Горнист помрачнел. «Как так — совсем один? А родители? Умерли, что ли? — думал он. — Впрочем, понятно: одни родятся, другие не родятся… А я уже взрослый… Все равно что-то не так… Может, знаний у меня мало?»
— Леха, а я умный? — спросил он. — Только скажи прямо, не крути.
— Все умные, каждый на свой лад, — ответил Леха. — Ты играть умеешь. Давай, сыграй обеденный перерыв, пора.
Горнист протрубил в горн, и Леха достал из-за пазухи пакет с глазированными сырками.
Перекусили. Пошли дальше. Горнист считал кучевые облака и пни в поле, а Леха рассказывал ему, как бродил по пересеченной местности, как женился рано и неудачно, как учился на философском факультете, но не окончил. Рассказал также о выборах Оплота трудящихся. Как трудящиеся люди изнемогли, превозмогли и выдвинули Оплота в Контролеры. Оказалось, Леха и Оплот близко познакомились еще до разгона парламента, заседавшего в Белом бору, когда на какой-то отдаленной просеке они с группой товарищей пытались учредить совместное русско-японское предприятие по освоению новых месторождений клюквы и грибов.
«С Лехой не пропадешь, — думал горнист. — Ну а если пропадешь, то не сразу».
— Друг, а когда мы до совхоза «Восход» дойдем? Пора бы уже, — сказал он.
— Совхоз этот нам больше не светит, — ответил Леха.
В поле показались несколько изб. Подошли к ним. Окна заколочены. Возле одной избы паслась на привязи серая коза. Она перестала жевать траву и уставилась на горниста с Лехой.
Решили зайти в эту избу, узнать, есть ли хозяева, чтобы доложить Оплоту.
Горнист поднялся на крыльцо, постучал.
Никто не ответил. Открыв незапертую дверь, он испугался: в сенях — ногами к порогу — лежал труп мужчины в мундире немецкого офицера времен Отечественной войны.
— Леха, тут мертвец! — крикнул горнист.
Вошел Леха, осмотрел тело. Желто-серое лицо мертвеца выражало отвращение и усталость. Из нагрудного кармана кителя у него торчал листок бумаги, мелко исписанный синими чернилами. Леха взял записку и прочел вслух: «Ты погиб, потому что всю жизнь метался между двух лесов, между Шервудским и Булонским. Змея выползла из-под можжевелового куста и укусила тебя, когда ты польстился на трюфеля, не воспринимая всерьез легенды старой Англии. Какую музыку ты слышал при этом? Ты выронил папку с партитурой, а мы проявили твердость. Теперь восемь тысяч лет тебе суждено есть рябиновые булки в «Макдоналдсе» на погорелой поляне. Страх поможет, страх не поможет. Так говорим мы, рязанские скауты».
— Кто? — не понял горнист.
— Скауты. Это вместо пионеров, — сказал Леха. — Видишь, угробили человека, метафизической арматурой избили, даже следов не осталось. А все почему? Потому что у него свободный культурный миф в жизнь прорвался. А жизнь между двух лесов — это что? Это не просто сбор когнитивных трюфелей, а навязчивая идея, метания, творческий поиск, ритуальные переодевания, большие деньги в конце концов. И вот когда после очередного маскарада занесло его не в ту избу, свернули ему скауты императив… надо доложить Оплоту…
Леха продолжал рассказывать про жуткую боль, которую испытывает человек, когда ему сворачивают императив, а горнист стащил с покойника сапоги и надел их сам. Китель его тоже надел, поверх футболки. Оставалось только треснувшие шорты сменить на штаны, но снять с покойника брюки он не решился.
Изба была пуста. Только в углу комнаты стояла старая швейная машина «Зингер» с педальным приводом, а на полу в сенях, рядом с телом, валялась пустая соломенная корзина. Леха предположил, что в ней были трюфеля, принесенные человеком в мундире, и что скауты забрали их с собой.
— Пойдем, горнист, — сказал он, — у нас впереди много всего, нечего тут с мертвецом сидеть.
Отошли от избы метров на двадцать.
— Э-эй, э-эй, — позвал кто-то сзади.
Оглянулись.
Коза блеет.
Леха вернулся, отвязал козу и угостил ее зеленым яблоком (много чего у него было припасено).
Они шли дальше и старели. Вокруг становилось оживленнее. На пути встречались кооперативные ларьки, деревни и поселки с живыми трудящимися. Дорога пересекалась другими дорогами.
Горнист старался считать и запоминать все, что видел, на всякий случай, для отчета перед Оплотом, а Леха сказал, что так подробно докладывать не нужно.
Люди смотрели на путников с удивлением: вон, мол, ничего себе — фашист идет (горниста в кителе принимали за фашиста), откуда взялся?
Дошли до большого города. Вокруг — высотные дома, множество граждан и автомобилей неизвестных марок.
Сели передохнуть на тротуаре возле какого-то ресторана. Появился охранник, прогнал.
Притащились в парк. Искали там в урнах и вокруг скамеек пустые бутылки. Леха сказал, что их можно сдать, чтобы купить еды и водки.
Когда набрали две сумки бутылок, в парке появились местные оборванцы. «Валите отсюда, — сказали они, — это наш сектор, нечего зариться на чужую стеклотару». Хотели отнять сумки, но Леха отпугнул их, пригрозив, что доложит о бесчинстве Оплоту.
