В затихшем воздухе берез
Струятся ветви золотые…
Глава первая.. СЛЕДЫ ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ
– Ты не можешь отправиться в такое путешествие, дорогой Ан! - воскликнула Виленоль.
– Поверь, звездная сестричка, это очень важно, необходимо, даже полезно мне сейчас, - возражал Ан.
– Только, если я буду подле тебя! - настаивала Виленоль.
Молодой человек с выпуклым лбом, укрывшийся за скелетом динозавра, наблюдал за тощей фигурой этанянина, которого сопровождали низенький японец в очках и быстрая в движениях девушка с особенным, устремленным взглядом темных глаз.
Эти три посетителя Палеонтологического музея Академии наук спорили около черепа бизона, жившего сорок тысяч лет назад в Якутии. Во лбу его было ровное отверстие с вмятиной вокруг. Японец объяснил, что пуля расплюснулась при ударе о лобовую кость, пробив ее прижатым к ней воздухом. Рана начала зарастать. Значит, ранение было прижизненным.
– Сорок тысяч лет назад? - изумился Ан. - Насколько я узнал, изучил, понял вашу историю, в то время на Земле еще не было огнестрельного оружия.
– Ты прав, внимательный Ан. Это первый из следов твоих предшественников на Земле. Еще на звездолете я обещал показать их тебе.
– Я должен, обязан, горю желанием увидеть и все остальные следы!
– Так отправимся в кругосветное путешествие! Самолет нам выделен, - предложил японец.
И тогда запротестовала Виленоль.
– Я поеду с тобой, дорогой Ан, чтобы всегда быть рядом, - объявила она.
– А как же твой театр и оживление исторических сцен?
– Важнее дать тебе кровь… а может быть, и больше.
Молодой человек от скелета динозавра незаметно проскользнул к выходу.
В серый, дождливый день, прикрывший лондонские улицы сплошным потоком мокрых зонтов, никто не обратил внимания на безволосого приезжего с огромными глазницами на безбровом лице, входившего в сопровождении европейской девушки и японца в один из британских музеев.
Они остановились перед черепом неандертальца, найденного в свинцовом руднике Брокен-хила в Родезии и жившего около сорока тысяч лет назад.
В черепе было ровное круглое отверстие на виске. И без каких-либо трещин. Так пуля пробивает стекло. Правой височной доли не сохранилось, как и бывает при пулевом ранении навылет.
– Протостарцы не изучают, не знают, не помнят прошлого. Они даже уничтожают его в своей памяти. Насколько поучительнее у людей, - сказал этанянин.
Виленоль радовалась всякому интересу Ана к окружающему. Это благотворно сказывалось на его здоровье.
Сама же она выглядела усталой и печальной. Напрасно она надеялась, что смена впечатлений отвлечет от того, что так ее гнетет.
Английская погода соответствовала ее настроению.
Виленоль вышла из музея с опущенной головой. Она не заметила за углом насквозь промокшего молодого человека. Он старался ни в коем случае не попасться ей на глаза.
В пестром городе древних мечетей, сохранившем старинный восточный колорит, Матсумура знакомил Ана и Виленоль с памятниками древнейшей на Земле цивилизации - шумеров. Она появилась "взрывоподобно". Дикие племена тысячи лет назад вдруг стали заниматься земледелием, скотоводством, строить прекрасные города, обрели письменность. Сами шумеры так объясняли свою историю: "… из той части Персидского залива, что примыкает к Вавилону, появилось животное, наделенное разумом. И оно называлось Оанном. Все тело животного было, как у рыбы, а пониже рыбьей головы у него была другая, как у человека. Существо это днем общалось с людьми, но не принимало их пищи; и оно обучило их письменности, и наукам, и всяким искусствам. Оно научило их строить дома, возводить храмы, писать законы и объяснило им начала геометрии. Оно научило их различать семена земные и показало, как собирать плоды".
Матсумура отыскал клинописную табличку с этой записью шумеров и еще древнее изображение неведомого существа. Все это хранилось когда-то в библиотеке царя Асурбанипала.
На изображении, если отбросить стилизацию, можно было узнать человека, облаченного в скафандр. Шумеры сравнили эту одежду с рыбьей чешуей.
Из экзотического восточного города неутомимый Матсумура "перенес" своих спутников в Мексику.
Здесь друзей встречал Альберто Рус Луильи. Он обещал познакомить их с открытием своего прапрапрадеда, знаменитого археолога, носившего то же имя.
В густой сельве, в непроходимых зарослях, обнаружен был древний город майя с великолепными храмами, величественными пирамидами… Его назвали Паленке.
На вершине одной из пирамид высился изящный "Храм надписей". В недрах этой пирамиды прапрапрадед Альберто Рус Луильи нашел гробницу, поразив тем научный мир. Ведь древние майя, в отличие от египтян, не хоронили своих знатных людей в пирамидах. Однако открытие мексиканского археолога оказалось еще более значительным. Четыре года пробивался неистовый ученый по заваленным камнями коридорам к гробнице неизвестного вождя или жреца.
На пороге ее оказались скелеты шести юношей и девушки, принесенных в жертву при церемонии погребения. Гробница была прикрыта надгробной плитой с изображением, в котором впоследствии разобрали чертеж ракеты с сидящим в ней космонавтом. Он полулежал в мягком кресле, готовый к взлету, руки его покоились на рычагах, ноги на педалях, за его спиной двигатель извергал пламя.
Когда плита была поднята, под нею оказался саркофаг в форме ракеты. В нем сохранились кости, череп и частички распавшейся за более чем тысячелетие нефритовой маски. Ее удалось восстановить.
И вот столетия спустя звездолетчик Альберто Рус Луильи с Аном, Виленоль и Матсумурой отправился в Паленке. Вместе с ними он спустился по освобожденным теперь лестницам и коридорам пирамиды к саркофагу. Матсумура наблюдал за реакцией своих подопечных.
Войдя первой в гробницу, Виленоль вскрикнула, отскочив в сторону. Она почти наступила на изображение сидящего в ракете космонавта. Резной по камню чертеж был выполнен великолепно. Но особенно поражена была Виленоль маской захороненного, которую их друг мексиканец специально доставил сюда.
На нее смотрело удивительное лицо - с огромным носом, тонкими губами и выразительными, едва ли не живыми глазами.
Что-то странное, неземное чудилось в чертах маски.
– Обратите внимание на нос! - указал Матсумура. - Он начинается выше бровей! Разделяет лоб на две части. Носолобый! Извините, но я не знаю на Земле расы с такой отличительной чертой.
– Неужели инопланетянин? - прошептала Виленоль.
– Отмечаю, свидетельствую, заверяю - на меня, на моих собратьев с острова Юных, на этанянина он не похож, - заметил Ан.
– Возможно, что это не пришелец из космоса, а далекий их потомок, - заговорил японец. - И изображение на надгробной плите - символ его космического происхождения. Недаром иероглифы, обрамляющие изображение, расшифрованы как космические символы. Может быть, современники погребенного и не летали на ракетах, но помнили, что полеты связаны с высоким происхождением того, кого они хоронили.
– Кстати, - вступил Альберто Рус Луильн. - То, что в этих местах летали по воздуху многие тысячи лет назад, - несомненный факт, в чем я постараюсь вас убедить.
Виленоль чувствовала, что она по-настоящему увлечена. По сравнению с огромностью раскрывающихся перед нею тайн ее собственные невзгоды показались ей мелкими, ничего не значащими.
После Ана и его друзей в гробнице с каменным чертежом побывал крутолобый молодой человек. Он долго и грустно смотрел на загадочную маску, и ему казалось, что с мудрым пониманием его безграничной печали смотрел на него неведомый вождь, жрец или пришелец, похороненный здесь.
Без обычных предосторожностей выходил из "Храма надписей" крутолобый молодой человек. Он был весь под впечатлением виденного в склепе.
Виленоль в последний раз оглянулась на пирамиду и изменилась в лице.
Друзья даже испугались за нее.
Однако Виленоль звонко засмеялась и стала уверять своих спутников, что в жизни своей не видела ничего более интересного. И она готова лететь хоть к самим звездным пришельцам.
Никто не подумал, что настроение Виленоль вызвано не только следами тех, кто когда-то побывал на Земле.
И друзья полетели. Сначала в соседнюю Колумбию взглянуть в одном местном музее на золотой самолетик, который, очевидно, был украшением жреца или другой видной персоны - современника "носолобого", захороненного в пирамиде "Храма надписей". Эту вещицу изучали, сравнивали с птицами, рыбками, насекомыми, даже с чертежами самолетов, наконец, испытывали в аэродинамической трубе и признали моделью летательного аппарата.
