– Тебя как зовут?
– Палашка.
Она мельком взглянула на Леху Мухина, лицо стало наливаться румянцем.
– Искусство живописи любишь? – спросил Жевахов. Она молчала.
– Живопись надо любить! Сейчас ты прекрасна, но так будет не всегда. А художник своей кистью останавливает время. Он трогает полотно кистью и на века оставляет тебя на полотне такой, какая ты теперь есть. Это единственный на земле способ вечной молодости.
Леха Мухин невольно насупился. Князь посмотрел на него с иронией:
– А ты вырос! Я помню, как ты еще совсем сопливым юнцом растирал у меня в мастерской краски. Кто, как не я, дал тебе первые уроки живописи? Сам я давно не пишу портретов. У меня есть мечта написать лунный пейзаж при помощи подзорной трубы. Как только будет свободное время, обязательно этим займусь. Ну, веди нас в мастерскую, и ты, Палашка, шагай за нами, будешь служить натурой. Это почетно – позировать художнику! Еремей! Подай в мастерскую шампанского!
В мастерской Мухин бросился к мольберту, поспешно снял с него полотно, поставил на пол лицевой стороной к стене.
Князь сказал:
– Ну-ка, ну-ка, что там такое?
Мухин смутился:
– Картина неготова, вы сами наказывали, картину не вывешивать на обозрение, пока не будет на сем полотне сделан последний штрих.
Барин молча отодвинул парня, взял полотно и поставил на мольберт. С картины глядела Палашка. Мухин тщательно выписал каждую черточку её лица, а складки сарафана незаметно обрисовали юную фигурку. Это был только намек. Но недосказанность говорила так много! Так дразнила, так звала!
Жевахов воскликнул:
– Ага! Она уже однажды позировала! А может, и не раз? Тем лучше! Значит, есть опыт.
Он налил бокал шампанского и поднес Палашке:
– Пей! Оно сладкое!
Палашка стала пить, поперхнулась, а князь протянул ей румяное яблоко.
Палашка выпила вино, а яблоко лишь надкусила.
– Ну, фея Ибряшкинских прудов, прекрасная моя, – проникновенно сказал князь, – сними сарафан свой, и всё, что под сарафаном, мы с тебя будем рисовать Венеру, а Венеры всегда бывают голыми, как в бане. Не веришь, так хоть француза спроси.
Палашка покраснела до слез и сказала:
– Никак невозможно, барин, помилосердствуйте!
– Когда князь Жевахов говорит – всё возможно! Делай, что говорю, не то прикажу высечь на конюшне! Там уж тебя разденут силой, да еще всю шкуру спустят! Со мной шутки плохие, пора бы всем в Ибряшкине это знать.
Палашке стало ясно, что князь вовсе не шутит. Она затряслась от рыданий и с плачем проговорила:
– Пусть иные особы мужеского пола все прочь выйдут.
– Да зачем же они выйдут? Алексей ведь тебя рисовать будет, а я ему помогать в этом. А француз на своей родине столько обнаженных Венер видел, что ему это не в диковину.
Палашка сняла сарафан, а рубаху снять не решилась.
– Ну, милая, что за манерности такие, – сказал князь, подойдя к ней и снимая с нее рубаху, – ты нам нужна в натуральном виде.
Палашка тотчас положила свою ладошку на определенное место, да еще и повернулась ко всем спиной.
Князь застелил кресло ковром, поднял Палашку за талию, и усадил на ковер, развернув её фасадом к зрителям. И строго сказал Палашке:
– Руку оттуда убери, подопри ею щеку, а другая твоя рука пусть на коленке лежит. Ну что ты слезы льешь, как воду из колодца? Алексей сейчас тебя писать будет. Алексей, валяй!
Лицо художника пошло багровыми пятнами. Но он принялся писать. Редко взглядывал на Палашку и тотчас отводил глаза к холсту. Палашка проявлялась на холсте быстро. Жевахов развалился на старом диване и, довольный, поглядывал на работу художника. Томас стоял ни живой ни мертвый. Сердце его колотилось где-то в горле. Впервые видел он такое прекрасное обнаженное женское тело. И то, что Палашка стеснялась до обморока, приводило его в особенное возбуждение. С этим трагически-милым выражением личика она была прекраснее многих Венер. Никогда высокое искусство не сможет состязаться с живой природой. Но в живом все постоянно видоизменяется, а в искусстве запечатлевается раз и навсегда.
Мухин уже начал прорабатывать детали, когда граф вскочил, вырвал у него из руки кисть:
– Все! Ступай! Это место я пропишу сам!
Он вглядывался в Палашкины тайны так ощутимо и жарко, что она опять пыталась загораживаться ладошкой. Он гневно вскрикивал, и Палашка убирала руку. Он выписывал всё тщательно и вдохновенно.
Девильнева уже не держали дрожавшие ноги, он рухнул на диван. Казалось ему, что на его глазах совершают насилие. Он нашарил откупоренную князем бутылку шампанского и начал жадно пить.
Палашка была уже в изнеможении, когда барин бросил кисть на пол, развернул к Палашке холст:
– Смотри!
– Стыдно, барин, так над девицами изгаляться! – сказала Палашка. – Можно, я оденусь?
– Одевайся не одевайся, ты ныне на века раздета! – воскликнул Жевахов.
– Вот это мне и конфузно!
