— А что там люди живые мучаются, это никому, да? — спрашивал Савельев. Он почти не пил, но, как часто бывает в компаниях, опьянение собеседника распространялось и на него — он начинал говорить рублеными фразами и даже размахивать руками. — Что там женщина, может быть, умирает, ему ничего, да?
— Этой женщине туда и дорога, — доверительно сказал Тихонов. — Это такая женщина, что сама медведя съест. Записалась в ироды, теперь не вякай.
— Но тебя никуда не возьмут теперь!
— Куда-нибудь возьмут. — Тихонову и самому уже казалось, что все уладится. — Надо было, чтобы меня кто-то выпихнул из этого болота. Так что большое тебе человеческое спасибо, без шуток говорю.
— Я все равно соберу экспедицию, — сказал Савельев после паузы. — Ты как хочешь, а я с клеймом тут ходить не буду. Меня люди знают, в конце концов. Как они пойдут к врачу, если он городской сумасшедший?
— Плевать им, они вон к шаманам ходят. Мочу пить.
— Ну и радио у меня. Нет, я не буду. Я психом жить не могу. Я поеду и найду, и они увидят.
— Чего? — спросил Тихонов. — Куда ты поедешь? Сентябрь кончается, а ты в тайгу? МЧС не нашло, а ты найдешь?
— Они не верят, а я слышал, — повторил Савельев твердо. — Я знаю, где искать, а они нет.
— Ага. Ты знаешь, МЧС не знает, ты им найдешь медведей.
Разногласия эти возникли потому, что атмосфера «Настоящих пельменей» действовала на собеседников по-разному. Для Тихонова тут был дом родной, место традиционных редакционных попоек, при каждой редакции — провинциальной, да и московской, — есть забегаловка, куда все ходят сначала из-за территориальной близости, а потом в силу традиции, сплачивающей коллектив при отсутствии внятной цели и собственного лица. Чем тошнотворней эта забегаловка, тем родней. На всех, и особенно на завсегдатаев, тут орут, но и это кажется им чем-то родным, почти домашним. В «Настоящих пельменях», где пахло битками, растворимым кофе с молоком и прокисшим пивом, и ко всему этому еще примешивалась тушеная капуста, — Тихонову было уютно, и ему уже казалось, что все образуется: атмосфера привычной невыносимости всегда его грела, и от намерения радикально изменить свою жизнь ничего не оставалось. Устроится, а то еще главный остынет, а то еще он придумает радиопрограмму, и не придется никуда переезжать, и вообще из «Глобуса» регулярно кого-нибудь выгоняли, и все возвращались, потому что деваться было некуда. Савельев, напротив, никогда по таким забегаловкам не ходил, ему все здесь было отвратительно, начиная с осклизлых битков и кончая настоящими пельменями трех видов — с картошкой, сыром и в конце концов мясом; ему казалось, что все это — запах тушеной капусты, плохого пива и безнадежно нудных людей, ходящих сюда, — и есть дух настоящих пельменей, что все они тут настоящие пельмени, включая неплохого Тихонова, и что в этих пельменях утонет теперь вся его жизнь вместе с профессиональной репутацией. Ему надо было любой ценой вырваться отсюда, и лучше бы подальше, в таежную экспедицию, в колхоз имени Шестидесятилетия Октября, где его наверняка ждали полная реабилитация, триумф и Марина Лебедева.
— Это же не на месяц, — сказал он. — Это доехать туда, прочесать район и обратно.
— А ты знаешь, где колхоз-то этот? Его небось уж нет давно.
— Если они сказали, значит, есть.
— И как добираться?
— Найду, как добираться, — огрызнулся Савельев.
У Тихонова в этот момент как раз наступила стадия так называемого второго энтузиазма, то есть краткая вспышка бодрости и жажды деятельности — которая и разрешается обычно тем, что берут еще одну.
— Слушай, — сказал Тихонов. — А чо, если я с тобой туда… в экспедицию? Репортаж сделать?
Савельев обрадовался. Он не очень представлял, кого позвать с собой, а объективный летописец ему не помешал бы.
— А давай, — сказал он. — Тебе все равно делать нечего. Найдем, напишешь, они к тебе на карачках приползут.
— А правда, — восхитился Тихонов. — И в Москве напечатают. Но только ты смотри, мы обязательно должны найти. Если не «Ан», так хоть кого-то.
— А давай! — снова воскликнул Савельев. И еще минут десять они уговаривали друг друга, что обязательно должны поехать вместе, причем каждый был в душе уверен, что второй к утру передумает. С этой мыслью они и разошлись — Тихонов поехал к девушке Жене, которая всегда его понимала, а почти трезвый Савельев отправился в свой гараж, где ему надлежало все обдумать.
Сигналов в эту ночь не было.
7
К собственному удивлению, они встретились опять — утром Тихонов позвонил радиолюбителю и сказал, что идея экспедиции кажется ему все более привлекательной. Делать ему теперь было и вправду нечего, и Тихонов, как всякий человек, внезапно выпавший из рутины, чувствовал тревогу и тошноватую пустоту.
— Кого брать будем? — спросил он Савельева, когда они уселись в те самые «Пельмени».
— Врач есть, — сказал Савельев. — Это я.
— Но ты ж не универсал.