Матсумура, зная обо всем этом, запасся чертежом самолета двадцатого века и показал, как точно ложится золотой "амулет" на конфигурацию вычерченного самолета.
Особый сюрприз приготовил гостям Альберто Рус Луильи. Он предложил им сесть в старинный самолет, на котором здесь совершали прогулки туристы-путешественники, и взглянуть на побережье Перу с высоты.
На этом самолете они подлетели к побережью Перу со стороны Тихого океана, в районе Писко. На горном склоне сверху открылся гигантский знак в виде трезубца, указывающего путь через горы.
– Заметить этот знак тысячелетней давности можно только с большой высоты, - сказал Луильи. - Кто его мог видеть в древности? Для кого и кем он был создан?
Самолет, следуя намеченной трассе, полетел через горы. Внизу мелькали руины былой цивилизации. Горы были непроходимы, но через них тянулась странная прямая линия. Обрываясь в ущельях, она возобновлялась на горных хребтах, увлекая все дальше и дальше в глубь горной страны.
И она вывела самолет в каменистую пустыню Наска.
С высоты путники увидели странные фигуры земных и неземных животных, размерами превышавших сотни метров.
– С поверхности земли их не различить, - опять заговорил Луильи. - Но тем не менее они были выложены тысячелетия назад для неведомой цели.
– Они походят на посадочные знаки! - вставил Матсумура. - Но для кого? Древние американские цивилизации не знали не только самолета, но даже колеса!
Однако наибольшее потрясение испытали Виленоль и ее друзья, когда их самолет приземлился в неприветливой каменистой местности.
Кто-то в древности провел здесь каменные дороги. Они ничего не соединяли, начинались с пустого места, обрывались перед пропастью. Эти дороги пересекались лучами прожекторов, подобно посадочным полосам на аэродромах времен расцвета винтовой авиации.
Самолет старинной конструкции, требующий особенно хороших дорожек, легко опустился на древнюю многокилометровую плиту, словно специально для того и сделанную.
Виленоль, а следом за нею Матсумура, Альберто Рус Луильи и, наконец, Ан вышли на каменистую дорогу, ровную, как стол, приподнятую над острыми бесформенными камнями пустыни.
У Виленоль захватило дух еще при начале посадки. Она и теперь не могла как следует вздохнуть. От мысли, что она в том месте, где выходили из неведомых машин неведомые существа, летавшие на своих машинах над землей, когда ее предки орудовали еще дубинами в лесу, у ней даже закружилась голова. Были ли эти существа людьми или только походили на них?
Она огляделась, словно отыскивая их, и остановилась взглядом на Ане.
– Я здесь, - улыбнулся этанянин. - Мне теперь кажется, что я не первый, не единственный и не самый странный из тех, кто прилетел на Землю из космоса. Но я первый, кого люди сами привезли к себе.
– Первый! Конечно, первый! - засмеялась Виленоль.
– И я первый, кому дочь Земли отдала часть себя, чтобы он жил, мыслил, наблюдал, - закончил Ан.
После пустыни Наска путешественников доставили к высокогорному озеру Титикака. "Здесь они расстались с Луильи.
Еще в историческое время озеро было морским заливом. Но поднятие Анд вознесло за облака часть суши вместе с заливом, и оно превратилось в озеро.
Путники осматривали остатки древнего мола. Поодаль виднелись руины старинного комплекса храмов Каласасава близ местечка Тиагуанако. Рядом стояли удивительные Ворота Солнца.
– На них изображен инопланетный календарь. В году двести девяносто дней, а месяцев двенадцать, - сообщил японец, указывая на иероглифы в орнаменте.
– Так ведь это же календарь Этаны! - взволновался Ан. - Наша планета делает двести девяносто вращений за время одного оборота вокруг светила. Правда, у нас спутника Луны нет, но зато у нас дюжинный счет.
– Извини нас, друг Ан. Не потому ли в десяти циклах из двенадцати, изображенных на Воротах, по две дюжины дней, а в двух - по одному добавочному дню.
– Этаняне старались свести все к дюжинам. Но как мог попасть календарь Этаны на Землю? Не пойму, не догадываюсь, не могу объяснить, - сокрушался Ан.
– Может быть, кто-то побывал до землян на твоей планете, - предположил Матсумура. - И я подозреваю кто. Его звали на Земле Кон-Тики. Он, по преданию, прилетел с другой звезды, создал здесь государство инков, построенное на удивительных для людей того времени началах: труд был обязателен для всех (даже "первый инка" трудился на отведенном ему поле), общепринятым было презрение к богатству, золото использовалось только тогда, когда требовались его особые свойства, хлеб был бесплатный для всех. Каждый, дожив до пятидесяти лет, мог больше не трудиться и поступал на иждивение общины. Работающие на рудниках обретали такое право раньше. Впоследствии все это забылось.
– Увы, это не наши принципы! - вздохнул Ан. - Это ваши теперешние принципы, основа вашего нового общества, отличительная особенность Земли. Как жаль, что никто из протостарцев Этаны, видевших Кон-Тики на моей планете, ничему не научился у него, а теперь и не помнит его.
– Нельзя жить без памяти… Потому люди и ищут следы пришельцев, побывавших на Земле.
С Анд путешественники перелетели на одинокий и загадочный остров Пасхи, "остров устремленных вдаль взглядов", как местные переводят его название. С берегов острова в океанскую даль вечно смотрят исполинские статуи, неизвестно кем и для чего поставленные здесь. Чужепланетные их лица как бы говорят о том, что они не дело рук людей. Недаром в преданиях местных жителей говорится о небесных пришельцах…
Такие же предания были и в Южной Америке, и в стране древних майя. Всюду говорилось, что когда-то Сыны Солнца (у ацтеков - Кетсалькоатль, у майя - Кукулькан (это одно понятие на разных языках - Пернатый, Летающий бог-змея), у инков - Кон-Тики (Сын Солнца, Солнечный) спускались с неба с громом без огня и учили людей знаниям и человеколюбию, потом улетели, пообещав вернуться…
С острова Пасхи Матсумура с друзьями перелетели в пустыню Сахара, на плато Тассили, в скалы Сефара, напоминавшие руины гигантского города. Эти скалы, иссушенные ветрами, обожженные солнцем, хранили бесценные сокровища прошлого.
Японец провел путников к хорошо известному ему месту. Он плеснул на скалу водой, и на камне проступило древнее наскальное изображение водолаза или космонавта в скафандре с герметическим шлемом, с широким воротником, в который легко прошла бы голова, в одежде, спадающей вертикальными складками. Во всем облике изображенного чувствовалась загадочная мощь.
– Великий бог марсиан! - воскликнул Ан. - Знаком с ним еще со звездолета!
Японец улыбнулся:
– Я никогда не расстаюсь с этим рисунком.
На этот раз молодой крутолобый человек ожидал путешественников на родине Матсумуры, в тесном городе, где дома продолжали беспредельно расти вверх, где по улицам нельзя было протолкнуться, хотя транспорт и ушел под землю, в трубы. Поэтому молодому человеку легко было остаться незамеченным и наблюдать издали за Виленоль и ее спутниками.
В музее Токийского университета Ан еле передвигался на своих тонких ногах - он слишком устал от путешествия и впечатлений. Виленоль не на шутку встревожилась за него. Но даже он вскрикнул при виде каменной статуи:
– Это же Великий бог марсиан из Тассили! Тот же шлем, тот же воротник, тот же скафандр!
– Посмотри еще рядом, - посоветовал Матсумура. - Ты увидишь, внимательный Ан, скульптуру столь же древнюю, но на ней отчетливее проработаны очки, которые и ты поначалу носил на Земле, герметический шлем, орнамент скафандра…
– Помню, добрый доктор. Ты говорил на "Жнзни-2" о спиралях как о средстве информации, как об едином символе для всех живущих во Вселенной и наблюдающих всюду спиральные галактики.
– Тогда я молчу, внимательный Ан.
– Я узнаю, доктор, эти статуэтки! По твоим рассказам, рисункам, фотографиям! - Ан указал на соседнюю витрину. - Я забыл, как ты называл их…
– Догу. В переводе с древнего это значит…
– Одеяние, закрывающее с головой. Это я слышал от тебя, уяснил, запомнил. Они сделаны людьми, не знавшими металла.
– Да, предшественниками японцев, еще в каменном веке. Пять тысяч лет назад. И тем не менее посмотри, с какой мнительностью воспроизведены все детали космического костюма, даже фильтры для дыхания, люки для осмотра механизмов, крепления этих люков.
