– Можно ли надеяться, что вы закончите сегодня мою прическу? – спросила она.
– Сударыня, у вас такие длинные, такие густые волосы, – ответил Плезир.
Каролина не могла удержаться от улыбки; лесть мастера парикмахерского искусства, очевидно, пробудила у нее воспоминание о друге, всегда страстно хвалившем красоту ее волос, которые он обожал. Когда парикмахер ушел, появилась горничная, и Каролина стала советоваться с ней, какое надеть платье для Роже. Было начало сентября 1816 года, становилось холодно; пришлось выбрать платье из зеленого гренадина, отделанное серебристо-серым мехом. Как только туалет был закончен, Каролина выбежала в гостиную и распахнула стеклянную дверь, которая выходила на изящный балкон, украшавший фасад дома. Скрестив руки на груди, она облокотилась на коричневые железные перила и застыла в прелестной позе, вглядываясь в ту часть бульвара, что зеленеет в конце улицы Тетбу; она не замечала восхищения прохожих, которые оборачивались, чтобы взглянуть на нее. В узком просвете между домами, который можно было бы сравнить с глазком, проделанным артистами в театральном занавесе, виднелось множество элегантных экипажей и фигуры людей, причем все это мелькало с быстротой китайских теней. Не зная, придет ли Роже пешком или приедет в экипаже, бывшая вышивальщица с улицы Турнике всматривалась и в прохожих, и в тильбюри – легкие двуколки, недавно ввезенные во Францию англичанами. Но когда после пятнадцатиминутного ожидания ни зоркие глаза, ни сердце Каролины не указали ей в толпе того, кого она ждала, выражение нежности сменилось у нее гримаской неудовольствия. Каким пренебрежением, каким равнодушием дышало красивое юное личико Каролины при виде всех этих существ, которые кишели, как муравьи, у ее ног! Ее серые лукавые глаза сияли. Поглощенная своей любовью, она избегала восторженных взглядов с таким же старанием, с каким даже самые гордые женщины стремятся собрать эту дань поклонения во время прогулок по Парижу, и, конечно, ничуть не заботилась о том, сотрется ли завтра же из памяти прохожих, которые любовались ею, воспоминание о ее склоненном белом личике, о ее маленькой ножке, видневшейся сквозь решетку балкона, о ее живых, кокетливых глазах и хорошеньком вздернутом носике. Она видела перед собой только одно лицо, была поглощена единственной мыслью. Когда голова знакомой гнедой лошади появилась из-за высоких домов, Каролина вздрогнула и поднялась на цыпочки, чтобы рассмотреть белые вожжи и окраску тильбюри. Это он. Роже заворачивает за угол, видит балкон, подстегивает лошадь, та ускоряет ход и вскоре останавливается у коричневой входной двери, которая ей знакома так же хорошо, как и ее хозяину. Слыша радостный возглас хозяйки, горничная открывает дверь, не дожидаясь звонка. Роже вбегает в гостиную, прижимает Каролину к груди и целует ее с той страстной нежностью, которая прорывается при редких встречах двух любящих людей. Он увлекает ее, или, вернее, движимые одной и той же волей, не разжимая объятий, они направляются в свою прелестную комнатку, уютную и благоуханную. Перед камином их ждет диванчик, они опускаются на него и с минуту молча смотрят друг на друга, выражая свои мысли долгим взглядом, а счастье – крепким пожатием рук.
– Радость моя! Я заждалась тебя! – проговорила наконец Каролина. – Знаешь, ведь мы не виделись три дня, три долгих дня. Целую вечность! Но что с тобой? Ты огорчен?
– Моя бедная Каролина…
– Ну, вот… «моя бедная Каролина»…
– Нет, не смейся, мой ангел: нам не удастся пойти сегодня в Фейдо.
Каролина сделала недовольную гримаску, но тотчас же ее лицо прояснилось.
– Какая я глупая! Могу ли я думать о театре, когда вижу тебя? Смотреть на тебя – разве это не единственное зрелище, которое я обожаю? – воскликнула она, гладя волосы Роже.
– Я должен быть у генерального прокурора, мы разбираем сейчас одно очень щекотливое дело. Я встретил прокурора в зале заседаний, и, так как мне придется выступать по этому делу от имени суда, он пригласил меня обедать; но, дорогая, ты можешь пойти в Фейдо с мамой, я заеду туда за вами, если совещание кончится рано.
– Пойти в театр без тебя? – воскликнула она с удивлением. – Какое же это удовольствие, если ты не разделишь его со мной?.. Ах, Роже, вы заслуживаете… поцелуя, – прибавила она, с наивной страстностью бросаясь ему на шею.
– Каролина, я должен заехать домой переодеться. До квартала Марэ далеко, а мне еще надо закончить несколько дел.
– Сударь, – заметила Каролина, перебивая его, – будьте осторожны. Маменька предупредила меня, что как только мужчина начинает ссылаться на дела, – это значит, что он разлюбил.
– Каролина, ведь я же приехал, ведь я урвал этот час у моей безжалостной…
– Молчи, – сказала она, прижимая пальчик к губам Роже, – молчи, разве ты не понимаешь, что я шучу?
Они перешли в гостиную, и Роже заметил там вещь, которую утром принес столяр-краснодеревщик. То были старые пяльцы из розового дерева, кормившие Каролину и ее мать, когда они жили на улице Турнике-Сен-Жан; пяльцы были отделаны заново, и на них уже была натянута начатая по тюлю вышивка, поражавшая красивым и сложным узором.
