В газете М. Горького «Новая Жизнь» от 31 декабря 1917 г. помещена была беседа с народным комиссаром земледелия Калегаевым относительно хода осуществления декрета.
«Декрет о земле, — признаётся народный комиссар, — не является строго разработанным и продуманным законом. Это скорее лозунги, брошенные в массу. И нельзя отрицать, что в результате этого декрета процесс передачи земли земельным комитетам прошёл далеко не планомерно и не безболезненно.
Помещичьего землевладения и класса помещиков уже не существует. Можно говорить только о бывших помещиках. Вся помещичья земля безусловно находится в руках крестьян. Мало того: помещичьи усадьбы и инвентарь также перешли к крестьянам, причём нередки случаи, когда помещичьи дома разбирались по брёвнам и распределялись между крестьянами. Помещики часто просили разрешить им вывезти хотя бы бельё, но и это не всегда разрешалось. Вообще, захват земель нередко сопровождался эксцессами, причём, как общее правило, можно отметить следующее: в тех местах, где захват земель был самочинно осуществлён земельными комитетами ещё до октябрьского переворота, эксцессов почти не наблюдалось; и наоборот: там, где частная собственность сохранилась в неприкосновенности, переход её к крестьянству ознаменовался большими эксцессами. Во всяком случае, передача земли земельным комитетам — совершившийся факт, вырвать землю от крестьян теперь уже ни при каких условиях невозможно».
На вопрос о том, как отразится аграрный переворот на весенних сельскохозяйственных работах, Калегаев даёт такой ответ: «Сокращения запашек, безусловно, быть не может. Мы имеем сведения о крайне бережном отношении крестьян к захватываемому помещичьему инвентарю. Конечно, сейчас трудно предсказать, как будут производиться сельскохозяйственные работы: будет ли земля обрабатываться индивидуально, силами отдельных семей, или же целыми обществами. По всей вероятности, в разных местах этот вопрос будет решаться по-разному. Что касается наёмного труда, то для семейств, в которых много ртов и мало рабочих рук, сделано исключение, и им разрешено пользоваться наёмным трудом».
По поводу заявления Спиридоновой на втором крестьянском съезде, что «к весне будет уже осуществлена социализация земли», Калегаев, улыбаясь, сказал: «Это, конечно, только радужные надежды».
Из интервью с Калегаевым видно, что в Европейской России, для которой декрет о земле имел жизненное значение, большевизм к концу 1917 г. ещё не завязал никаких связей с деревней, а из предыдущего видно, что в последующее время эти отношения стали складываться неблагоприятно на почве продовольственной политики.
В Сибири земельный вопрос представлялся совершенно иным. Здесь предоставление земли всем желающим означало, за самыми незначительными исключениями, расхищение не частновладельческих, а казённых участков, участков, предназначенных для переселенцев, или же показательных хозяйств. Коренное население Сибири относилось к земельному вопросу равнодушно, и аграрная демагогия не говорила ему ничего. Но зато сибирское крестьянство не испытало и какого-либо гнёта нового режима. Ему стало житься спокойнее. Начальство перестало тревожить, налогов никто не взыскивал, солдат никто не призывал. Вернувшиеся с войны фронтовики, нахватавшиеся разных учений и политики, немного мутили деревню, но сибирские расстояния и холода охраняли её и от местных, и от центральных заправил. Продовольственные отряды ещё не проникли в Сибирь, т.к. состояние транспорта не позволяло вывезти из неё и те запасы, которые были заготовлены ещё раньше. Что же касается твёрдых цен и монополий, то деревня познакомилась с ними уже в первый период революции и отвечала на них уменьшением подвоза.
Больше ощущали социалистическую систему нового режима окрестные деревни крупных городов. В Омске, например, — центре хлебного, мясного и масляного рынка — стал ощущаться весною 1918 г. недостаток; муки и особенно мяса и масла. Объяснялось это тем, что местный совдеп, стремясь осуществить национализацию торговли, производил реквизицию всех привозившихся товаров и убил базарную торговлю. Крестьяне начали чувствовать здесь впервые тяжесть слишком последовательной I регламентации. Но, повторяю, это коснулось лишь районов, близко примыкающих к городам.
Были, однако, и среди сибирского крестьянства такие элементы, для которых большевизм оказался легко воспринимаемою заразою. Это — не устроившиеся или плохо устроившиеся переселенцы.
Для Сибири расслоение крестьянства на «старожилов», к которым обычно относятся и переселенцы, устроившиеся лет 10–15 тому назад, и «новосёлов», ещё не пустивших корней в сибирскую землю, почти равносильно классовому делению. Первые — бары, маленькие помещики, фермеры, живущие нередко в каменных домах с крашеными полами. Вторые — пролетариат, частью безземельный, частью безлошадный, ютящийся в землянках, пробивающийся батрачеством.