Возвращались в Москву, но остановились в Индии, чтобы посмотреть на подлинные письмена, в которых тысячелетия назад описывались летающие огненные колесницы - виманы.
"Сильным и прочным, - возглашал санскрит, - должно быть его тело, сделанное из легкого металла, подобное большой летящей птице. Посредством силы, которая таится в ртути и которая приводит в движение вихрь, колесница развивает силу грома… и она сразу превращается в жемчужину в небе".
Под впечатлением всего прочитанного на древнем санскритском языке, которым прекрасно владел японец, Виленоль, Матсумура и Ан вышли из прохладного полумрака бывшего храма под солнечные лучи. Все, кроме Виленоль, сощурились - она кого-то высматривала. И, так же как в Паленке, ее щеки залились вдруг густым румянцем.
Виленоль хотела и не смела себе верить - это был Петя!
– В Москве вас люди заждались, - сказал ей японец.
– Может быть, не только там, - загадочно ответила Виленоль.
Добрый Ан ничего не понял. Японец тоже.
Глава вторая.. ТЕНИ МИНУВШЕГО
Виленоль приехала в лесной домик к Ратовым на "малый концерт Вилены" задолго до назначенного времени. Арсений еще не возвратился из звездного городка. Дома была только Вилена.
Она восхищалась своей внучатой племянницей, ее "подвигом зрелости", ее вспыхнувшим сценическим талантом, побывала уже на репетициях в театре, где ради новой артистки, признав ее необыкновеннее мастерство, возобновляли старинную пьесу. И для Вилены среди ее новых современников самой близкой стала Bиленоль.
Они были, как сестры. И, как старшая сестра, "Вилена, встретив Виленоль и усадив ее рядом с собой на ступеньки веранды, задушевно спросила:
– Так вот, сестренка моя из будущего, откройся мне! Почему мы так сурово обошлись с Петей тен-Кате?
Виленоль смутилась, покраснела, потом оправилась:
– Он предательски повел себя - выступил против Великого рейса, против своих и моих друзей.
– Ах вот как? А ты не подумала, что никто из этих друзей не переменил своего отношения к Пете тен-Кате? Он ведь ничего другого не хотел, кроме блага человечеству.
– Не надо меня уговаривать! - запротестовала Виленоль.
– Может быть, найдем причину? - предложила Вилена.
– А как? - удивленно взглянула на нее Виленоль.
– Рассказывай.
– О чем?
– Все, что теперь помнишь о своей прапрабабке.
– Об Аннушке? Но я ничего о ней как следует не знаю.
– Как так ничего не знаешь? У меня тоже пробуждали генную память. Мне снились сны… сны из далекого прошлого… Тебе не снятся?
– Нет. Я просто кое-что помню.
– Давай попробуем представить себе жизнь твоей Аннушки Иловиной.
– Право, я не знаю… Все так смутно…
– Так что ты помнишь о ней… самое далекое?
– Помню подвал… Окна под сводчатым потолком, а на нем разводы мокрых пятен. В окнах - серый колодец…
– Это внутренний двор дома, - решила Вилена. - Ну еще?
– Помню, что было весело, а почему - не знаю. Часто пар стоял в подвале. Помогала маме стирать…
– Это Аннушка помогала, а не ты.
– Ну конечно! И помню еще отца… разного…
– Как это так разного?
– Сначала в кепке, усталого… от него пахло машинным маслом… Наш город он называл Питером.
– На заводе работал.
– Потом - веселый такой, в матросской бескозырке, в тельняшке… Братик Андрюша все примерял тельняшку, а я - бескозырку… перед зеркалом.
– Не ты, а Аннушка.
– Прости, все путаю. И помню того же отца в бескозырке, но с пулеметными лентами крест-накрест на груди. Говорил, что буржуям - амба и еще про Зимний…
– Это очень интересно. Значит, он был не только современником Великой Октябрьской революции, но и ее участником.
– Помню его лицо. Была в нем и гордость, и строгость, и пыл борьбы. Хорошо помню потому, что все старалась перед зеркалом передать его выражение.
– Так вот когда в твоей Аннушке начинали пробуждаться ее способности!
– Я не знаю… И снова помню отца. В кожанке, в скрипучих ремнях. И все плакали…
– Значит, уходил на фронт, - заключила Вилена. - Гражданская война.
– Вспоминаю уже не подвал, а огромную пустую комнату, нетопленную… На потолке фигурки крылатых мальчиков. Интересно было заставлять братика Андрюшу принимать такие же позы.
– Режиссерские замашки?
– Ну что ты!.. Прежняя барыня проходила мимо бывшей своей гостиной с задранным носом, на нас и не смотрела… а раньше посылала меня за извозчиком.
– Значит, в том же доме переехали… прачкины дети…
– Интересно было представлять эту барыню перед зеркалом. Братик и мама смеялись.
– Определенно актерские замашки. А барыня? Тоже смеялась?
– Тоже. И совсем не сердилась. Помню, как учила и хвалила меня за произношение и понятливость. Артисткой она была.
– Это уже факт биографии! И что еще?
– Потом очень смутно… Ведь каждый, если начнет вспоминать свое прошлое, увидит лишь несвязные картинки… И еще засели у меня в памяти стихи.
– Прочитай.
О ветер города, размеренно двигай
Здесь неводом ячеек и сетей,
А здесь страниц стеклянной книгой,
Здесь иглами осей,
Здесь лесом строгих плоскостей,
Дворцы-страницы, дворцы-книги,
Стеклянные развернутые книги.
– Постой, постой! Это уже совсем другое время! Судя по всему, это описание новой Москвы! Это, пожалуй, вторая половина двадцатого века. Ты попросту не можешь этого помнить.
– А я помню. И даже скажу, чьи это стихи, где их слышала. Это Хлебников! И читали их в Брюсовском институте, куда я бегала из студии Художественного театра послушать поэтов.
– Хлебников? Двадцатые годы! А описана в стихах Москва семидесятых годов. Это же проспект Калинина, построенный чуть ли не полвека спустя. Дома в виде развернутых книг. Стекла - строчками… Иглы высотных зданий!..
– Я сама не знаю, - смутилась Виленоль. - Я ведь только вспоминаю. Говорят, что поэзия и фантастика - сестры. Видимо, поэт угадал замыслы будущих зодчих…
– Ваятелей лица эпох! - подхватила Вилена. - Но это значит, что твоя Аннушка, очевидно, перебралась с родными уже в Москву.
– Да, да, конечно! Москва! Шум, суета, звонкокопытные лихачи и лохматые увальни-битюги. Трамваи, до одури звенящие и переполненные… И все люди торопятся…
– Да, так и описывают Москву тех времен.
– А потом - огненная река льется в подставленный ковш. И во все стороны летят веселые искры. Ярко так!
– Завод?
– И брат мой - уже инженер.
– Аннушкин брат Андреи Михайлович Иловин. Должно быть, она с ним уехала. На Урал.
– Почему на Урал? - удивилась Виленоль.
– Я ведь изучила все, что могла, о жизни Ильина, когда унаследовала его память. Мой Ильин встретился с твоей Аннушкой на Урале, где она играла на клубной сцене. На первых ролях была.
– Ой, помню, помню! Миша Ильин! Приехал из Ленинграда к родным. Так все быстро случилось…
– Да, Аннушка твоя стремительная была. Разом выскочила замуж…
– И мы вместе отправились в Москву… за своим будущим!
– Это ты хорошо сказала - "за будущим"!.. И что же у тебя всплывает в памяти?
– Вокзалы… набитые пассажирами залы, теснота, узлы, чемоданы, чьи-то беды, горести… Пожалуй, я тогда на людское горе больше всего насмотрелась.
– Не ты, а Аннушка.
– Это теперь все равно. Ночевали мы среди узлов, в грязи. Негде нам с Мишей было остановиться… Иной раз на ночь всех выгоняли из помещения. Приходилось "гулять"… Картинки ночной Москвы так и вспоминаются, будто вчера виденные. Костры на улицах… можно погреться. Рельсы трамвайные меняли. Задушевный разговор с рабочими… шуточки… И поддерживали они нас с Мишей…
– Ильин обивал тогда пороги учреждений, это я выяснила… Впервые знакомил со своей теорией микрочастиц, хотел завоевать весь мир!
– Аннушка тоже хотела. Как удивились в Художественном театре, лучшем театре столицы, когда провинциалка попросила дать ей роль Анны Карениной в только что появившейся пьесе по роману Льва Толстого!..