Жевахов оборотился к Томасу:
– Что? Какова картина?
– Мне жаль девицу, она так смущена! – невольно сказал Томас.
– Гран мерси, месье! – ответила из-за ширмы Палашка.
– Однако! – воскликнул Жевахов. – Где же ты научилась по-французски?
– Здесь, в усадьбе, – отвечала Палашка, – еще маленькой девочкой ваш папа взял меня в дом, сказав, что я есть цветок, и потому буду приставлена ухаживать за цветами. Он учил меня говорить, читать и писать по-французски. И называл украшением дома.
2. ЛИКИ В ОКНАХ
Поля вокруг Ибряшкина зазеленели всходами. Возле барского дома все запестрело цветами. Гремели грозы и шли дожди. Потом вновь выглядывало солнце.
Несколько раз Томас встречал в доме Палашку, она то спешила с лейкой в оранжерею, то сидела с другими девушками за рукоделием. Никак не удавалось застать её одну, чтобы сказать комплимент.
Однажды вечером Томас слышал, как Палашка пела под лютню. Он был поражен тем, как славно звучало её пение, в нем были и одаренность, и талант.
Пробудитесь, я жду вас, красавица,
Рощи новой листвою кудрявятся.
И природа с искусством затеяла спор,
Расстелив на лугах пестроцветный ковер.
Девильнев продрался сквозь ветви шиповника, кашлянул. Палашка вздрогнула и оборвала пение.
– Пардон, мадемуазель! Откуда вы знаете стихи Франсуа де Малерба?
– Меня старый барин читать по-вашему обучил. Много книг. Я сама подбираю музыку на стихи. Мне видятся лазурные берега, напоенные ароматами роз. О месье! Я думаю иногда о том, почему один человек рождается простолюдином, а другой благородным. Разве в моем сердце не может быть благородных чувств?
– Конечно же могут быть у вас такие чувства! – поспешил её заверить Томас. – Ведь сам облик ваш благороден, а в прекрасной оправе должен сиять не менее прекрасный и драгоценный камень! Это я вам говорю, как потомок знаменитого алхимика. Вы, конечно, слышали об алхимиках, о людях, всю жизнь ищущих драгоценное и прекрасное? А о Малербе сам великий Буало сказал так:
Но вот пришел Малерб и показал французам,
Простой и стройный стих, во всем угодный музам,
Велел гармонии к ногам рассудка пасть
И, разместив слова, удвоил тем их власть.
Неизвестно, какое продолжение мог получить этот разговор, но тут появился Пьер.
Томас спрятался в кустах, и ревниво, с бьющимся сердцем, следил за этой парочкой. О, как это было горько, что с красавицей Палашкой гуляет другой! Как обидно! Но что же делать? Томас здесь только гость, хуже того, приживальщик. А князь со своей дворней делает что хочет. Может убить любого из своих рабов и ничего ему не будет. О! Французские крестьяне такого с собой вытворять бы не позволили. Там быстро возникла бы Жакерия[7]. Бывало ведь, что вооруженных до зубов рыцарей в их неприступных замках громили непокорные французские землепашцы.
Томас опять вспомнил ту бурную ночь, когда в спальню Жевахова с ножом пробрался крепостной художник Мухин. Пьер Жевахов лежал в то время в постели с Палашкой, и разъяренный юноша нанес ему удар в грудь ножом. Жевахова спас бывший на груди его медальон. Удар пришелся именно в медальон, нож потом соскользнул и уперся в ключицу, сила удара была ослаблена.
Крики Палашки и Жевахова, топот разбудили тогда Девильнева. При свете луны он увидел бегущего по саду Мухина, за ним с пистолетом мчался обнаженный Жевахов, оставляя на траве следы крови, Палашка на бегу кричала срывающимся от страха и все-таки мелодичным голоском:
– Петя! Не убивай его! Ваша светлость, Петечка, свет очей моих, не надо!
Грохнул выстрел. В доме завопили, загорланили. Одновременно Томас увидел возле окон странные фигуры, на головах у них были конические колпаки с прорезями для глаз. Они молча глядели на Девильнева.
Тут появился Еремей со свечой. Кряхтя и почесываясь, он недоуменно спрашивал:
– Где? Что?
– Там, на улице! – неопределенно махнул рукой Томас.
В доме зажигалось все больше свечей. Люди выбегали в сад. Томас, накинув халат, тоже вышел из дома.
Зажгли факелы. Из глубины сада слышались крики и стоны. При свете факелов Томас увидел мужиков, вязавших раненного в ногу Леху Мухина. Палашка заламывала руки и восклицала:
– Господи прости! Прости меня, грешную!
Пьер Жевахов приказал Еремею:
– Мухина вылечить и выпороть на конюшне, потом сдашь его в полицию. Пусть в Сибири кайлом рисует!
– Все в точности исполним, ваша светлость! У вас кровь течет, ваша светлость, я сейчас же отправлю коляску за лекарем.
– Никаких лекарей! У меня есть бальзам! Я этим коновалам не доверяю! – сказал Жевахов.
С той памятной ночи прошло уже немало времени. Мухина выпороли. Заковали в кандалы и увезли. Жевахов показывал Томасу рану на груди, она кровоточила, но Пьер не обращал на это абсолютно никакого внимания. Когда Томас просил его быть осторожнее, Жевахов говорил: