Мама умерла спустя год после того, как я открыла свою клинику, так и не узнав об этом. Я, конечно, ей рассказывала, но вряд ли мои восторженные рассказы доходили до ее сознания. В последний год я то и дело заставала ее в кабинете с атласом анатомии, мама, нахмурившись, водила пальцем по картинкам и словно старалась вспомнить что-то. Но всякий раз, когда она поднимала глаза от картинок, я видела в них только пустоту. Нет ничего страшнее, чем видеть, что от твоего любимого человека осталась только оболочка, а то, что делало маму той женщиной, которую я любила, безвозвратно ушло. Мне пришлось нанять сиделку, потому что я не в состоянии была разорваться между заканчивавшимся ремонтом в здании будущей клиники, операциями в больнице, где я все еще работала, закупкой оборудования и материалов, научными статьями, братом – и совершенно ничего не воспринимающей уже мамой, которой приходилось объяснять, как открывается кран в ванной или где в квартире находится туалет.
От брата большой помощи не было, но я благодарила его и за то, что он пытался сделать – присматривал за мамой, если у сиделки был выходной, покупал продукты. Но даже это не отвлекало его от покера, и однажды, когда Николенька так увлекся очередной игрой, что не замечал ничего вокруг себя, мама ухитрилась открыть газ в кухне. Когда брат наконец почувствовал проникавший из-за запертой двери запах, было поздно – мама лежала на полу без сознания, и спасти ее не удалось. Мне до сих пор кажется, что в момент, когда она включала все четыре конфорки, у нее случилось что-то вроде просветления, потому что она предварительно заперла дверь кухни и педантично заткнула все щели полотенцами и салфетками. Думаю, она очнулась на какое-то время и, оценив свое состояние, приняла это страшное решение – уйти из жизни.
На похороны явилась, кажется, вся медицинская общественность города – мама была человеком известным, ее многие уважали и пришли отдать дань памяти ее таланту хирурга. Я не плакала. Наверное, в подобном стыдно признаваться, но я испытала что-то вроде облегчения, так как была давно готова к подобному исходу. Мама могла уйти из дома и бесследно пропасть, могла попасть под машину – да что угодно. А так она хотя бы умерла в собственной квартире, а не замерзла насмерть в каком-нибудь лесном массиве.
На Николеньку же страшно было смотреть. Совершенно белый, с посиневшими губами, он стоял рядом со мной, и его била мелкая дрожь – я видела дрожащую нижнюю челюсть и прозрачную каплю, свисавшую с кончика носа. Молча я протянула ему платок, брат скомкал его, вытер нос и всхлипнул. Я знала, что он винит себя – об этом он твердил все три дня, что мы готовились к похоронам, и мне даже пришлось пару раз колоть ему успокоительное, чтобы он смог хоть на несколько часов забыться и поспать. Сама я еле держалась на ногах от недосыпа, а потому практически не слышала того, что говорили бывшие мамины коллеги. И вдруг чей-то голос привлек мое внимание, я повернулась и увидела Павла Одинцова. В глазах потемнело. Это был, пожалуй, единственный человек, чье присутствие здесь меня удивило. Мы давно расстались, он уехал в другой город – и вдруг появляется на кладбище в день похорон моей матери. Ничего более нелепого и ужасного я себе и представить не могла. Он договорил – я даже не поняла смысла его речи – и, опустив голову, отошел от могилы. «Нет, только не приближайся, только не подходи ко мне, ты ведь должен понимать, как это неуместно, – молилась я про себя, понимая, что могу сорваться. – Сделай так, чтобы я не опозорила свою мать на ее похоронах и не надавала тебе пощечин за все, что ты сделал со мной». И Одинцов словно услышал мои молитвы, отошел куда-то вправо, где стояли бывшие мамины коллеги по больнице. Я перевела дыхание и вдруг почувствовала, что по щекам текут слезы. Я плакала, не замечая этого.
– …мадам, мы стоим у этого шлагбаума уже минут десять. Мне что – снова в город вас везти? – от неожиданности я уронила телефон на автомобильный коврик и долго, нагнувшись, шарила рукой у себя под ногами.
– Да-да, простите, сейчас. – Найдя телефон, я открыла окно и помахала охраннику, чтобы поднял шлагбаум. – По этой аллее прямо, пожалуйста.
Водитель только головой покачал.
Расплатившись, я вышла из машины и бегом бросилась в здание. Часы показывали без четверти девять, я непростительно опоздала, и будь на моем месте кто-то из сотрудников, непременно получил бы выговор. Себе, конечно, не объявишь, но было очень стыдно.
Наскоро переодевшись в кабинете, я схватила лежащие на углу стола папки с процедурными листами моих пациентов – там во время обхода я делала пометки об отменах препаратов и процедур и писала новые назначения. После обеда медсестры переписывали листы заново, а назавтра процедура повторялась – так мне было удобнее и нагляднее. У выхода из административной части здания меня ждала дежурившая сегодня медсестра Наташа – маленькая, аккуратненькая, в ладно сидевшем на ее хрупкой фигурке хирургическом костюме.