– Можно себе представить! - улыбнулась Вилена. - И тебе дали сыграть? - тоже забыв, что речь идет о далекой по времени Аннушке Иловиной, спросила она.
– Должно быть… Я помню совсем пустой зал… в нем несколько "художников", как называли тогда актеров Художественного… Аплодисментов не было. Только знаменитый артист, игравший Вронского, шепнул: "В вас, Анна Михайловна, что-то есть!" В фойе потом главная исполнительница роли Карениной обнимала меня, сулила будущее… Так и приняли мою провинциальную Аннушку в Художественный театр.
– Говорят, редчайший это был случай, - подтвердила Вилена. - Но был!.. А что еще вспомнишь?
– Госпитали… выступления перед ранеными… или прямо перед солдатами на передовой. И бомбежку на фронте помню… И еще помню бомбежку Москвы… С крыши все хорошо видно. Прожекторные лучи пересекаются на сверкающей фигурке игрушечного самолета… Только он был не игрушечный, а страшный… С крыш сбрасывали зажигалки… Они плевались злыми искрами, совсем не такими, как на металлургическом заводе… А в одном госпитале застала я, то есть моя Аннушка, своего Мишу Ильина…
– Нога у него была в гипсе и подвешена на блоках, - напомнила Вилена.
– И ты помнишь! - обрадовалась Виленоль.
– Так ведь это я лежал, - шутливо ответила Вилена. - Но я больше помню мысли Ильина о теории микрочастиц, чем то, что случилось с ним в жизни.
– Эти мысли у него были записаны в тетрадях. Он привез их в папке, приковылял ко мне на костылях. Так и вижу его, чуть смущенного, почему-то с виноватой улыбкой на лице…
– Он приехал к жене в город, куда был эвакуирован театр, - пояснила Вилена.
– А потом он, уже без костылей, прощался на перроне. Снова возвращался на фронт…
– И уже больше не вернулся. Погиб под Берлином. Погиб, чтобы жить в своей идее, которая перешла по наследству ко мне… - печально заключила Вилена.
– И больше уже ничего не помню. Знаю только, что ждала ребенка…
– А больше ты и помнить не можешь. Ведь генную память мы с тобой и от Ильина и от Иловиной наследовали через этого их ребенка.
– Да, конечно, так… - вздохнула Виленоль.
– Но ты еще одного весьма важного не прочувствовала, моя сестренка.
– Что же еще? Я вспомнила все основные картинки…
– Но ты не вспомнила черт характера, которые передались тебе вместе с талантом от Аннушки.
– Какие же?
– А вот это очень важно. Не ты, Виленоль, могла крикнуть Пете тен-Кате, что он предатель… и что ты больше не хочешь его видеть!
– Кто же кроме меня? - спросила Виленоль, пряча глаза.
– Твоя Аннушка, современница совсем других отношений между людьми, каких никогда не понимала ее праправнучка. И эта ее праправнучка закусила удила и понесла точь-в-точь так, как это сделала бы Аннушка, которая не умела в свое время отделять личные отношения от принципиального спора.
– Ты думаешь? - отрешенно спросила Виленоль. - Значит, в Институте жизни по видео выступление Пети тен-Кате слушала… Аннушка, а не Виленоль?
– По крайней мере, встретила в саду Петю тен-Кате не Виленоль, а Аннушка, которая, при всех ее качествах, была все-таки человеком своего времени.
– Может быть, - вздохнула Виленоль.
– Ты и сама понимаешь, что так не годится! - решительно заявила Вилена. - Тени прошлого не могут затмить сегодняшнего дня. Все-таки ты не Аннушка, а Виленоль, только помнящая Аннушку. Ты не имеешь права совмещать во времени Ильина и Петю…
– Да, в тот момент мне показалось, что я изменяю своему Мише Ильину… Вот я и обрушилась на Петю…
– Узнаю!.. Твоя Аннушка стоит рядом с нами… и улыбается, глядя на нас.
– Ах, если бы я знала, как надо поступать! - воскликнула Виленоль и неожиданно расплакалась.
И тут родившиеся в разных столетиях женщины, восстанавливавшие по мелькавшим в памяти картинам жизнь другой, еще более ранней жительницы Земли, увидели идущих по дорожке бабушку Авеноль, Арсения, старика Питера тен-Кате и… его сына Петю.
Виленоль, вспыхнув, вопросительно взглянула на Вилену.
– Петя принадлежит к тем близким мне людям, - спокойно сказала Вилена, - которым я хотела сыграть на рояле, как когда-то… в незапамятные времена. Я должна узнать, как будет сейчас принята моя игра.
Виленоль старательно приводила себя в порядок.
Арсений расцеловал Вилену и Виленоль.
Бабушка Авеноль, сухая, черствая, бодрилась. Она старалась выглядеть подтянутой рядом со своей внучкой и юной старшей сестрой.
Все взошли по ступенькам на веранду. Арсений нажал кнопку и поднял стену - открылась комната с роялем.
Вилена села за него.
– Я перенеслась к вам из прошлого, но я буду играть еще более ранних композиторов, - сказала она. - Мне кажется, что чувства, переданные музыкой, не стареют, если, конечно, я сумею их передать. Вы скажете, как мне это удастся. Физики уже приняли меня в свою семью. Примут ли любители музыки?
И она заиграла. Заиграла, как когда-то на конкурсном концерте… Тогда она мысленно провожала Арсения в звездный полет, поняв, что только из любви к ней он избегал ее. Сейчас он был здесь, рядом… И снова была искрометной, радостной ее музыка, как на последнем туре конкурса… Она играла Бетховена, Шопена, Рахманинова…
Когда она замерла, сняв руки с клавиатуры, все долго молчали. Потом старик тен-Кате сказал:
– Нет ничего выше и прекраснее, чем давать счастье многим людям.
– Так говорил Бетховен! - воскликнула сияющая Виленоль и, взяв Петю тен-Кате за руку, потащила его в сад. - Я расскажу тебе про Аннушку, и ты поймешь все, - сказала она ему.
И она долго-долго рассказывала: как вдруг Аннушка проявила в ней себя. Возбужденные, словно очищенные музыкой от повседневности, гуляли они в лесу и в поле, за которым виднелся завод. И были счастливы.
И это, пожалуй, было высшим признанием музыки Вилены.
Глава третья.. АН И АНА
Вилена притворила за собой дверь на веранду и побежала по дорожке мимо любимой своей ели. За полем зеленели склонившиеся над речушкой деревья. На солнце сверкали окна завода.
Упругий шаг, ровное дыхание и совсем не от бега судорожно бьющееся сердце.
Вот и лес!
Как любили они когда-то втроем, с Арсением и Виленоль, бродить здесь! Виленоль умудрялась находить грибы чуть не у самой дорожки. Арсений шутливо жаловался на окулистов, что они, сняв с него очки, все-таки недолечили ему глаза, раз он не видит такую прелесть, как грибы. Вилена улыбалась. Виленоль счастливо хохотала по любому поводу, как ее Аннушка в прежней жизни…
А вот теперь Виленоль лежит при смерти в Институте жизни, у академика Руденко…
Современные люди предпочитают по поверхности земли по преимуществу ходить, а Вилене нужно было лететь! Если бы у нее были сейчас крылья Эоэллы, о которой рассказывал Арсений! Он остался в домике нянчиться с трехмесячным сынишкой Аном, а Вилена…
Наконец-то станция подземной железной дороги! Поезд, тормозя, вылетает на поверхность. По перрону идти надо шагом, и все же сердце не перестает тревожно стучать… Ярко-синий состав останавливается, гостеприимно раскрыв двери вагонов: входные - слева, выходные - справа.
Вилена вскочила в вагон и, как полагалось, прошла к мягкому креслу. Поезд сразу тронулся под уклон, набирая скорость. Непреодолимая сила ускорения мягко вдавила Вилену в сиденье, напомнив разгон при космическом полете.
Когда ускорение ослабевало и Вилена непроизвольно наклонялась вперед, кресло само собой поворачивалось на полоборота, и та же сила, но теперь вызванная торможением, снова мягко вдавливала ее в спинку… Ей казалось, что поезд непростительно часто взлетает на поверхность и останавливается, теряя драгоценные секунды.
Вилена любила старинную монорельсовую дорогу, вспоминала мелькавшие когда-то в окнах леса и перелески… Теперь в вагоне даже окон нет! А вот Виленоль не видела прежних поездов, если не считать тех, в которых ездила Аннушка. Ах, Виленоль, Виленоль!