– Ну что ж, дорогой, сегодняшний вечер я проведу за работой. Вышивая, я мысленно перенесусь к тем дням, когда ты проходил под нашими окнами, не говоря ни слова, но все же поглядывая на меня, к тем дням, когда думы о тебе не давали мне всю ночь сомкнуть глаз. Милые мои пяльцы – самое прекрасное украшение моей гостиной, хотя я и получила их не от тебя. Ты еще ничего не знаешь, – сказала она, садясь на колени Роже, который опустился в кресло, не в силах преодолеть свое волнение. – Выслушай меня! Я хочу отдавать бедным все, что заработаю вышиванием. Ты сделал меня богатой. Как люблю я прелестное поместье Бельфей – и не за его красоту, а за то, что это ты мне его подарил! Но скажи мне, Роже, я хотела бы называться Каролиной де Бельфей, можно? Ты должен знать: законно ли это, допустимо ли?
Когда Роже, ненавидевший фамилию Крошар, утвердительно кивнул головой, Каролина проворно соскочила на пол и захлопала в ладоши.
– Мне кажется, – воскликнула она, – что тогда я буду связана с тобой еще крепче. Обычно девушка отказывается от своей фамилии и принимает фамилию мужа… – Назойливая мысль, которую она тотчас же отогнала, заставила ее покраснеть, она взяла Роже за руку и подвела его к открытому фортепьяно. – Вот послушай, – проговорила она, – я теперь хорошо разучила сонату. – И легкие пальчики проворно забегали по клавишам, но вдруг она почувствовала, что руки Роже обхватили ее за талию и подняли на воздух.
– Каролина, мне пора, дорогая.
– Ты уходишь? Ну что же, иди, – сказала она, надувшись; но, взглянув на часы, улыбнулась и воскликнула: – Все же мне удалось удержать тебя лишних четверть часа!
– Прощайте, мадемуазель де Бельфей, – проговорил он с нежной иронией.
Она подставила губы для поцелуя и проводила своего Роже до порога; когда же звук его шагов затих на лестнице, она выбежала на балкон. Ей хотелось видеть, как он садится в тильбюри и берет вожжи, поймать его последний взгляд, слышать щелканье бича, стук колес по мостовой, проводить глазами великолепную лошадь, шляпу ее хозяина, золотой галун грума и, наконец, еще долго смотреть вслед экипажу после того, как он скроется за темным углом улицы.
Пять лет спустя после переезда Каролины де Бельфей в красивый дом на улице Тетбу там можно было вторично наблюдать одну из тех сцен семейной жизни, которые еще теснее сближают два любящих существа. Мальчуган лет четырех играл посреди голубой гостиной, против окна, выходившего на балкон. Он поднимал страшный шум, стегая картонную лошадку, которая, по его мнению, недостаточно быстро двигалась на своей подставке-качалке. На его миловидном личике, обрамленном множеством белокурых локонов, ниспадавших на вышитый воротничок, появилась ангельская улыбка, когда мать, сидевшая в глубоком мягком кресле, сказала ему:
– Не шуми так, Шарль, разбудишь сестренку.
Тогда любопытный ребенок слез с лошадки и, как бы опасаясь звука собственных шагов, на цыпочках засеменил по ковру; приблизившись к Каролине, он положил пальчик в рот и застыл в одной из детских поз, которые так прелестны в своей непосредственности; затем приподнял белое кисейное покрывало, скрывавшее светлое личико девочки, уснувшей на коленях матери.
– Значит, Эжени спит? – произнес он с глубоким удивлением. – Почему она спит, когда мы уже проснулись? – прибавил он, широко раскрыв большие черные глаза.
– Это известно одному Богу, – ответила Каролина, улыбаясь.
Мать и ребенок загляделись на маленькую девочку, окрещенную этим утром. В то время Каролине было двадцать четыре года, и ее красота достигла полного расцвета среди безоблачного счастья и неизменных радостей любви. Все в ней дышало женственностью. С восторгом выполняя малейшее желание ненаглядного Роже, она приобрела кое-какие познания, которых ей недоставало: научилась довольно хорошо играть на фортепьяно и премило петь. Незнакомая с обычаями светского общества, которое все равно оттолкнуло бы ее (она и сама не стала бы выезжать в свет, даже если бы была там принята, ибо счастливая женщина не ведет светского образа жизни), Каролина не переняла ни особого изящества манер, ни умения вести многословный, но пустой разговор, принятый в гостиных; зато она старательно усвоила все, что необходимо знать матери, единственное честолюбие которой заключается в том, чтобы хорошо воспитать своих детей. Никогда не разлучаться с сыном, неустанно, с колыбели, твердить ему наставления, которые лучше всего прививать юным душам, – любовь к добру и красоте, предохранять его от дурных влияний и сочетать тяжелый уход няньки со сладостными обязанностями матери – таковы были ее единственные радости. С первых же дней любви это скромное и кроткое создание настолько примирилось с жизнью, ограниченной пределами волшебного мира, в котором заключалось все ее счастье, что после шестилетнего нежнейшего союза она ничего не знала о своем друге, кроме имени Роже. В ее спальне висела гравюра с картины «Амур и Психея»: Психея со светильником в руке приближается, чтобы взглянуть на Амура, вопреки его запрещению. Этот сюжет напоминал Каролине о том, что любопытство может погубить ее счастье. У нее были такие скромные желания, что за все эти шесть лет она ни разу не оскорбила неуместным тщеславием Роже, сердце которого было настоящей сокровищницей доброты. Ни разу не пожелала она ни бриллиантов, ни других драгоценностей и постоянно отказывалась от роскоши иметь собственный выезд, хотя Роже десятки раз искушал ее этой покупкой. Ожидать на балконе появления его коляски, ходить с ним в театр, совершать в хорошую погоду прогулки по окрестностям Парижа, мечтать о свидании, видеться с любимым, вновь мечтать – такова была история ее жизни, бедной событиями, но богатой любовью.