Пришли к приемному пункту сдать бутылки, но опоздали: пункт уже закрылся до завтра. Леха подумал и предложил пойти стрелять деньги у ближайшего метро. С рацией, горном и брякающими сумками долго брели по проспекту к метро. В подземном переходе, у стеклянных дверей на станцию, приставали к гражданам, клянчили мелочь.
Протягивая к людям грязную ладонь, горнист постарел еще, оброс седоватой бородой. Леха тоже оброс.
Набрав немного денег, они сходили в магазин, купили черного хлеба, пакетик майонеза и водки.
Передали сообщение Оплоту о том, что видели. Оплот остался доволен.
Спать полезли в подвал девятиэтажного дома. Леха подзарядил там от сети аккумулятор рации.
Горнист сыграл отбой.
Ночью в подвале свиристели сверчки.
Утром сдали бутылки и постарели сразу лет на десять, ослабли.
Потекли дни, похожие друг на друга. К зиме горнист с Лехой удачно подобрали себе на свалке теплую одежду: пару штанов на вате, пальто и бараний тулуп.
Они всё бомжевали, но исправно выходили на связь с Оплотом, докладывали, как идут дела, пока однажды Оплот не пропал. Леха долго звал его, но без толку.
Горнист сыграл отбой, и Леха выбросил свою военную рацию.
Однажды весной они, напившись дешевого портвейна, сидели в парке под жасминовым кустом. Мимо шли малолетние гопники. Народу вокруг не было, и гопники принялись их избивать. Пинали ногами, отняли у горниста горн.
— Наверно, на помойке, козел, нашел, — сказал один гопник.
— В цветмет сдадим, — отозвался другой.
Гопники исчезли, забрав горн.
Горнист поднялся, утер нос, сплюнул выбитые зубы, помог встать Лехе, и они пошли туда, куда уходят все советские люди.
Где-то играет рэп
На север Ярославской области Семен уехал в начале ноября. Он высчитал, что эта станция глушения находится между деревней Рюмино и заброшенной одноколейной железной дорогой.
После нескольких лет исканий в других местах Семен надеялся именно там сделать то, что еще не удавалось ни одному честному отечественному рэперу.
«Мощности подавления и вещания станции хватит на европейскую часть России и половину Сибири, главное, чтобы аккумуляторы не разрядились с тех пор, когда последний раз пользовались аппаратурой…» — объяснял он товарищам на тусовках, но ехать в ярославские дебри никто не хотел.
Семен отправился один.
Станция глушения, понятное дело, не могла быть построена у всех на виду, поэтому Семен лазил по оврагам и продирался через ельники, тревожась: вдруг ее уже давно обнаружили местные? Мужики поломали приборы, растащили, что смогли, по дворам, а бабы и девки теперь время от времени водят вокруг былого величия глумливые хороводы, поют свои песни.
Семен представлял, как рюминцы мародерствуют, и злился на них. Вспоминал, что злиться — грех, и злился уже на себя. Оттого еще больше нервничал и тосковал, когда не станцией оказывалось что-нибудь обнадеживающе показавшееся впереди, например — сплетение деревьев у края поляны, в сумерках похожее на большой ретранслятор.
К вечеру Семен выбирал место, ставил палатку и разводил костер. На привалах, если грустилось, он включал карманный радиоприемник, ловил на средних волнах программу новостей, и даже от тревожных, злых сообщений легчало. Семен ощущал некое единство — ведь частью этого, пусть ущербного, без обратной связи, эфира мог оказаться человек, вместе с которым несказанно счастливее было бы искать станцию.
Потеплело. Несколько суток — не ниже ноля. В перемене погоды (хорошо, не холодно) Семен усмотрел связь с сохранением станции: значит — цела, не превратили ее ни в силосный пункт, ни в овощехранилище, оборудование законсервировано, системы целы; на двери, конечно, надежный замок… Семен взял с собой электролобзик по металлу и титановую монтировку.
Через неделю кружения по чащобам кончилась еда. Пришлось сходить в Рюмино, в магазин.
Однажды рано утром Семен, влекомый странным чувством ритма, вылез из палатки и, глядя в серое рассветное небо, на всякий случай молитвенно произнес:
— Йоу.
— Йоу, — ответил недовольный хриплый голос откуда-то из глубины леса. — Что, ни папки у тебя не имеется, ни мамки?
— Сирота я, дядя, с младенчества. Но это даже хорошо, нет ни к кому привязанности. Ни родственников, ни похорон. — Семен не удивился голосу, но почему-то чувствовал вину перед ним.
— Ты, Семен, смотрю, не лыком шит. — Голос подобрел.
— Мне, вообще, надо только станцию глушения найти, и всё. Я ведь от жизни ничего особенного не требую. Я же не хам, я верующий.
— Похвально. Чего глушить-то собирался с помощью станции? «Голос Америки» или радио «Радонеж»?
— У меня, дядя, исключительно музыкальный интерес. Всех, кто на русском языке под фонограмму поет о любви, я хочу за Можай загнать и подвести под монастырь.
— А когда последний раз был на причастии?
— Уж года два прошло, — признался Семен, смутившись.
— А сколько девок за это время попортил?