Дочка Анны Максимовны, Татьяна, понимала, конечно, что мать взвалила на себя нагрузку, какую не вынесла бы и лошадь[2]. Сто раз говорила Татьяна матери:
– Мам, бросала бы ты работу. У папы зарплата, у Саши зарплата, я через два года буду зарабатывать…
– Мне ещё до пенсии десять лет, – резонно возражала Анна Максимовна. – Если брошу, кто мне пенсию будет платить, ты, что ли, с Сашей? Ты уж давай заканчивай институт, к тому времени Андрюшка подрастёт – будет полегче. А пока я справляюсь – ничего. И разговоры на эту тему больше не заводи. Думать надо было раньше, а теперь чего думать – дело сделано.
В последних словах заключался намёк на раннее замужество Татьяны. И в особенности на то, что от лётчика Саши дома не было почти никакого толку.
Саша летал на вертолётах сельскохозяйственной авиации – на маленьких, неторопливо, по-тракторному тарахтящих Ми-4. Летал распылять над посевами удобрения и ядовитые смеси против всяких ползучих вредителей; летал в патрульные полёты, высматривая лесные пожары. Он не принадлежал к породе современных лётчиков-аристократов, которые, поправив галстук на белоснежной рубашке, разгоняют свою стоместную птичку по бетонной полосе, а спустя два-три часа приземляются у тёплого моря, в мандариновых и шашлычных краях.
Саша поднимался с травяного поля и садился на то же поле. Но всё же авиация, даже малая, требует от лётчика значительно больше, чем от земного человека: нужно было постоянно чему-то учиться, тренироваться, вставать ни свет ни заря, дежурить на аэродроме; дома Саша появлялся не каждые сутки.
Первое время, заслышав вертолёт, Анна Максимовна говорила несмышлёному ещё внуку:
– А вот наш папочка летит. Слышишь, какой у папочки голос? Ну, какой у папочки голос? У-у-у… Скажи: па-па, у-у-у…
Несколько позже Анна Максимовна стала уже приговаривать:
– А другие папочки не летают… они по земле ходят, гуляют со своим Андрюшенькой. Они «у-у» не делают, каждую ночь дома ночуют.
Вот так помаленьку жаловалась Анна Максимовна на лётчика Сашу, но голос её был ласков, а смысла Андрюша пока ещё не понимал, и было ему невдомёк, что отец его не такой уж подарок для дома.
Нельзя сказать, чтобы Алексей Палыч не помогал Анне Максимовне. Во всяком случае, он старался. Но был он человеком застенчивым, казалось ему, что всё он делает не так; да на самом деле так оно и получалось. Сходить в магазин, принести воды, наколоть дров – это ещё ему удавалось. Но вот внука он просто побаивался. Как и все застенчивые люди, он не умел разговаривать с маленькими: всякие «лю-лю-лю» и «сю-сю-сю» казались ему фальшивыми, как будто он притворяется, изображает нежные чувства, которых нет. На самом деле чувства были, но проявить их Алексей Палыч не умел. Не удавалось ему объяснить внуку свою любовь. А другого языка Андрюша понимать не хотел. В результате питательные смеси выплёвывались на брюки Алексея Палыча, внук поднимал рёв и не успокаивался до тех пор, пока Анна Максимовна не брала его на руки.
Алексей Палыч был обычным мужчиной и проявлял трогательную беспомощность, которая с доисторических времён[3], словно щит, надёжно оберегает мужчину от домашних забот.
Алексей Палыч преподавал в школе физику и часто задерживался после уроков – подготавливал необычные опыты для своих учеников, которые с каждым годом всё меньше стремились учиться; чтобы заинтересовать учеников на уроке, нужно было что-нибудь слегка взорвать или хотя бы устроить короткое замыкание.
Алексей Палыч не стремился вырастить из своих учеников великих физиков. Он считал, что ученики должны развиваться всесторонне, и старался по возможности отвечать на любые вопросы, даже если они не имели отношения к физике. Ученики прекрасно знали об этой слабости Алексея Палыча и вопросы задавали охотно: во-первых, в эти минуты никого не вызывали к доске, во-вторых, почему бы и не потрепаться на интересные темы, которые жизнь с помощью телевидения, радио, различных газет и журналов подкидывает ежедневно.
Например, как раз сегодня целый урок проговорили на тему: «Могут ли животные думать?» Класс Алексея Палыча единодушно высказался в пользу животных: почти у каждого ученика была знакомая кошка или собака, которые совершали вполне разумные, осмысленные поступки.
– Однако современная наука склонна полагать, что животные лишены разума. Во всяком случае, так считают большинство учёных, – осторожно возразил Алексей Палыч.
Но класс знать не хотел никаких учёных. Возможно, эти учёные до того уже заучились, что ничего по-простому объяснить не могут.
– А вот у нас, например, собака пощипала соседского петуха…[4] И что она после этого сделала? Она убежала со двора и три дня не являлась домой. Почему?
– Условный рефлекс – боязнь наказания, – ответил Алексей Палыч.
– А что такое условный рефлекс? – спросили его.
– Ну, в данном случае сознание того, что за провинностью следует наказание.
– Вы сказали «сознание»? Но ведь сознавать – это и значит думать.
– Да, – согласился Алексей Палыч, – слово выбрано неудачно. Я должен был сказать – привычка.