– Доброе утро, Аделина Эдуардовна, – приветствовала она меня, и в ее глазах я уловила нетерпеливое любопытство – прежде я никогда не опаздывала. Не сомневаюсь, что сегодня во время моего отсутствия персонал выдвигал по этому поводу самые разные версии.
– Доброе утро, Наташа. Идем, больные ждут.
Она кивнула и пошла следом за мной в отделение.
Клиника представляла собой огромное трехэтажное здание, состоявшее из трех отдельных корпусов, соединяющихся между собой переходами, – административного, собственно хирургического, где размещались операционные, перевязочные и прочие вспомогательные кабинеты, и стационара, где пациенты находились после перевода из постоперационных палат. Это было удобно – ничего не нарушало покой пациентов после операций, в этом же корпусе имелся большой зимний сад, куда могли приходить посетители, и кафе, в котором они могли выпить кофе и попробовать десерты, которые мастерски готовила наша Анна. Мне хотелось, чтобы все посетители моей клиники были довольны и лечением, и реабилитационным периодом, поэтому весь персонал старался обеспечить это любыми доступными способами.
Осмотрев своих пациентов, изменив некоторым назначения, а некоторым оставив все как было, я отдала Наташе листы и бросила взгляд на часы. Управилась за полчаса, отлично. Сегодня у меня не было назначено операций, зато должен был приехать очередной проверяющий, и это испытание похуже любой сложной манипуляции. Мне проще было несколько часов провести в операционной с микроскопом и скальпелем, соединяя нервы и кровеносные сосуды, чем водить по клинике какого-то гуся из управления, показывая ему, как и что у меня здесь устроено. Но ничего не поделаешь.
Вернувшись в кабинет, я набрала внутренний номер пищеблока и, когда Анна взяла трубку, спросила:
– Ты не забыла?
– Нет, Аделина Эдуардовна, все почти готово. Во сколько подавать?
– Я тебе позвоню, когда мы в твое царство пойдем.
– Понятненько.
Я положила трубку и подумала, что Анна, пожалуй, единственный человек во всей клинике, которому я могу доверять абсолютно. Она поддерживала меня во всем, она старалась превратить наш кухонный блок практически в ресторан высокой кухни, и ей это удалось. Однажды мне позвонила бывшая пациентка, которой я удачно вернула на место свернутый в буквальном смысле набок в аварии нос, и предложила объединить усилия и, достроив на территории еще небольшой корпус, сделать там полноценный ресторан.
– Ваша повариха достойна собственной кухни, мы могли бы неплохо зарабатывать на этом, – убеждала пациентка.
Мне подобное предложение было ни к чему. Во-первых, строить ресторан на территории клиники мало того, что безумно, так еще и запрещено, во-вторых, связываться с человеком, которого я совершенно не знаю, а только лечила, вообще не в моих правилах, ну, а в-третьих, когда я спросила мнение Анны, та замахала руками и твердо заявила, что никакая другая кухня, кроме этой, ей не нужна.
– И не надо говорить, что в другом месте я могла бы больше зарабатывать, – сразу предвосхитила она мои слова. – Меня все устраивает здесь, я сама себе хозяйка, я готовлю то, что хочу, я делаю это так, как считаю правильным, и ничего менять не собираюсь.
Мне было приятно слышать это, но я прекрасно понимала еще и то, что Анна просто боится уходить туда, где никого не знает. И на это у нее имелись свои причины.
Матвей
– Матвей Иванович!
Звонкий, но какой-то встревоженный голос дежурной сестры из приемного отделения заставил его встрепенуться и оторваться от компьютера, где он уже заканчивал описание прошедшей операции.
– Да, Женя, что случилось? Я нужен?
Сегодня он дежурил в приемном отделении. Это была формальность – обычно к каждому хирургу сюда попадали по записи, однако бывали ситуации, при которых пациентов привозили из других стационаров, это относилось в первую очередь к детям. Поэтому существовал график дежурств, при котором каждый из хирургов раз или два в неделю – как выпадет – должен был в подобном случае спуститься и осмотреть больного, решить вопрос с госпитализацией или просто проконсультировать.
Матвей закрыл окно с историей болезни, взял фонендоскоп и, накинув поверх костюма халат, пошел в приемное.
Женя встретила его прямо на входе, и в глазах ее, к удивлению Матвея, стояли слезы:
– Матвей Иванович, идемте быстрей…
– Что случилось, Евгения?
Когда он шагнул в кабинет, то сразу понял, почему далеко не слабонервная Женя едва сдерживалась. На кушетке сидела девочка. Маленькая девочка с толстыми русыми косичками, на вид лет шести, не старше. Она прижимала к левой щеке какое-то полотенце, закрывавшее также нижнюю часть лица. Но даже не это поразило Матвея, видевшего за годы практики всякое, а глаза. Уставшие глаза взрослой женщины, не выражавшие ничего, кроме этой нечеловеческой усталости. Этот взгляд поразил Матвея, ему стало как-то не по себе – это что же пришлось увидеть такому маленькому ребенку, чтобы научиться так смотреть…