Хотя жили с крёстной двое младших, Сергей и Полина, хозяйство она вела, практически, одна. Сергей этой весной закончил ремесленное училище и работал токарем на заводе «Арсенал». Забрал из бани, к ворчливому недовольству матери, короткую и широкую скамейку, на которой корыто для стирки белья хорошо помещалось и высота удобная, спину не ломала, и увёз на завод — ему нужнее, росту до станка не хватает. А поселился на жительство в заводском общежитии.
Разумеется, когда приезжал в Дубровку, матери помогал. Но не часты были те посещения, работы много, иной раз сутками из цеха не уходил. Прикорнёт где удастся, под верстаком или на ящиках, поспит несколько часов и снова к станку. Нередко мать не дождавшись сына, сама ехала в Ленинград к проходной, везла ему домашний доппаёк.
Муж и три других сына воевали. Отец и два старших на разных фронтах, а шестнадцатилетний Василий под Ленинградом, в ополчении.
Самая младшая в семье и единственная дочь у родителей Полина, ровесница Миши, работала на торфоразработках, укладывала торфяные брикеты на транспортёр. Уходила каждое утро и возвращалась к вечеру, чуть живая от усталости. Так что дома с неё помощи было не особо много. Но одно то хорошо, что хлеб какой ни какой, в дом она приносила.
Быстро проскочил небольшую деревеньку.
«Не останавливаться… Не останавливаться, так не останавливаться. Кто их знает, почему. Может быть для меня опасно, может быть к мероприятию какому готовятся, не хотят, чтобы я немцев насторожил, а может быть… Может быть и без меня там наши глаза и уши есть. Да мало ли что может быть, не до чужих забот, со своими бы справиться».
За деревней… За деревней то же место, но не зима, а лето. Стайка ребят и растворившийся среди них Микко, спешит по своим ребячьим делам. Навстречу немцы — фельджандармы катят на велосипедах. Останавливают ребят, обыскивают. У одного находят клочок чистой бумаги и огрызок карандаша.
— Шпион?! — Кричит немец.
— Нет, — отвечает тот по — русски.
— Русский шпион, — уже утверждает жандарм. И бьет кулаком в лицо. Бьет как мужика, изо всей силы. Наступает упавшему мальчишке сапогом на горло и стоит так, пока мальчик не перестал трепыхаться.
Микко невольно ускоряет бег, изо всех сил отталкивается палками — прочь, прочь от этого страшного места.
Не так быстро как первую, прошёл и вторую деревню, вытянувшуюся вдоль речки.
И опять повезло. Ближе к вечеру его догнал санный поезд, мобилизованные немцами на извоз крестьяне из русских деревень. Поведал и им свою легенду, вернее, часть её.
Упомяни, что совсем недавно был в Ленинграде, начнутся расспросы: что там и как там. Правду говорить рискованно, вряд ли немцы такое скопление русских без своих глаз и ушей оставили, наверняка в группу внедрены предатели. А говорить то, что было отработано в соответствии с легендой, как линия поведения — зачем своих, уж если не обманывать, то вводить в заблуждение и душу им травить, рассказывая только про бедствия блокадников.
Посочувствовали и взяли с собой.
— Садись в любые сани и поезжай, пока по пути.
Но о себе мало что сказали. Может быть его опасались, может кого из своих подозревали, а скорее всего, жизнь под оккупантом приучила их сто раз подумать, прежде чем слово сказать.
Поздно вечером, остановились на ночлег. Поужинали как — то уныло, лишь бы «кишку набить», и сразу же легли спать.
Хотелось спать, и глаза закрывались, но сон не шёл. Лезло в голову, проигрывалось то, что предстояло ему сделать здесь, за линией фронта. А когда эти заботы оставили, громко храпевший дядька мешал заснуть. Его будили, поворачивали на бок, но заснув он снова ложился на спину и начинал храпеть.
Мама вспомнилась.
Как — то, Миша тогда в очередной раз перечитывал островную жизнь Робинзона Крузо, а мама вывалив из мешка на пол старые носильные вещи и тряпочки перебирала их, подозвала его нежным, умильным голосом.
— Мишутка, подойди ко мне, сынок.
— Что?
— Твоя, — мама приложила к его груди маленькую распашонку. — Давай примерим?
— Ну вот ещё… Чего придумала, — недовольно проворчал Миша. — На один палец только налезет.
— Какой же ты тогда крошечный был. И хорошенький.
Усадила Мишу рядом с собой на пол и рассказала, что они, особенно папа, очень хотели мальчика, сына. Папа даже имя заранее приготовил. И когда мама была в интересном положении, папа часто прижимался щекой к её животу и тихонечко окликал.
— Миша — а, Мишенька — а, ты меня слышишь?
— А если там девочка? — Сомневалась мама.
— Тогда в следующий раз будет Миша, — не огорчался папа и такому разрешению от бремени. И сейчас оптимизма не терял, опять принимался звать. — Миша — а, Мишутка — а…
Поначалу мама смотрела на папины затеи только как на желание подольше быть возле неё и ласковее к ней относиться. А потом, с положенного срока, вдруг стала чувствовать как в ответ на папины призывания ребёночек толкает изнутри, может быть ручкой, или ножкой.