Вопрос насчёт сознания задан Борисом Куликовым. Тем самым Куликовым, который… Впрочем, о нём мы ещё много чего узнаем. Пока же следует сказать, что Куликов вовсе не хотел поймать Алексея Палыча на крючок. Он был не врагом учителя, а скорее его другом. Возможно, кому-нибудь слово «друг» покажется слишком сильным. Какая может быть дружба между учителем и учеником? Что ж, не будем торопиться с пояснениями.
Будущее покажет, что они не только друзья, но и сообщники. А пока Алексей Палыч подумал, что, начав, Куликов уже не остановится – он имел обыкновение докапываться до самой сути. Не сегодня только задавать бы Куликову эти вопросы. Неужели он не понимает, что сегодня Алексею Палычу не до умных разговоров? «Совесть надо иметь, Боря», – подумал Алексей Палыч. Но видно, у Куликова нервы были покрепче.
– Пускай привычка, – согласился Борис. – Если у неё есть привычка трепать петухов, то тогда рефлекс. Юрка, много она петухов потрепала? – спросил Куликов хозяина собаки.
Юрка уже и не рад был, что вылез со своей собакой и этим ощипанным петухом. Её и так пока посадили на цепь, а собака на цепи – это уже не друг, это охранник, непримиримый и подозрительный, как вахтёр.
– Да в жизни она к ним не прикасалась! Сам не знаю, чего ей взбрело…
– Откуда же она тогда узнала, что ей попадёт за петуха?
– Поди сам у неё спроси, – насупился Юрка. – И отстань от собаки, она тебя не трогала.
Но Бориса Куликова сбить было не так просто.
– Что же тогда получается, Алексей Палыч? – спросил он. – За петухов её никогда не били, привычки, значит, нет. Получается, что она сама всё поняла. Она потом сообразила, что петуха нельзя было трогать, она знала, что ей за это влетит, и поняла, что лучше куда-нибудь умотать, пока на неё не перестанут злиться. Всё – сама. Скажете, что у неё в это время в мозгу мыслей не было?
– Ты хочешь сказать, что её поведение похоже на человеческое?
– Ещё и как похоже. Я бы и сам так сделал на её месте. А вы?
– Прежде всего я не стал бы ощипывать петуха, – попытался отшутиться Алексей Палыч.
Но Куликов был неумолим.
– А вы представьте себе!..
– Я пошёл бы к соседу, извинился и заплатил.
– А она не может извиниться и заплатить. Она может только удрать, и она об этом подумала. Скажете – нет?
– Возможно, что и так, – сказал Алексей Палыч. – Но мы с вами не специалисты, хотя у некоторых специалистов есть определённые… сомнения. Большинство из них с тобой, Боря, не согласились бы.
– А я знаю почему, – ответил Куликов. – Они всякие опыты над животными делают, операции… В общем, мучают. Если они согласятся, что животные думают, то им запретят.
– «Мы не можем допустить наличия разума у животных, ибо тогда не сможем их убивать», – процитировал Алексей Палыч. – Так сказал один испанский биолог. Как видишь, Боря, твоя мысль была уже высказана, и даже в более резкой форме. – Алексей Палыч посмотрел на часы. – Но мысль эта, как и всё остальное, не имеет никакого отношения к программе. Может быть, мы пока на этом остановимся?
– Но вы согласны, что они думают? – спросили из класса.
– Не знаю… – сказал Алексей Палыч. – Определённо ответить не могу, но мне почему-то очень этого хочется.
Алексей Палыч сказал то, что думал. Но и ученики его испытывали в этот момент те же чувства. За то им и нравился Алексей Палыч, что умел думать так, как они. Ребята тоже не были уверены. Они сомневались. Но сомневались они в пользу животных.
Однако скажи сейчас Алексей Палыч, что с сегодняшнего дня все животные считаются умниками, ребята бы возмутились. Как, сравнивать их с коровами?! Возможно, и в коровах что-то есть, но… Не стоит перечислять эти «но». За всю историю человек накопил множество доказательств того, что он отличается от животных способностью мыслить. Доказательств этих столько, что можно подумать, будто человеку постоянно нужно оправдываться. Человек собирает их с таким упорством, будто не всё уже ясно. Человек словно не верит сам себе, сам себя убеждает и уговаривает; он кричит устно и письменно: «Я единственный! Я неповторимый! Только я могу мыслить!» Но животные-то с человеком не спорят. Так кому же тогда он доказывает?
Нет, учёным пора бы уже заглянуть в Кулёминск, побеседовать с учениками кулёминской школы и посмотреть на рядовую кулёминскую собаку.
Алексей Палыч нервно взглянул на часы, обвёл взглядом класс и встретился глазами с Куликовым. Тот смотрел на учителя внимательно и понимающе, как заговорщик.
«Да мы с ним и есть заговорщики, – подумал Алексей Палыч. – Рассказать кому – не поверят. Романтики безмозглые! А может быть, и преступники?»
После уроков Алексей Палыч вышел на залитый солнцем школьный двор. Вокруг было так светло, как бывает только весной. Стоял май. Листья тополей отсвечивали молодым глянцем; распушившись, купались в сверкающих лужах воробьи; в чистом высоком небе стрижи атаковали невидимую мошкару; всё вокруг звенело и пело – всем было весело. Всем, кроме Алексея Палыча.