Четверть часа назад седобородый академик Руденко заглянул через "окно дальности" к ним с Арсением в домик. Он старался быть спокойным, но его добрые выцветшие глаза смотрели в сторону. Он сказал, что ныне женщины почти никогда не умирают при родах, но… единственная оставшаяся почка будущей матери делает положение крайне серьезным. Поэтому наготове аппараты, способные заменить почку. Все будет хорошо!..
Но Вилена понимала сказанное между слов. "Окно дальности" позволяло Вилене как бы находиться в Институте жизни, куда взяли Виленоль. И все же Вилена не могла побороть в себе желание по-настоящему быть там, рядом с "сестренкой".
Наконец-то Москва!
Прохожие на улице уступали Вилене дорогу, сочувственно смотрели ей вслед.
Наконец, переведя дыхание, она остановилась у знакомого подъезда Института жизни.
Вестибюль с квадратными колоннами, отделанными, как в старину, мрамором…
Ну вот! К счастью, Петя уже здесь! Как же могло быть иначе! Он тоже не вытерпел и, так же как Вилена, примчался сюда, в Институт жизни, где находилась участница важнейшего проведенного на Земле эксперимента - симбиоза космических организмов.
Встретила Вилену и Петю в вестибюле очень старая женщина. Она была прямая и подтянутая и потому казалась строгой.
Старушка попросила подождать и пошла доложить академику.
– Кажется, я помню ее молоденькой Наташей, - сказала Вилена.
Состарившаяся современница Вилены вернулась и передала, что академик сам выйдет к ним, как только закончит обход.
– Он просил передать, - сказала старушка, - что все, что зависит от людей и науки, будет сделано.
Петя и Вилена тревожно переглянулись, старались не выдать охватившего их волнения.
Они стояли молча, потом Петя сказал:
– Виленоль говорила, что нет ничего прекраснее детей.
– Я с ужасом вспоминаю о планете, где никто не имеет права рождаться.
– А ведь не так давно находились ученые, которые уверяли, что Земле грозит потоп из человеческих тел.
Вилена передернула плечами:
– Выражение какое подобрали! Омерзительное!..
– И это о детях, которым принадлежит будущее.
– В будущее много дорог - и на ледяные материки, и в космос… Высший ученый совет Земли скорее всего выберет обе дороги.
– Мы с Виленоль на том и договорились. Но кто же из вновь рожденных останется на новых материках? Кто улетит к другим звездам?
– Да, кто? - отозвалась Вилена.
Они говорили о миллиардах людей, а думали об одной Виленоль, которая должна дать жизнь новому существу.
Все та же старая женщина появилась из-за колонны и сделала им знак рукой.
Она провела их по длинному коридору и вывела в сад, где пахло прелью и поздними цветами.
Они подошли к застекленной веранде. На пороге стоял старый академик с суровым и торжественным лицом. Его борода развевалась по ветру. Молчаливым жестом он пригласил пройти за собой только Петю, и Вилена осталась на веранде. Через прозрачную дверь она окинула взглядом знакомый кабинет. Книги, коллекции черепов и портреты великих ученых - Дарвина, Сеченова, Павлова и более поздних - Питера тен-Кате, Шарля де Гроота и Владлена Мельникова.
Академик отвел Петю к окну:
– В стародавние времена мужьям задавали вопрос, кому сохранять жизнь - матери или ребенку? Ныне этот вопрос бессмыслен. Не исключено, что вашей жене на какое-то время придется подключить искусственные органы вместо естественной почки, а может быть, и вместо сердца. Оно нас тревожит. Будьте мужчиной. Кстати, вас через "окно дальности" пытался разыскать ваш отец.
И академик, взглянув на веранду, где стояла Вилена, поспешно вышел из кабинета.
Старый инженер тен-Кате стоял на берегу океана. Рыхлый и полный, ссутулившийся от тяжести лет, он задумчиво смотрел перед собой.
Океан и тот, оказывается, не вечен. Люди обрекают его на замораживание. Что же говорить о самом человеке? Чего стоит его дерзость накануне неизбежной смерти?
Еще живет и бьется океан. Еще живет и бьется сердце в старом, дряхлом теле инженера.
Но застынет океан. И скоро застынут потерявшие свою эластичность артерии, дающие кровь усталому сердцу.
Последнее время старый тен-Кате часто думал о смерти. Он страдал сердцем и несчетными болезнями, которые можно было бы избежать, если бы в свое время он жил, как принято теперь. Но он не мог не быть самим собой.
По натуре своей и привычкам он принадлежал прошлому. Предпочитал ездить, а не ходить, избегал гнета ежедневной гимнастики, привык работать по ночам, потому что был всегда увлечен работой и меньше всего думал о своем здоровье.
Может быть, за семьдесят пять лет им сделано не так уж мало… Ледяные плотины изменили границы материков. Он только что проехал по осушенному дну бывшего моря, любовался "своими" польдерами, которые пока еще засевают, но скоро перестанут и застроят загородными домиками. Города-то расселяют! Зачем нужно сельское хозяйство доброго старого голландского времени, когда есть "машины пищи"!.. Старый Питер тен-Кате всегда требовал в ресторанах блюда из натуральных продуктов, хотя, случалось, не мог отличить их от синтетических.
Океанские волны разбивались у ног тен-Кате о зеленоватую стену, похожую на обледенелую набережную. Старый инженер ощущал соленый вкус на губах. Он оглянулся. Сверху видна была похожая на канал река, проходившая по бывшей отмели. Она впадала в водоем у ледяной плотины, откуда вода перекачивалась в шлюзы и в океан. "Все это стало возможным благодаря вакуумной энергии, не считая энергии… моей энергии влюбленного в дело инженера", - самолюбиво подумал старый тен-Кате.
Жизнь - это смена побед и поражений. Тен-Кате честно делал свое дело, не щадя себя. Казалось, жизнь его была долгой, но она промелькнула как сон, словно тен-Кате был заморожен в анабиозе, как старый русский академик Руденко. И вот проснулся друг его отца, проснулся таким, каким уснул. А тен-Кате в своем "трудовом сне" изнашивался. На далекой планете Этана его уже перевезли бы на материк и посадили в машину с искусственными легкими, сердцем, почками, печенью, желудком… Но он жил не на Этане, а на Земле, и ему предстояло уйти из жизни, не увидев новых материков, задуманных им вместе с сыном и японцем.
Он прожил жизнь в справедливый век. Вместе со всеми он всю жизнь думал о людях будущего. Теперь ему предстояло уступить это будущее другим. Почему? Этот сверлящий, показавшийся бы прежде кощунственным вопрос стал до навязчивости привычным, как сердечная боль.
Его отец был великим ученым. Он научил людей пробуждать память предков и даже их личность!..
Потомки! Ожить в потомке! Великий физиолог имел на это право. А его сын, строитель ледяных дамб?!
Старый тен-Кате боялся сам себе задать этот вопрос.
Ему казалось, что он придает такое значение женитьбе сына и появлению у них с Виленоль ребенка только потому, что думает о второй жизни отца-ученого в грядущем поколении. Но, может быть, где-то глубоко в подсознании у старого тен-Кате зрела мысль, что и он сам когда-нибудь увидит новый мир молодыми глазами правнука.
Узнав, что жизни Виленоль и ее будущему ребенку угрожает опасность и что ее поместили в Институт жизни, он все чаще соединялся по видеосвязи с академиком Руденко. Тен-Кате только спрашивал. Ничего не говорил. Правда, на экране говорили его глаза.
Может быть, старый академик понял многое…
Пожилая помощница академика привела Вилену в кабинет. Ланская-Ратова стояла у окна и смотрела на удивительно белую на фоне темных елей березу. Но краем глаза она заметила, что Петя подошел к аппаратуре "окна дальности", набрал кнопками нужный номер и пригласил к экрану отца. Старый голландец словно заглянул в "окно дальности" из сада. Сын сказал напрямик, что жизнь матери и ребенка сейчас в большой опасности.
– У тебя был великий дед, - начал было старый тен-Кате, но замолчал, потому что увидел вошедшего академика Руденко.
– Пришлось включить аппаратуру искусственных почек и сердца. Надобно спасти хотя бы мать, - сказал он.
"Окно дальности" погасло, словно его задернули шторой.
Вилена подошла к Пете и молча поцеловала его, потом с мольбой посмотрела на старого ученого.
Академик развел руками:
– Даже наука порой склоняется перед природой, - с тревожным смыслом сказал он.
Оставив посетителей, Руденко прошел через черную операционную в серебристую комнату искусственных органов, которые уже работали на Виленоль. От металлических цилиндров к столу, на котором она лежала, тянулись пластиковые трубки.
