Евгения ЛифантьеваСибирские байки
Дикая девка
В начале восьмидесятых мы вскрывали могильники на юге Хакасии, там, где Минусинская степь сменяется горной тайгой. Места красивейшие: чуть всхолмленная степь с севера, лесистые сопки — с юга. У подножия сопок — озерца с чистой родниковой водой. Их окружают редкие сосны — раскидистые, мощные, такие, как их рисуют на картинках. Чем выше по склонам, тем гуще тайга. Словно бойцы-единоборщики вышли в поле, а за спиной у них — несметные лесные рати…
Древняя эта земля. Вдоль дорог до сих пор встречаются «каменные бабы» — грубо обтесанные валуны, чаще всего — поваленные, бессмысленно уставившиеся пустыми глазницами в зенит. В блеклом небе кружат орлы. Днем раскаленный воздух дрожит над землей, заволакивает маревом северный горизонт.
От степи веет безумной древностью: так и видишь, как проходят по равнине орды Чингиз-хана, как скачут одетые в шкуры всадники, останавливаются, поят в озерах своих лохматых коротконогих лошадок…
В прочем, люди жили в этих местах задолго до монгольского нашествия: доказательством тому были раскопанные нами могильники эпохи бронзы. Видимо, порубежье между лесом и степью было для окрестных племен священным местом. Три могильника на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга, и в каждом — богатейшие клады. Серебро, бронза, останки коней, рабов, жен…
Мы работали увлеченно. Уже через месяц после начала экспедиции я знал, что материала мне хватит на докторскую диссертацию, и пропадал в раскопах с рассвета до поздней ночи.
Жили мы в деревне с банальным названием Павловка, а сами раскопы были километрах в трех от нее, на сопке Дикая Девка. В самом начале лета я как-то попытался узнать у рабочих из местных, откуда взялось это имя. Ведь зачастую с такими локальными географическими названиями связаны презабавные легенды и поверья. Но население Павловки было к топонимике более чем равнодушно: ну, зовут горушку Девкой, какая разница? Потом и мне стало не до того, и только когда я познакомился с Антоном-Бирюком, кое-что выяснилось.
Бирюк — не фамилия, а накрепко прилипшее прозвище, весьма точно передававшее отношение к нему односельчан. Антону к тому времени было уже за пятьдесят, но он так и не женился, хотя бабы стаями вились возле него. Жил он один, по деревенским меркам пил весьма умеренно, был работящ и никаких внешних изъянов не имел. Числился всего лишь конюхом, но на самом деле был чем-то вроде старшего скотника и столярно-шорной мастерской в одном лице. Чем не жених? Разведенок да соломенных вдовушек в деревне всегда хватает. Бабы жаловались Бирюку на горькую женскую долю, на то, как трудно в доме без мужика… На просьбы что-нибудь починить, подладить Антон отзывался охотно, но более или менее продолжительного романа ни с кем не завел. Да и 'сильную' половину односельчан не очень-то жаловал своей дружбой. В общем, как есть бирюк, волк-одиночка…
Местные кумушки сильно подивились тому, что Антон сам пошел на знакомство с нами, археологами. Как-то, вернувшись с раскопа, я застал его сидящим на крыльце «заежки», где мы жили. Видимо, ждал он давно: увидев меня, Антон вроде как даже обрадовался, хотя по его невыразительному лицу, напоминавшему физиономии каменных баб, обычно сложно было что-нибудь понять:
— Слышь, начальник, разговор есть… Может, зайдешь ко мне?
Я пожал плечами: все равно вечером делать нечего, можно и в гости сходить…
Бирюковская хата поразила меня аскетической аккуратностью: все на месте, все при деле, ничего лишнего. В единственной комнате — столярный верстак, куча еще каких-то инструментов, а для жизни, то есть для сна и еды места почти не оставлено. Однако это «почти» — именно столько, сколько нужно нормальному человеку, который делает только то, что хочет сам, и не задумывается о мнении окружающих. Телевизора у Бирюка не было, зато обнаружилась очень неплохая библиотека. Пока я рассматривал книжные корешки, он звенел посудой на кухне. Минут через десять он позвал меня:
— Эй, начальник, я что пригласил: самогон тут у меня сготовился, может, попробуешь?
Я вообще-то не особо люблю самогон, но, в отличие обычного мутного пойла с запахом резины, который флягами гонят в каждой деревенской избе, Бирюковский напиток оказался чем-то средним между коньяком и «Рижским» бальзамом. Мы выпили, закусили какими-то самодельными консервами, а я все пытался понять: в чем истинная причина этого приглашения, что у него за разговор?
Начав со стандартно-вежливых расспросов, Антон поинтересовался и нашими раскопками. Причем чувствовалось, что он разбирается в истории несколько больше, чем этого можно ожидать от деревенского конюха. Я увлекся, рассказывая, и мы проговорили так весь вечер. Уходил в «заежку» я хорошо навеселе, так что мне уже было не до размышлений: что же на самом деле нужно от меня Бирюку? Ну, захотелось с грамотным человеком поговорить — чего же в этом плохого?
Несмотря на то, что выпили мы немало, похмелья на следующий день у меня не было совершенно. Я подивился качеству бирюковского самогона, и через несколько дней, встретив случайно Антона в магазине, чуть ли не напросился к нему в гости. Кроме самогона, заинтересовали меня некоторые книги, которые я заметил в его библиотеке. Давно хотел прочитать, да не удавалось достать. Бирюк, к моему удивлению, радостно согласился снабжать не только меня, но и любого в экспедиции книгами (только возвращайте), а также своим самогоном, который мы между собой быстро прозвали «амброзией».