— Я хирург, этого хватит.
— Ладно. У меня один парень есть, — Тихонов в своей манере таинственно понизил голос, — Леша Окунев такой. Он блогер, но это ладно. Вообще он благотворитель по жизни. Дети-сироты, инвалиды, все такое. Неравнодушный очень человек, — добавил он с явной антипатией. — Но вообще нормальный. Он пойдет.
— Турист еще у меня есть, — вспомнил Савельев. — Настоящий. У него клуб свой, «Первопроходцы».
— Славянский? — спросил Тихонов. — Так я знаю их. Дубняк?
— Дубняк, да.
— Ты что, — сказал Тихонов. — Он же на всю голову.
— Да нормальный он!
— Он всех достанет, я тебе точно говорю. Он мне интервью неделю заверял.
— Ну, — сказал Савельев, — там-то он не будет тебе заверять интервью. Там он будет тебя учить палатку ставить и в тайге ориентироваться.
— В тайге я без него сориентируюсь, — отмел сомнения Тихонов, входя в период первого энтузиазма.
— Не думаю, — осторожно возразил Савельев. Он подумал вдруг, что один человек ему будет там совершенно необходим — его собственный племянник, сын старшей сестры, третьекурсник Уральского универа Валя Песенко, с ударением на втором слоге, но все его, разумеется, дразнили просто песенкой. Он специализировался на изучении местного фольклора, знал систему тайных древесных и наскальных знаков, которыми пользовались манси, и написал пару статей об их верованиях. У него была даже идея, что племена Северного Урала — последние хранители подлинной шаманской традиции, потому-то здесь и пропадают так часто тургруппы, самолеты и целые малые города. Но прок от Вали был не только в этом. Савельев не очень любил общаться с людьми, но понимал их. Он знал, что ему нужен энтузиаст. Дело было даже не в том, что Дубняк сразу станет лидером и захочет увести экспедицию в совершенно другом направлении — куда-нибудь к болотам или водопадам, к ведомым ему одному таинственным и опасным местам, а на Валю Песенко можно будет все-таки опереться, чтобы простым большинством ограничить дубняковские планы. Дело было в тайном психологическом расчете: из всех предполагаемых участников Валя был единственным, кто мог придать всей этой авантюре дух радости и бодрости. Его ничто не смущало, он был добр и чист, как дитя, и очень любил Савельева, воспринимая его не то как отца — сестра растила его в одиночку, — не то как старшего брата. Валя наверняка будет уверен, что все получится, а Савельев был в этом вовсе не уверен, потому что вообще обходился без иллюзий. Валя был тот луч света, без которого в тайге, да еще осенью, никуда не денешься. Савельев редко ходил в тайгу и презирал туризм как пустую трату времени, но представлял себе, с какими трудностями эта трата сопряжена.
— Ну нормально, — сказал Тихонов, выслушав соображения насчет фольклориста. — Ты, я, Окунев, Дубняк и этот твой парень.
— С Дубняком я сам поговорю, — предложил Савельев.
— Да ради бога. Я с ним однажды неделю говорил, мне хватило.
Дубняк, против ожиданий, согласился легко. Савельев опасался, что у него найдется тьма экстремальных дел, а может, он опять набрал свою секцию славянского туризма и два раза в неделю преподает в спортзале ближайшей школы, обучая неофитов вязанию тройных узлов и лазанию по канату с нагрузкой, — но он горячо ухватился за идею таежного поиска.
— Читал я, — сказал он еще до всяких объяснений. — Чушь, конечно, но проверить надо.
Савельев долго, несколько занудно рассказывал ему, почему не чушь, но Дубняк не вслушивался. Незадолго перед тем он в очередной раз поссорился с бывшей ученицей, с которой пытался создать семью, потому что никак не желал признать безнадежность этих попыток. Дубняку нужна была невозможная жена, обладательница взаимоисключающих качеств: покорная, гордая, суровая, всегда готовая к походам и к заботе о нем, исчезающая по одному его намеку и появляющаяся при первой необходимости, еще до зова. Ему нужен был, вообще говоря, дух, обретающий плоть лишь при особой необходимости, — но ни одна ученица (он сожительствовал только с ученицами) не могла угадать, когда исчезать и появляться. Дубняк ненавидел комфорт — но мечтал о ежедневной заботе; не переносил одиночества — и не терпел общества. Видимо, поэтому оптимальной средой для него был поход, где все терпели друг друга по необходимости: вне тайги около него не мог удержаться никто. Сейчас ему надо было срочно отвлечься от новой домашней драмы, и он с радостью ухватился за идею Савельева.
Благотворитель, блогер и волонтер Окунев, успевший засветиться и в Камске, и на лесных пожарах 2010 года, и на всех наводнениях в родной области, сначала вдруг заартачился. Ему не хотелось спасать иросовцев, его не волновала судьба самолета, он не любил осеннюю тайгу, да и в другие времена года она его не вдохновляла, — но у него как раз сорвался вылет в Африку, куда он совсем было собрался в составе международного волонтерского отряда: гражданская война в Танзании внезапно обострилась до того, что туда перестали пускать наблюдателей. Тайга — плохая замена Африке, но делать Окуневу было нечего, и он согласился. Тихонов соблазнил его всероссийской славой.