Молодая женщина стонала. Врачи и сестры в оранжевых халатах суетились около нее.
А Виленоль словно спрашивала глазами: "Неужели ничего нельзя сделать?"
Она повернула лицо к старому ученому и умоляюще посмотрела на него.
– Он здесь, - сказал старик, поправляя сбившуюся ей на лоб прядь. - И ваша Вилена тоже.
Виленоль через силу улыбнулась. Потом ее лицо исказилось, и она закричала.
Академик облегченно вздохнул. За жизнь нового человека боролась теперь сама Природа. А ради продолжения рода она не знает жалости…
Во время родов сердце Виленоль совсем остановилось. Никакие ухищрения не помогли заставить его биться вновь.
Всю ночь академик и его помощники не выходили из серебристой комнаты, стараясь спасти молодую мать.
Виленоль недавно помогла выжить этанянину Ану, а теперь, по капризу природы, сама уподобилась протостарцам Этаны…
Вновь рожденную девочку назвали Аной.
Вилена взяла ее к себе в лесной домик, чтобы вскармливать грудью вместе со своим сыном Аном.
Так Ан и Ана стали молочными братом и сестрой.
Глава четвертая.. КОЛЬЦО В СКАЛЕ
Виленоль смотрела из окна своей серебристой комнаты в непроглядную ночь и вспоминала черное южное небо с удивительно низкими, яркими звездами. Она участвовала тогда в раскопках древних культур на Кавказе. Нашли много интересного, убедились, что связь между Древней Элладой и Колхидой была не только в красивом мифе.
Виленоль тогда тоже рассматривала звезды и думала о бабушке, которая летит к одной из них и… вернется молодой…
Ребята звали к костру, уверяя, что сам Одиссей одобрил бы такой маяк на скале. Но Виленоль все не шла.
Девушка с косами, звонко стуча по камням подкованными каблуками туристских ботинок, прибежала за ней.
– Ты только подумай, представь! - захлебывалась она. - Нашли!
– В самом деле поразительно, - слышался от костра солидный бас профессора, руководителя раскопок.
– Оно бронзовое, не железное, - донесся другой голос откуда-то снизу - смельчак рискнул спуститься по отвесному обрыву.
Виленоль заставили лечь на скалу, еще теплую от дневной жары. Нужно было, лежа на животе, подползти к обрыву и протянуть вниз руку. Она сделала это. Шум прибоя приблизился, он то нарастал, то замирал.
Виленоль была совсем не из храбрых, но все-таки нащупала металлическое кольцо. Ее пальцы с трудом сошлись на нем. С поверхности оно было изъедено временем, шершавое, как напильник. И вдруг почудилось романтически настроенной Виленоль, что из черной пропасти несется рокот и стоны, вопли торжества, воинственный клич, орлиный клекот, смех, рыдания и тихая, замирающая песня.
Виленоль недаром считали выдумщицей.
Встав на ноги, она сказала:
– Правда, кольцо.
Археологи толпились вокруг профессора.
– Что это может быть? - спрашивали они.
– Морской причал, - пошутил профессор. - Еще аргонавты в старину (вы помните?) плавали к этим берегам.
– Причал на высоте ста метров? - усомнился кто-то.
– За тысячи лет берег мог подняться, - стоял на своем профессор.
– Кольцо старинной ковки, грубоватой, - вставил механик.
Все смотрели на Виленоль. И она выпалила:
– К кольцу был прикован Прометей!
Кто-то рассмеялся.
– Это же сказки! - всерьез возмутился механик.
– Сказки порой вырастали из реальных событий! - отпарировала Виленоль.
– Вполне может быть, что и был такой древний ученый, - размеренно заговорил бородач, тайно вздыхавший по Виленоль. - Был такой ученый герой и учил земледелию, навигации, письменности. С ним и разделались, как с неугодным.
– Кстати, Карл Маркс назвал его самым благородным мучеником в философском календаре, - напомнил профессор.
– И миф сделал его титаном! - заключила Виленоль.
Скала на скифском конце света, Кавказский хребет, кольцо разбитой цепи на скале… Все, как в древнегреческом мифе!
И ребята, и даже профессор приняли "гипотезу" Виленоль. Но не потому, что она была достоверна, а потому, что позволяла начать игру воображения.
В Виленоль вдруг проснулась артистическая натура. Она вскочила и воскликнула:
– Я вижу его, восставшего Прометея! Он зажигает факел от бушующего небесного пламени, чтобы отнести его людям! - И она, будто зажигая факел, в пластичном движении протянула руку к костру.
– Не испугался молний Прометей! - продолжала Виленоль. - Бессилен был сам Громовержец - не поражали молнии титана.
Бородач, любуясь Виленоль, ткнул в огонь палкой, и из костра взметнулся фонтан искр.
– И титан пришел к людям, - улыбнулась в ответ бородачу Виленоль. - Зажег в них огонь знания и жажду нового. С ними вместе ставил он паруса на корабли, чтобы идти в морские просторы. - Виленоль вдруг сникла и продолжала, уже понизив голос: - И вот вижу того же титана, схваченного скалообразными слугами. Но гордо смотрит он в лицо Громовержцу. В горести стоит поодаль бог-кузнец с молотом в руках, чтобы заковать друга-титана. - Виленоль подошла к самому краю обрыва. - И вот здесь, к этому кольцу был прикован цепью дерзновенный Прометей. Перед ним распростерся морской простор - символ Свободы Духа, Полета Мысли, Исканий! Недоступный теперь Прометею, этот простор, подобно орлу-истязателю, терзал его своей далью. И плакали внизу, прикрываясь кружевом пены, прекрасные океаниды…
Слушатели восхищались артистическим экспромтом Виленоль, - раньше никто не подозревал в девушке такого дара.
– Но пришел Геракл - символ силы и доблести людей. Тяжкой палицей разбил он цепи Прометея, и остались от них одно кольцо на скале, а другое - на его руке! - закончила Виленоль и, снова став на колени, опустила руку, чтобы нащупать кольцо.
Это было первое "выступление" Виленоль "перед публикой". Ей хлопали, как в театре, а она раскланивалась…
Над головой тогда горели удивительно низкие, яркие звезды.
Виленоль смотрела теперь на звезды из своей "темницы" и вспоминала, как была такой же, как все. И показались ей теперь звезды в ее окне тем самым простором, который мучил, как орел-истязатель, Прометея. Она, так же как и он, не могла пойти на их зов.
Она не была титаном, но ее цепи тоже можно было пощупать, как кольцо в скале… Правда, они были гибкими, мягкими, даже нежными, сделанными не из шероховатой бронзы, а из лучшего пластика и резины…
Не могла Виленоль выйти из серебристой комнаты, взойти на сцену, чтобы сказать людям все, что может выразить живущая в ней Анна Иловина!
Вместе с памятью Аннушки проснулась в Виленоль (и жила даже сейчас!) страсть к сцене, мучительная, как сердечная боль, хотя теперь у Виленоль и не было сердца - его унесли от нее, как дочку Ану. Девочку вскармливала грудью Вилена вместе со своим трехмесячным сынишкой Аном. А сердце заменено металлическими аппаратами, как на родине этанянина Ана.
Как нужен был несчастной Виленоль ее Геракл!
Но вместо него к ней, еле волоча ноги, пришел этанянин Ан. Он принес проект тележки, напоминавшей машины протостарцев Этаны. Виленоль должна была сидеть в ней, наполовину высунувшись, как железный кентавр. На большее расстояние она могла ездить в ней, как в "танке", а на короткое - вставать с кресла и ходить вокруг, насколько позволяли гибкие оковы.
Но разве могла Виленоль так выступать на сцене?
Бедный милый Ан! Он был сам не свой, еле жив. К тому же его еще и огорчил отказ Виленоль.
Здоровье Ана было такое же, если не хуже, чем у Виленоль. После кругосветного путешествия он так и не смог оправиться. Зачем только она не отговорила его тогда от поездки!..
Ан ушел. Он не стал ее Гераклом - своего Геракла Виленоль наивно представляла себе могучим, кудрявым, бородатым, с палицей в руке.
Но к Виленоль все-таки пришел он, ее Геракл. Правда, оказался он совсем другим. Просто это был ее славный крутолобый Петя! Однако он пришел не один. Его спутник тоже не напоминал древнегреческого героя, хотя, может быть, и были у Прометея такие же низенькие, озорные, черноглазые и чернокудрые ученики, как Костя Званцев!..
Петя начал разговор издалека:
– Цюрих - старый швейцарский городок… В нем учился Эйнштейн…
Петя тен-Кате только что вернулся оттуда с заседания Комитета новой суши Высшего ученого совета мира, где рассматривали проект замораживания морей вокруг Японских островов.