С тех пор я, по крайней мере, пару раз в неделю бывал у Бирюка. Естественно, рассказывал обо всем, что происходит на раскопе. Был уже конец сентября, когда мы вскрыли еще один могильник, оказавшийся женским захоронением. Еще более старым, чем предыдущие три. Сохранился он не очень хорошо, но кое-что осталось. Как-то вечером я зашел к Бирюку сразу с раскопок. У меня были с собой коробки с найденными бронзовыми женскими украшениями: детали ожерелья-гривны и несколько бляшек, которые древние модницы крепили к косам.
Естественно, я не упустил случая похвастаться находками приятелю. Ждал от него, как всегда, умеренного любопытства, но Антон вдруг уставился на них, как на призрак. Мне показалось, что мой приятель уже где-то видел подобные вещи. Я напрягся. Не смотря на то, что в те годы в Союзе о возможности 'черной археологии' и речи не шло, очень часто случалось, что ценнейшие раритеты попадали в руки непрофессионалов. Размоет весенний поток могилу, потом мальчишки соберут забавные цацки. Хорошо, если в школу притащат, к учителю истории. Бывало, ценнейшие экспонаты десятилетиями прозябали в мелких краеведческих музеях, пока на них не наталкивался случайно кто-нибудь из ученых.
— Ты уже где-то видел такие? — Осторожно спросил я Бирюка.
Он очнулся от оцепенения, тряхнул головой:
— Видел. На ней.
— На ком? — Не понял я.
— Ладно, расскажу. Только обещай, что психом меня считать не будешь.
Я пожал плечами:
— По-моему, ты вполне нормальный.
Тут-то Бирюк и рассказал мне легенду о Дикой Девке, о происхождении названия сопки:
— Говорят, жил когда-то хакас — охотник. Хотя, я думаю, не хакас даже, а из тех, чьи могилы вы раскапываете. В общем, жил охотник, и не было у него сыновей, только дочка-красавица. Мужик ее любил, баловал всяко, а девчонка не к тряпкам да бусам тянулась, а к луку со стрелами, к охотничьей снасти. Отец радовался, учил ее всему, что сам знал. К пятнадцати годам она могла лису на скаку плеткой убить, уток стреляла не хуже любого другого охотника… Мало того — притащила девка однажды в дом пару волчат, сосунков совсем, выходила их, вырастила, и были они у нее заместо лаек, дичь для нее таскали, везде с ней бегали… Но пришло время выдавать девку замуж, и посватался к ней ихний хан, или бай, или как там их звали… Отец рад: не за простого мужика дочка пойдет, проживет всю жизнь в сытости да в богатстве. А девка не захотела к баю младшей женой идти, собралась, села на коня, кликнула своих волков да подалась в степь. Бай озлился, отправил за ней своих слуг, да куда там… Гнались они за ней, гнались, настала ночь… И слышат мужики: волки воют. Да не один-два, а целая стая. Набросились волки на коней — которых загрызли, которых распугали, мужики сами еле от зверей факелами отмахались. Пришлось им ни с чем возвращаться. С тех ту дочку охотника в деревне никто не видел. А потом стали говорить, что по осени в степи бывает волчий гон, и вместе со стаей несется на коне Дикая Девка… И кто увидит ее — навек порченым останется, не будет ему покоя, пока не бросит он все и не уйдет в степь — умирать…
— Красивая легенда, — улыбнулся я, когда Бирюк замолчал.
На самом деле рассказ показался мне странным. Неправильным каким-то. И название 'Дикая Девка' неправильное. Русские новожилы в Сибири, если и воспринимали мифы местных народов, то имена героев оставляли оригинальными. Переиначивали, конечно, но, когда слушаешь заимствованную легенду, всегда понятно, что речь идет о местных, а не о пришлых. А тут легенда вроде про древние времена, а зовут героиню просто Девкой. Да еще и Дикой. Словно придумали сказку уже русские, замаскировав под старину.
— Это — не легенда. — набычился Бирюк. — Это — правда. Я сам Дикую Девку видел…
— Как?
— Да вот так… В сорок четвертом по осени волки лютовать стали. Коров резали, чуть ли не в стайки залезали… А мужиков тогда в деревне почитай что и не было, кто — на фронте, кого раскулачили… Мне тогда тринадцать сравнялось, ну я и решил стаю подкараулить. Взял отцовское ружье, пошел на летнюю дойку, куда колхозное стадо на ночь загоняли. Бабы спать завалились, а я устроился у загородки. Жду. Луна взошла, огромная такая, полнолуние как раз было. Светло, как днем, иней на сухой траве блестит. И вот вижу: кто-то через луг скачет. Конь здоровый, черный… А потом пригляделся: не конь здоровый, коняшка-то, наоборот, маленькая, хакасская, а сидит на ней деваха молодая, тоненькая такая, как статуйка, но с конем управляется лучше любого мужика. Косы у нее — до лошадиного крупа, одета, как старые хакаски одеваются, в шаровары да в длинную рубаху с жилеткой, на голове — суконная шапка с узором. На шее — монисто вроде как то, что вы раскопали, концы кос серебряными бляшками блестят. Но сама вроде русская, не узкоглазая, а такая, как бы сказать… Ну, вроде как помесь с волжскими татарами, или казачка: брови черные — дугой, глаза серые, огромные.