знаками отличия, расшитыми мундирами. Несут начищенное оружие, какие-то регалии на шестах, трезубцы не то лиры с колокольчиками и еще чем-то звенящим. Лица офицеров и солдат непроницаемо серьезны, и столь же серьезны полицейские на площади перед королевским дворцом.
И вот неожиданно стал я свидетелем скандального поступка какого-то прохожего — пожилого, странно дергающегося человека в поношенной одежонке и в запыленных, растоптанных башмаках. Сдается, что это был либо непроспавшийся наркоман, либо негоспитализированный шизофреник, а может быть, и просто провокатор. Перед выходом церемониального караула на площадь он вдруг выскочил из толпы и возглавил процессию, шагая в лад музыке, вскидывая над головой правую руку и визгливо выкрикивая: "Хайль Гитлер!"
Лица полисменов оставались столь же неприступно серьезными, прохожие, казалось, были даже рады потехе, и только когда этот психодиночка отошел в сторону и, шагая мимо толпы, снова завел свое, раздались возмущенные голоса. Его окружила группа туристов из ФРГ. Какие-то седые дамы протестующе кричали "найн!", "демократишен!" и еще что-то, пытались даже достать оппонента своими легкими зонтиками. А группа молодых волосатых парней, оживленно жестикулируя, спорила подле, обсуждая, должно быть, проблему — демократично ли будет намять бока человеку, провозглашающему чересчур недемократический лозунг? Многие в толпе смеялись над редкой уличной сценкой, и только полицейские оставались невозмутимо безучастными к вопиющему нарушению традиции…
Швеция по форме правления — конституционная монархия, в которой власть короля традиционно ограничена риксдагом. Торжественная смена караульных постов у королевского дворца — тоже дань традиции, существующей почти во всех странах, сохранивших до наших дней августейшие, чаще всего номинально правящие семейства. В последнее время на Западе стало модным презрение ко всем традициям, в том числе самым древним и вполне, казалось бы, безобидным. Недавно вот прочел в газете, как группа молодых людей оскорбляла и оплевывала английских национальных гвардейцев, стоящих на часах, а одна экзальтированная девица не только сорвала медвежью шапку с головы недвижимого и ни в чем не повинного караульщика, но и раздавила своим каблучком палец на его ноге.
Впрочем, замечу, что скандальные эпизоды, нарушавшие самые святые традиции, случались и в старину. Основателем теперешней династии шведских монархов был не швед, а француз Жан Батист Жюль Бернадот, он же принц ронте-Корво, известный наполеоновский маршал и франкмасон. При Наполеоне выдвигались, несомненно, люди незаурядные, яркие, и Бернадот, как большинство других полководцев Бонапарта, в начале французской революции служил в небольшом чине. Смелый, честолюбивый и ловкий француз пришелся шведам в буквальном смысле ко двору. В 1810 году он был усыновлен престарелым королем Швеции Карлом XIII и по специальному решению риксдага стал наследником престола. Сделавшись фактическим главой государства и будучи дальновидным, умным политиком, Бернадот порвал с Наполеоном и заключил союз с Россией, потом с Англией. После смерти своего приемного батюшки он несколько десятилетий благополучно просидел на троне под именем Карла XIV, ни разу не воевал, положив начало знаменитому шведскому нейтралитету, и дожил почти до середины девятнадцатого века. А когда приступили к омовению и бальзамированию августейшего тела, шведский двор был неожиданно эпатирован и с трудом вышел из шокового состояния — на руке их обожаемого короля оказалась плохо вытравленная татуировка "Смерть королям!"
…Вечер у Рольфа Бернера. Этот стокгольмский журналист прям и резок в оценках, серьезен в подходе к большим вопросам откровенен и последователен в разговоре, а мне такие люди нравятся. Рольфа волнуют политические, социальные проблемы. Только что вышла его книга, и он дарит ее мне. Называется она "Kolchos". что в переводе означает "Колхоз". Рольф жил в одном из хозяйств Смоленщины, работал и ел с колхозниками, беседовал с ними, фотографировал их, рылся в колхозном архиве и в подшивках местных газет. Книга эта об истории, экономике, культуре, о трудностях роста и достижениях рядового нашего колхоза, о его людях и проблемах.
Рольф считает, что коллективизация была исторически неизбежной, единственным для нас способом покончить с массовой бедностью, отсталостью в земледелии, чересполосицей, все время подчеркивает роль колхозного строя в судьбах страны и людей.
— Без него было бы куда трудней справиться с Гитлером, — говорит он. И какой бы был это сейчас колхоз, если б он не потерял в войну сто шестьдесят мужчин!
Живет Рольф Бернер в стокгольмском пригороде Накке — "ленточном городе", к которому примыкает большой лес, покрывающий береговые скалы Сальтшена.
— Идемте, — приглашает хозяин. — Не пожалеете.
Внизу, у корней могучих стволов, было сумеречно и влажно, как в тайге, а на вершинах, в лучах закатного солнца, еще пели птицы.
Надо бы сказать тут о стокгольмских птицах.
В городе их тьма-тьмущая. И не сизарей, не галок, не воробьев — типично городских птиц, а самых настоящих лесных пернатых. Вот стайка синиц обрабатывает кустарник среди шумной улицы, вот вровень, с моим окном спиралью поднимается по сосновому стволу поползень, обирая свои старые захоронки, вот выводок дроздят во главе с хлопотливой мамашей роется в земле под скамейкой, на которой сидят люди. Летом сорока редка, а в Стокгольме эти белобокие крикуньи стрекочут повсюду и больше всего любят посудачить на заборах, покачивая своими черными ромбическими хвостами и воровато озираясь. А однажды в городском шуме я услышал знакомые глухие звуки, будто дятел долбил неподатливую сухую древесину.
Откуда тут дятел, если кругом дома, провода и автобусы? Но это был действительно он. Вершина одинокой сосны виднелась из-за крыши, и большая пестрая птица старательно долбила голый, умерший сук. И совсем уж я подивился, увидев в сумерках, как меж старых вязов вокруг нашего посольства бесшумно летает сова,
Больше всего в Стокгольме, однако, чаек и уток. Ну, чайку-то и ее манеры все знают.
Сильные, острокрылые птицы парят и прядают над водой, бросаясь за куском хлеба или рыбешкой, пронзительно кричат, ссорятся между собой из-за всякого пустяка. В Стокгольме чайки чувствуют себя хозяевами садятся на фонарные столбы, шныряют меж фонтанных струй, ходят по улицам, как у нас голуби, даже погуще.
Но самое, пожалуй, поразительное в пернатом населении Стокгольма утки. Увидев их в первый раз, я подумал, что это домашние.
Лежат рядком на газоне, в Двух шагах от них прошмыгивают автомобили, топают прохожие, а они спят себе, безмятежно запустив головы под крыло. Их тоже будто бы не замечают: никто не смотрит на них, не пугает, не фотографирует, и утки лениво поднимаются с места лишь тогда, когда стрекочущая машинка для стрижки газонов осторожно толкает их в бока.
По оперению селезня я узнал, что это сизые дикие кряквы, и вспомнил, как несколько лет назад мировую прессу обошел один стокгольмский снимок фоторепортер зафиксировал цепочку уток, невозмутимо и важно переходящих большую улицу. Не знаю, какой там огонь горел в светофоре, но все движение остановилось. Дикие утки в Стокгольме кормятся, зимуют, выводят на шхерах залива и озера потомство. Они не одомашнились, но и дикими их уже едва ли можно называть. Ручными тоже, потому что никто не пытается их взять в руки. Скорее, это особые городские птицы, которым нет никакого дела до того, что рядом живут торопливые бескрылые существа со всеми их шумными машинами…
С Рольфом Бернером мы шли старым, имеющим вполне "дикий" вид лесом. Вот огромный, загораживающий полнеба вяз с табличкой, прикрепленной почему-то, правда, не рядом к столбику, а прямо к стволу. Под тремя коронами значится "Natur minne", то есть "памятник природы". В обхвате этот гигант 425 сантиметров, высота и возраст не указаны.