Виленоль выжидательно смотрела на Петю и подвижного лукавого его спутника. Старалась отгадать, почему и Костя здесь?
– Значит, начинать с Японского моря? - непринужденно спросила она.
– Сейчас расскажу. Для того и пришел.
– Для того и пришли, - загадочно добавил Званцев.
– Ну как? Прикинул? - спросил его Петя.
– Получается. Как в мемуарах! - кивнул Костя.
– Что получается? Где? В Высшем ученом совете?
– Вот именно. Там и получается, - улыбнулся Петя. - Когда мы с Матсумурой вошли в зал, он оказался пустым. На возвышении восседал только академик Франсуа Тибо, председатель комитета. Перед ним концентрическими кругами - это очень важно для тебя! - амфитеатром, как в театре, располагались вместо кресел одинаковые цилиндры.
– Почему цилиндры? - удивилась Виленоль. - А члены комитета?
– Ни одного.
– А зачем им там быть? - задал странный вопрос Званцев.
– Жак Балле, дежурный секретарь, усадил нас с Матсумурой рядом с председателем, потом подошел к маленькому пульту… и почти все места в зале вдруг оказались занятыми. Несколько цилиндров оставались неосвещенными, все же остальные словно исчезли.
– Банальный эффект присутствия. Голография. Стереовидение, - беспечно заметил Званцев. - Немного устарело. Теперь это можно делать без всяких цилиндров. Изображение возникает в воздухе.
– Не понимаю, - сказала Виленоль. - Впрочем, что же было на комитете?
– Это не, так важно. Одобрили наш проект. Наметили разработку подобных же проектов для других морей и океанов. Однако самое важное в том, что сказал Костя. Для тебя.
Догадка осенила Виленоль:
– Уж не хотите ли вы переносить мое изображение на любое расстояние?
– Ваше изображение будет ничем не хуже изображения якобы присутствовавших в Цюрихе людей. На сетчатке глаз зрителей, разумеется, - пояснил Костя.
– И вы хотите?.. - начала Виленоль, боясь вымолвить заветное.
– Я хочу этого, но не умею, - засмеялся Петя, - А вот Костя берется сделать так, чтобы ты могла на самом деле, находясь здесь, как бы перенестись отсюда, скажем, на сцену театра. Твои партнеры по спектаклю будут рядом с тобой, хоть и не выйдут из театра. Трубки легко замаскировать. Зритель и не догадается.
Виленоль потянулась с кровати к Пете, обняла и поцеловала его, потом Костю Званцева.
Голова у нее закружилась от счастья. Вот они, ее Гераклы, которые "палицей Знания" разбивают оковы.
– Согласятся ли в театре? - забеспокоилась Виленоль.
– Уже согласны. Одни твои репетиции потрясли театральный мир. Тебя ждут. И с академиком Руденко мы договорились. Костя займется здесь установкой аппаратуры.
– Не сложнее квадратуры круга, - заметил Костя.
– Вы меня убиваете. Квадратура круга неразрешима.
– В десятичной системе счисления. А если применить семеричную систему, как это делали египтяне за две тысячи лет до Архимеда, то "архимедово число" с достаточной точностью можно выразить простой дробью.
– Как жаль, что я в этом мало понимаю. Но я готова сыграть на сцене хоть жену фараона, хоть защитницу Сиракуз.
– Театр предлагает тебе сыграть Анну Каренину.
– Это же Аннушкина любимая роль!
– Оставляю тебе роман Толстого. Прочитай, вживись в ту эпоху. Режиссер и твои партнеры будут навещать тебя.
– Роман Толстого? Я его знаю наизусть. Я уже мысленно в девятнадцатом веке! Я знаю, как тогда одевались, как причесывались, как ходили, как садились, как говорили и даже думали!.. Наука допускает лишь одну машину времени - воображение! Оно уносит меня!
– Воображение! - многозначительно повторил Костя. - Это свойство, которое отличает человека от всего живого. - И он тотчас переделал старинные шуточные стишки:
Не яйцо воображало,
Не петух воображал!
Человек - "воображало"!
Нет других воображал!
– Ты поэт или мудрец! - восхитился Петя.
– Я бы и лошадей мог продавать, - сверкнул глазами Костя.
Виленоль проводила своих Гераклов, проводила, сколько позволили ей ее оковы…
Глава пятая.. АННА
Исполнительницы главной роли спектакля на сцене не было. Виленоль находилась в серебристой комнате Института жизни и двигалась по ней, стараясь не обнаружить скрытых трубок, которые соединяли ее с искусственным сердцем и почками… Кроме замаскированных медицинских аппаратов, в серебристой комнате стояли теперь привезенные Костей Званцевым видеокамеры. Они передавали на сцену театра изображение Виленоль, одетой в белое с шитьем платье Анны Карениной.
Там, на сцене, не ставили декораций. Перед залом была как бы сама жизнь. Ее воспроизводили во всех деталях старины с помощью видеоэкранов, на фоне которых перемещалось изображение Виленоль.
Анна Каренина была на террасе одна. Она ожидала сына, ушедшего гулять с гувернанткой.
Анна смотрела сквозь раскрытые стеклянные двери. В них виднелся сад с настоящими деревьями и аллея, покрытая лужами, на которых вскакивали веселые пузыри от начинавшегося дождика. Все это было подлинным "в объеме и цвете", перенесенное сюда "методами видеоприсутствия".
Анна не слышала, как вошел Вронский. Он был коренаст, спокоен, тверд, одет в ладный мундир. Движения его были сдержаны и спокойны.
Он восхищенно смотрел на нее. Она оглянулась. Лицо ее, мгновение назад задумчивое, сразу разгорелось, запылало.
– Что с вами? Вы нездоровы? - спросил он, покосившись на балконную дверь, и сразу смутился.
– Нет, я здорова, - сказала она, вставая и протягивая руку в кольцах. - Ты испугал меня. Сережа пошел гулять. Они отсюда придут, - она указала в сад.
Виленоль-Анна произносила ничего не значащие слова. Но у нее при этом так дергались губы, что зритель невольно чувствовал бурю чувств, скрываемых этой светской женщиной.
– О чем вы думали?
– Все об одном, - упавшим голосом произнесла Анна и улыбнулась.
И эта улыбка так не вязалась с тоном произнесенной фразы, что снова подчеркнула боль и волнение Анны.
– Но вы не сказали, о чем думали. Пожалуйста, скажите, - настаивал Вронский.
Анна повернулась к Вронскому. Она молчала, но мысль "сказать или не сказать" отражалась в сменяющихся каким-то чудом румянце и бледности ее лица.
– Скажите ради бога! - умолял Вронский.
И в это мгновение Анна исчезла, исчезла вместе с лейкой, которую взяла в руки.
Вронский остался на прежнем месте, а Виленоль-Анны не было…
– Ради бога!.. - с неподдельной искренностью умолял растерявшийся актер, продолжая протягивать руку к пустому месту.
За балконной дверью дождь усилился, по лужам вместо пузырей теперь прыгали фонтанчики.
– Сказать? - послышался искаженный, "потусторонний" женский голос, по которому трудно было узнать Анну или Виленоль…
– Да, да, да!.. - тоже хриплым, но от волнения голосом произнес Вронский.
Только привычная дисциплина сцены заставила актера произнести нужные по ходу пьесы слова - ведь Вронский узнал, что Анна ждет ребенка.
– Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, - механически говорил он, - а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, - со скрытым смыслом добавил он и оглянулся, отыскивая глазами режиссера или будто убеждаясь, что в "саду" никого нет. - Необходимо кончить ложь, в которой мы живем, - заключил он реплику.
И Анна вдруг появилась. Виленоль и не подозревала, что исчезала.
– Кончить? Как же кончить, Алексей? - тихо спросила она, - трагедия Анны была для Виленоль более глубокой, более значимой, чем ее собственная, хотя артистка на самом деле была неизмеримо несчастнее!
– Из всякого положения есть выход, - продолжал Вронский. Игравший его актер старался вести себя так, будто ничего не произошло. В его голосе, как и в голосе Виленоль, звучали искренние нотки. Все было правдиво, достоверно вокруг. В саду над деревьями поднялся край радуги, возвещавший о конце дождя. Но ничто уже не могло помочь спектаклю.
Когда-то сам великий автор "Анны Карениной" говорил, что достаточно лишь одной малой фальши, лживой детали, чтобы нарушить всю правдивость повествования.
