, с голыми загорелыми ногами проходили, как по живому коридору, как сквозь строй, под взглядами мужчин — старых, молодых и совсем юных, — болтая и хохоча, охваченные чрезмерным оживлением. Воронков и Булавин, выйдя на бульвар, точно окунулись в неспокойный горячий поток. Они замолчали, держась плечом к плечу, черпая в этой близости необходимое обоим мужество, — навстречу из пропыленных сумерек, блестя глазами, зубами, шелестя платьями, шурша по песку своими босоножками, выходили все новые красавицы. Их шествие напоминало парад — воскресный еженедельный парад невест. И Воронков радовался и дивился их открытым кофточкам, их тонким прелестным голосам, их искусным прическам, подрагивавшим при ходьбе, впитывая в себя эти подробности, стараясь ничего не упустить. На лице его выступило напряженное, ищущее выражение. Иногда Булавин толкал его в бок. — Глянь! Вон та, белая вся, с цепкой на шее, как Джульетта! Сильна! — восклицал он. — Где? — Воронков быстро поворачивался. — Вон с цепкой… Ест мороженое, белая вся, как Джульетта, — веселясь, говорил Булавин. Он приходил в ликующее состояние вообще во всех случаях, когда его что-либо захватывало; восхищаясь, он готов был закатиться смехом. Как всегда неожиданно, загорелись фонари — одновременно по всей длине бульвара. Небо сразу же померкло, точно и небесным светом управляли на пульте городской электростанции, а листва на деревьях окрасилась в театральный, неестественно яркий цвет. Казалось, что это раздвинулся вдруг, как в зрительном зале, занавес и открылась блещущая огнями сцена, на которой разыгрывалось представление. — Давай закурим! — волнуясь, сказал Воронков Булавину, Он чувствовал себя почти как дебютант, впервые вступающий на заветные подмостки, и страшные, и притягательные. Но вот они достигли конца бульвара и повернули назад, вновь проделали весь путь в обратном направлении, вновь повернули, и ничего особо примечательного с ними не случилось: их как бы не принимали в игру. Воронков и Булавин повторили свой рейс в третий раз, в четвертый, но удача не улыбнулась им: их не замечали или от них отворачивались. Булавин — более предприимчивый и бесцеремонный — пробовал было завязать знакомство с иными из барышень, прогуливавшихся без кавалеров, но те отмалчивались, будто не слыша, либо ускоряли шаг, чтобы уйти. В одном случае солдатам довольно грубо посоветовали «топать своей дорогой». А девичий парад все не кончался, все длился, и какие-то гражданские молодые люди с непокрытыми нестрижеными головами обнимали в полутьме своих подруг; сладкие запахи духов, смешиваясь с запахом нагретой пыли, поднятой сотнями ног, веяли в теплом, точно комнатном, воздухе. И лишь одни они — Булавин и Воронков, — несмотря на все старания, так и не смогли переступить за невидимую черту, отделявшую их от этой счастливой толпы. Между тем их бесплодное «крейсирование» по бульвару стало вовсе не безопасным. Разгоряченные, позабывшие об осторожности, они не разглядели одинокого майора, вышагивавшего навстречу, и не отдали ему чести; офицер окликнул солдат, но, будто не расслышав, они не остановились. II теперь им вообще лучше было убраться с бульвара, так как майор мог встретиться и на обратном рейсе. — Дурни мы, чушки деревянные! — сказал Булавин, выйдя из-под лип на тротуар; он уже не смеялся и был зол. — Ты тоже хорош: заладил одно — идем на бульвар!.. Ты деловой парень или нет? — Деловой, ну и что? — сказал Воронков. — А то, что зря вечер провели… Мог бы сообразить: порядочная с солдатом гулять никогда не станет. Зачем ей солдат? Замуж за него не выскочишь: он службу кончил и домой поехал, ищи его потом через адресный стол. А непорядочной тоже мало выгоды с нами знакомиться… Неожиданно, как с неба свалился, к ним подошел солдат их взвода, Даниэлян, гигант, на голову возвышавшийся над прохожими. — Где был? Тоже невесту высматривал? — уныло осведомился Булавин. — Кино ходил, нет компания. Какой интерес? — потупившись, ответил Даниэлян; он плохо говорил по-русски и стеснялся этого. Но вдруг его точно прорвало. — У нас тоже кино есть… Я много кино смотрел, — горячо заговорил он. — Я всей бригадой ходил… Мой брат Григор ходил, дядя Гурген ходил, дядя Ананий. Другой совсем интерес. Даниэлян улыбался, но его большие, бархатисто-черные, без блеска глаза оставались печально-просящими… Родное село, привидевшееся ему сейчас, лежало где-то за сотни и сотни километров отсюда, где-то в долине Аракса, посреди виноградников, хлопковых плантаций, абрикосовых рощ. И можно было догадаться, как томился и тосковал в чужом городе этот застенчивый великан. — Чего ж ты один? Отбился, что ли, от наших? — сказал Булавин. — Давай присоединяйся… Опять, во второй раз сегодня, послышался вальс «Дунайские шиш». Рядом, в квадратном окне, занавешенном изнутри полупрозрачной тканной золотом занавеской, сияла зеленая неоновая надпись: «Кафе „Чайка“. Такую же надпись, но малинового цвета изливали гнутые стеклянные трубки над входом в кафе, и асфальт там перед порогом был окрашен в красное. Когда распахивалась дверь, музыка становилась слышнее и на улицу вырывался смутный, будто птичий гомон. — Может, заглянем, а? Рискнем, а? — проговорил Воронков полувопросительно, ища поддержки. Он отлично знал, что вход в заведение, где подаются крепкие напитки, был солдатам запрещен. — Что мы, не люди, что ли? Его товарищи промолчали; предложение было и слишком соблазнительным и почти отчаянным: из кафе „Чайка“ все трое проследовали бы — в этом едва ли могли быть сомнения — в городскую комендатуру. Воронков наклонился к окну: в щелку между занавеской и рамой он увидел пальмовую ветку, тонущую в сизом дыму, как в воде, а дальше нечто расплывчатое, но мерцающее множеством огоньков — зеркальную буфетную стойку с посудой. Точно вынырнув из глубины, появилась голова девушки в кружевной, похожей на корону наколке — царевны этого подводного царства. Девушка обернулась на мгновение к окну: совсем близко мелькнули ее затуманенные, дивные глаза. И Воронков подумал, что именно здесь, в кафе с нежным названием „Чайка“, и совершалось главное действие сегодняшнего праздника. Часто раскрывалась дверь, люди входили, выходили, и Булавин, провожая их взглядом, поругивался. Снедаемые жаждой утех, тоскующие, обиженные, солдаты топтались у входа в этот недостижимый для них рай, куда так легко на их глазах проникали другие.
3
По выходным дням в кафе "Чайка" все столики были заняты; посетители — особые воскресные посетители, приходившие большими компаниями, — заполняли оба смежных зала, и девушки-официантки сбивались с ног. Варя Прохорова должна была кончить сегодня работу в шесть часов, но ее попросили остаться до девяти — помочь товаркам; она осталась и теперь досадовала, так как ее планы срывались: она вернется домой слишком поздно и слишком усталая, чтобы сделать все, что намечала на этот вечер. А кроме того, Варе очень не нравились люди, обосновавшиеся за одним из ее столиков: трое мужчин в дорогих, модных, но помятых костюмах, в шелковых, но заношенных рубашках — люди, по внешности которых она не взялась бы угадать, чем они занимались в жизни. Кто бы это ни были, однако, оборотистые ли снабженцы из какой-либо артели, рыночные ли спекулянты, прокучивавшие свои опасные барыши, Варя знала, что засиделись они здесь ради нее. Когда она подходила к их столику, подавая все новые графинчики, самый молодой из компании — полный блондин с нависшими на глаза слипшимися прядями — тянулся к ней, норовя взять за руку. А другой, постарше, изжелта-бледный, с высоким, узким лбом, негромко и значительно произносил что-нибудь маловразумительное, вроде: — Умный человек тот, кто не прикупает к семерке. И Варе, несмотря на весь ее суровый житейский опыт, становилось не по себе. Этот странный гость зачастил с недавних пор к ним в кафе, садился только за ее столики, подолгу без улыбки смотрел на нее и оставлял щедрые чаевые. Варя не обманывалась насчет того, что за чаевыми неизбежно должны были последовать попытки проводить ее домой, предложения встретиться в свободное время. И хотя чаевые она брала — ей больше, чем когда-либо, нужны были сейчас деньги, — она, разумеется, вовсе не собиралась заводить близкое знакомство с этим внушавшим ей страх человеком. Да и вообще ей было теперь не до кавалеров. Наступала самая трудная, переломная пора в ее жизни — такой до сих пор обыкновенной и незначительной, — а вернее сказать, переход от обыкновенного, то есть от того, что окружало ее здесь, в кафе "Чайка", и раньше в ресторане "Байкал", еще раньше, в семействе тетки, у которой она, осиротев в войну, нянчила малышей, к чему-то более высокому, достойному, необыкновенному. И все силы ее души, затвердевшей во многих жизненных невзгодах, ее упорство и деловитость сосредоточились ныне на одном — на желании окончить школу, вечернюю среднюю школу, без чего, как она понимала, хода ей никуда дальше не будет. Варя не очень ясно еще знала, кем именно ей хотелось в будущем стать, но оставаться тем, кем она была сейчас, она уже не могла. Даже в ту пору, когда она только-только начала работать официанткой и когда многое еще нравилось ей (и залитые светом красивые залы, и ежедневная музыка, и нарядная "форма", которую на нее надели), она в глубине своей души не одобряла этого ежевечернего ресторанного, пьяного праздника, и невольное участие в нем смущало ее. Снуя со своим подносом среди столиков, знакомясь с посетителями, симпатизируя одним и порицая других, Варя постоянно ощущала теперь, что за стенами кафе идет, оставляя ее в стороне, какая-то другая, гораздо более привлекательная и богатая надеждами жизнь. Особенно чувствовала она это днем, когда в "Чайку" заглядывали студенты и студентки из находившегося поблизости медицинского института. Подавая им мороженое и ситро, Варя была несколько высокомерна, потому что очень им завидовала. Про себя она думала, что, не лишись она в детстве родителей, она сидела бы сейчас вместе с этими беззаботными девушками, а не прислуживала бы им. Бог знает чего, каких усилий и недоспанных часов стоило Варе добраться до десятого класса школы; послезавтра ей предстояла переэкзаменовка по русской литературе — последнее препятствие перед этим выпускным классом. А вскорости, этой же осенью, она собиралась уволиться из кафе и подыскать себе новую работу, пусть даже не сулившую достаточных заработков, но дававшую больше времени на учение, иначе ей было не подготовиться к экзаменам. И хотя не все товарки одобряли ее планы — в самом деле, даже окончив школу, она вряд ли, на первых порах особенно, могла рассчитывать на более хлебное место, — Варя была непреклонна. Она и деньги копила сейчас для того только, чтобы создать себе запасный фонд на этот ближайший, решающий год. Стоя в очереди в кассу, Варя размышляла о том, что ей и сегодня мало придется спать, так как надо осилить еще страниц пятьдесят учебника; что утром она пойдет заниматься в читальню, только бы хрестоматия по литературе не оказалась на руках у кого-нибудь; что она не успела прочитать "Рудина" Тургенева, и это уже непоправимо, но что молодой завуч Павел Андреевич, неравнодушный к ней, не даст ее, пожалуй, в обиду. Затем подходила ее очередь платить, она листала блокнотик, перечисляя скороговоркой, точно передавая шифровку: "Беф два, жульен один, четыре звездочки двести пятьдесят, три семерки пятьс