В некоторых районах, например Алтайском, где земельного фонда для переселенцев не хватало и куда всё-таки инстинктивно стремился переселенец, чутьём угадывая богатства земли и недр, сосредоточилось перед войной и во время неё много таких «неблагополучных» новосёлов, и среди них большевизм, как психология ненависти и злобы ко всякому превосходству в положении, свил прочное гнездо. В других, более восточных районах, например между Красноярском и Иркутском, большевизму покровительствовала природа. Суровая зима, тощая земля, упрямая неподатливость тайги делали условия жизни и борьбы за существование крайне тяжелыми, и новосёлы теряли здесь обычное благодушие русского крестьянина и становились жестокими и озлобленными.
Впрочем, переселение в чужие края и связанная с ним борьба за существование вообще влияют на характер, и в сибиряках проявляются суровость и эгоизм.
Городская масса относилась к большевизму иначе. Национализация домов, опись лошадей, обыски, конфискация ценностей — всё это вооружало против большевиков состоятельные слои городского населения. Мещанство в Сибири так же, как и крестьяне-старожилы, привыкло к спокойной «хорошей» жизни, хлебосольству, выпивке, достатку.
Теперь стол стал скуднее, вина вовсе исчезли, водка ещё с начала войны продавалась из-под полы, а самогонка процветала только в деревне. Что же касается достатка, то следы его приходилось скрывать во избежание соблазна для «товарищей». Во все богатые дома вселены были близкие власти люди, но они пугали менее, чем законные конфискации, которые производились на основании декрета «о золоте», распубликованного в газете «Правда» (№ 9, 16 янв. 1918 г.).
Согласно этому декрету, «все изделия из золота весом более 16 золотников и всё золото в сыром виде, находится ли это в руках частных лиц и учреждений или в магазинах, ювелирных и иных мастерских, или в банковских сейфах, переходит в собственность государства, с уплатою владельцам по цене 32 рубля за золотник» (ст. 5).
К этому присоединилось в высшей степени предосудительное с этической точки зрения поощрение доносов. «Не представленные в течение месяца предметы, — говорит статья 6-я того же декрета, — конфискуются при обнаружении без вознаграждения владельцу, но с выдачею трети вознаграждения тем лицам, которые укажут государству подлежащие конфискации предметы».
После этого все ценности стали закапываться, столовое серебро заменилось деревянными и оловянными ложками, а главное, люди стали смотреть друг на друга глазами недоверия — «не подсмотрит ли, не донесёт ли».
Если о сибирском крестьянстве в массе можно сказать, что оно оставалось чуждым большевизму, то о кругах городского населения будет правильно противоположное. Город всегда представлял более благодарный материал для революции. Сосредоточенное в одном месте, более восприимчивое население, при наличности агитационных средств и демагогии, легко поднять против власти и капитализма. Большевизм, с его деморализующими приёмами и покровительством низким инстинктам толпы, не мог, конечно, не прийтись по душе городской черни. Грабежи при реквизициях и конфискациях и просто на улицах, и среди бела дня и среди мрака ночи, захват дворцов, вселение в барские квартиры, комиссарство — этот дьявольский соблазн власти и наживы — не могли не большевизировать городов. Сибирские города были даже более податливы заразе — с одной стороны, из-за обилия в них ссыльнокаторжного политического люда, который заполнял многие земские, городские и кооперативные учреждения и поставлял большевистствующие «верхи», с другой стороны, потому, что низшие слои городского населения очень редко встречали внимательное к себе отношение со стороны городской буржуазии, такой же замкнутой, чёрствой и неотзывчивой, как и другие сибиряки, по характеру типичные «колонисты».
План проведения в жизнь социализма был продуман большевиками всесторонне, и законодательство их быстро провело меры, которые должны были снести до основания весь буржуазный строй.
После национализации банков, предприятий, земли, жилищ последовало запрещение всяких вообще сделок с недвижимостью в городах («какие бы то ни было сделки по продаже, залогу и т.п. всех недвижимостей и земель в городах»),
В мае 1918 г. последовал декрет об отмене наследования (Известия ЦИК, № 87).
«Отныне, — говорит газета «Свобода России» (№ 33, 24 мая 1918 г.), — всякий российский гражданин, проживающий в «оазисе» российской социалистической республики, должен знать, что если после всех конфискаций и контрибуций, взыскиваемых и налагаемых различными органами советской власти, у него останется ещё какое-нибудь движимое или недвижимое имущество, то это имущество после его смерти будет объявлено достоянием означенной советской федеративной республики».