– Нужно решиться, - продолжал Вронский. - Я ведь вижу, как ты мучаешься всем: и светом, и сыном, и мужем.
– Ах, только не мужем, - с презрительной усмешкой сказала Анна. - Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.
– Ты говоришь неискренне.
И эти слова Вронского о неискренности вдруг окончательно разрушили достоверность происходящего на сцене.
В этом театре старых традиций занавес опустился, как обычно, но публика ощущала, что произошло нечто очень неприятное. Люди переглядывались, шептались, пожимали плечами.
Техника, великая техника нового времени, оказывается, тоже смогла подвести! Те, кто знал, каким способом Виленоль вернулась на сцену, поняли, что случилось. Остальные ничего не понимали и даже возмущались.
Но кто-то сказал соседу о том, что на самом деле произошло. И правда со скоростью цепной реакции стала известна всем в театре. Тогда публика, несмотря на разочарование, устроила овацию, вызывая Иловину.
Вызовы были так настойчивы, что, в нарушение традиций, занавес поднялся, и на той же веранде Карениных появилась Виленоль в широком белом платье. Она кланялась аплодирующей публике.
Кто-то из зала бросил на сцену букет, бросил, как это делали всегда почитатели таланта Виленоль. Букет перелетел через просцениум, но, брошенный, быть может в волнении, слишком сильно, попал прямо в Виленоль… и прошел сквозь нее, словно она была привидением.
Букет остался лежать на сцене. Виленоль растерянно смотрела на него. Находясь совсем в другом месте, поднять его она не могла!..
Занавес опустили.
Виленоль отказалась продолжать спектакль. Вышедший на сцену администратор извинился перед публикой и объявил, что спектакль отменяется "по техническим причинам".
Это был первый случай за сотни лет существования театра, когда спектакль отменяли "по техническим причинам".
Публика расходилась взволнованная произошедшим. Ева, откровенно возмущаясь, резким голосом рубила фразы:
– Разве можно совмещать несовместимое? Театр построен на условности. Зачем разрушать условность старомодной реалистичностью? Прелестная Виленоль ни в чем не повинна. Все произошло только из-за того, что на сцене было слишком много ненужных деталей. Иловиной лучше избрать более современный театр.
– Значит, чтобы передать испуг, надо рисовать круглые глаза на листе белой бумаги? Так, скажете? - спросил Каспарян.
– А что больше всего запомнилось другу-лингвисту в эмах? Разве не узкие глаза, излучавшие радиосигналы? Вот это и надо передать, опуская все непонятные детали чужого мира.
– А в театре? - спросил Роман Васильевич.
– Разве друг-командир не согласен со мной, что Виленоль Иловиной нужно перейти в театр, где все условно? Там окажется уместной и новая техника "видеоприсутствия". Тогда можно будет простить и минутный ее перебой, как прощали его в старых кинематографах и телевизиях.
– Простите, Ева, - сказал Арсений. - Виленоль Иловина выбирала театр, близкий ее разбуженной наследственной памяти.
– То ясно! Но разве пробужденную память прошлого не надо заставлять служить будущему?
– Что вы имеете в виду? - спросила Вилена, думавшая о том, в каком состоянии находится теперь бедная Виленоль.
– Я имею в виду воображение зрителя. Зритель сам представит себе все, что не видит. Это и есть новый театр.
– Я вижу, вы современнее всех ваших новых современников, - заметил Толя Кузнецов. - Но условность в искусстве вовсе не его свойство в грядущем, это скорее возврат к прошлому.
– Что имеет в виду друг-биолог?
– То, что условность, о которой вы говорите, была свойственна театру еще в давние времена. Скажем, в Древней Греции или на Востоке. Вспомните, условность греческого хора на сцене или роль присутствующих там, но не участвующих в действии корифеев!.. А китайский или японский театры? Те вообще построены были на языке условностей!
– Ах, нет! - отрезала Ева. - Я говорю, что актер должен пользоваться воображением зрителей, а не их знанием языка жестов.
– Если так, то воображение больше всего участвует при чтении книг. Там нет ни героев, ни декораций. Волшебная сила написанного слова воспроизводит все это в сознании. Однако это не театр.
Театр был для Виленоль всем. Провал ее первого спектакля, в котором она приняла участие благодаря "эффекту присутствия", сразил ее.
Примчавшаяся к ней Вилена застала ее в самом тяжелом состоянии.
– Не удивляйтесь, ежели всю вину приму на себя, - сказал Вилене академик Руденко, кивнув на Виленоль. - Должно быть, не учтена в нашем эксперименте психологическая сторона. Однако без вас, родная Виленоль, - он обращался уже к больной, - мы ничего не сможем добиться. Нужна воля и стойкость. Нужна любовь к жизни, а вы?.. Что вы пытались с собой сделать?
– Что? Что такое? - заволновалась Вилена.
Руденко взял длинную пластиковую трубку в том месте, где она соединялась. Руками показал, как обе части трубки расходятся, а глаза скосил на лежавшую в постели Виленоль. Лицо ее было измучено. Глубокая скорбь роднила ее со вчерашней Анной.
Вилена встала на колени около постели названой сестренки и взяла в свои руки ее пальцы. На них еще остались со вчерашнего дня неснятые кольца Карениной. Вилена стала целовать эти пальцы.
– Я не хочу так жить, - сказала Виленоль, на миг открыв глаза. - Это не жизнь, а ложь перед природой.
Академик Руденко тяжело вздохнул.
Вилена плакала вместе с Виленоль.
Молодой Питер тен-Кате выбежал из театра сразу после того, как Анна Каренина исчезла со сцены. Он не мог больше там находиться, чувствуя в чем-то свою вину. Надо было помочь Виленоль - скорей-скорей!..
В вагоне подземной дороги Петя нервничал, не находил себе места: он спешил к лесному домику Ратовых, зная, что Вилена в театре, а Арсений дома с детьми.
И он нашел Арсения на веранде. Ратов только что накормил малюток материнским молоком Вилены и уложил их спать.
Арсений лежал в шезлонге, вытянув ноги, и смотрел на всходившую луну.
Луна была огромная, красноватая, и даже простым глазом на ней можно было различить причудливые пятна. Ратов щурился, проверяя, как теперь видят его уже не близорукие, как прежде, глаза, старался рассмотреть какой-нибудь кратер. Когда появился взволнованный Петя тен-Кате, Ратов встал, усадил гостя, понимая, что неспроста тот появился здесь.
– Твоя Ана - прелесть, - сказал он. - Блаженно спит. Хочешь посмотреть?
– Нет, - замотал головой Петя. - У меня совсем другой разговор.
– О ледяных материках? - спросил Арсений.
– Нет. О Великом рейсе. Скажи, Арсений, как велика твоя роль в нем?
– Вроде одной из колонн фасада. Убери - рухнет крыша.
– Я буду этого добиваться.
– Ты что? В своем уме?
– Слушай, Арсений. Каждый должен понимать свой долг перед человечеством.
– Допустим.
– Великий рейс еще должен состояться. Но первый звездный рейс уже позади.
– Принимал в нем участие.
– А в чем его смысл? В риске, которому вы себя подвергали?
– Не понимаю, куда гнешь.
– С Этаны привезли идею замораживания океанов, создания новых материков.
– Я с тобой спорить не стану, как это отзовется на климате Земли. На то у нас есть Всемирный комитет новой суши.
– Зато я с тобой стану спорить. Какое ты имеешь право посвятить себя массовому звездному перелету, когда не помог реализовать результатов своего первого рейса?
– То есть как это реализовать?
– Какое достижение цивилизации Релы передал ты людям?
– Пока еще никакое. А что?
– А то, что эмы умели выращивать живые ткани. Это по твоим отчетам.
– Умели. Это верно. Мы пытаемся воссоздать их способ. Организована специальная лаборатория при Институте жизни. Ей руководит Толя Кузнецов, сам побывавший у эмов.
– Побывавший? А кто жил среди них? Кузнецов?
– Жил среди них я.
– И изучал?
– Разумеется.
– Так как же ты можешь стоять в стороне?
– Чего ты добиваешься?
– Твоего перехода в лабораторию Кузнецова, помощи ему.
– Постой, постой? Ты что? За старое? Не мытьем, так катаньем, а попытаться сорвать Великий рейс? Чтобы ледяные материки свои замораживать? - рассердился Арсений Ратов.
– Подожди, - волнуясь, сказал Петя. - Не подозревай меня. Я тебе все расскажу.
И они пошли по дорожке к полю.
Луна поднялась уже высоко и стала походить на серебряный циферблат без стрелок, но с темными пятнами…