— Слушай! Ты только посмотри — слышит и отвечает!
Восхищалась мама, восхищался папа, восхищались они вместе и с сияющими глазами прижимались друг к другу, обнимались, сливались в одно целое — едина плоть бысть.
Удивительно было Мише слышать об этом, потому что в жизни папа с ним особенно нежным и ласковым не был. Он заботился о сыне, непременно откладывал свои дела и помогал Мише, если Миша его об этом просил или сам видел, что сыну нужна помощь. Находил время погулять, рассказывал поучительные истории, и были те истории не нотации, но наставления к жизни.
— Запомни это, мало ли окажешься сам или кто — то из твоих друзей в таком положении, будешь знать как поступить.
На похвалу не был жаден, подбадривал и поддерживал все благие Мишины намерения. И никогда не отмахивался от вопросов. Если не знал ответа, обещал узнать, либо советовал где об этом прочитать или у кого из знакомых спросить, кто лучше знает.
Но с той поры как Миша подрос, на руки его, практически, не брал, разве что по необходимости поднять или перенести, не сюсюкал и ласковые слова говорил редко. Любил не меньше, но в любви его забота о будущем сына, об умении его обустроиться в жизни, с годами всё больше выходила на первый план и всё дальше оттесняла нежность и вообще эмоции.
Мише этого, видимо, не хватало и он сам домогался общения с папой. Взбирался на диван, когда папа сидел на нём, обхватывал за шею и пытался растормошить отца на борьбу. Но папа не поддавался. Нередко мама принимала Мишину сторону.
— Ваня, поиграл бы с ребёнком…
Отец отнекивался.
— Не умею… Не знаю как…
Но однажды уступил навязчивости сына и уговорам жены, и на второй минуте «борьбы» выронил Мишу из рук — и плач, и слёзы, и кожа содрана на плече.
После этого мама уже не Мишину, но папину сторону держала.
— Не мешай папе, пусть отдыхает. А то опять стукнешься и плакать будешь.
Много раз просился к папе на работу, покататься на машине, на настоящей «скорой помощи» проехать, ветром пронестись по улицам с сиреной под восхищённые взгляды всех идущих и завистливые медленно едущих. Но папа кататься не брал, нельзя, говорил. А почему нельзя, не объяснял.
Объяснила мама.
— Больные всякие бывают. А папе и на дорожные аварии ездить приходится, там кровь, увечья. Опасается, не испугался бы ты.
— Я не испугаюсь, я не буду бояться, — обещал Миша.
Но папа оставался непреклонным. Взял Мишу только тогда, когда отозвали его из отпуска на неделю раньше срока, но не на «скорую», а на другую машину. Вот тогда Миша накатался с папой «под самое горлышко». Развозили и медикаменты, и медоборудование, и мебель, и бельё возили из больниц в прачечные и из прачечных в больницы.
Каждое утро вставал вместе с папой рано — ранёхонько, завтракал через силу, есть в такую рань не хотелось, а не кормленного папа не брал: «не заправленную машину на линию не выпускать!» И выходили из дому на свежеполитый асфальт, в свежий прохладный воздух. Потом ехали в трамвае, сначала в полупустом, можно было и в середине сесть, и в любом конце вагона, и на площадку выйти. А на «гаражной» остановке, из вагона они уже не выходили, а вытискивались.
Днём солнышко накаляло машину и в кабине вкусно пахло парами бензина и горячей обивкой сидений. Этот запах Миша помнил и ощущал даже сейчас, на морозном воздухе.
Когда по городу ездили, папа попутно показывал достопримечательности Ленинграда и характеризовал их.
— …Медный Всадник, поставлен на монолит, на гром — камень… Памятник Николаю Первому, посмотри, держится только на двух опорах, на двух задних ногах коня… Исаакиевский собор, построен на сваях из лиственницы… Александрийский столп, полностью вытесан из монолита, стоит безо всякого крепления, под собственным весом.
Видимо для него важна была опора, основа сооружения. А может быть и всякого существования.
Ремнём отец наказал его один раз в жизни, дважды несильно шлёпнул, и то по маминому настоянию. Когда Миша без спроса взял и разрезая на две половинки длинный карандаш нечаянно сломал папину бритву, которую ему баба Аксинья отдала. Раньше это была бритва деда Матвея.
Мама работала на трикотажной фабрике. Но что она там делала, Миша толком не знал, вроде бы пар регулировала. О её работе дома почти не говорили. Ходила туда, потому что надо ходить на работу. А жила семьёй и домом. Она умела и любила вязать, и на спицах, и крючком. И вся их комната была в подзорчиках, салфеточках, накидочках. И у папы и у Миши всегда были вязанные свитера, шарфы, рукавички.
И ещё папа называл маму «наша вкусноделательница». Наверное потому что мама вкусно готовила, и потому что в очень редких случаях готовила просто еду, но всегда «делала что-нибудь вкусненькое». И мужчинам своим, даже самые обычные носки, не просто покупала, но дарила. В свою очередь, если папа, даже по её просьбе, покупал с получки сковородку, а Миша лобзиком выпиливал из листа фанеры подставку под ту сковородку, мама знакомым хвалилась.