Маргаритис, сидевший в гостиной у окна, в кресле, обитом желтым утрехтским бархатом, не встал при виде двух входящих дам и Годиссара: он думал о том, как бы продать свои две бочки вина. Это был сухопарый человек, с грушевидным черепом, лысым спереди и обрамленным редкими волосами сзади. Глубоко посаженные глаза, обведенные синевой; густые черные брови; тонкий, словно лезвие ножа, нос; выступающие челюсти и впалые щеки, вытянутое лицо – все, даже подбородок, чрезмерно длинный и плоский, все придавало его Физиономии странное сходство с преподавателем риторики или с тряпичником.
– Господин Маргаритис, – обратилась к нему госпожа Вернье, – очнитесь! Этого господина направил к вам мой муж, выслушайте его внимательно. Бросьте ваши вычисления и потолкуйте с ним.
Услышав это, сумасшедший встал, взглянул на Годиссара и, указав ему на стул, сказал:
– Потолкуем, сударь.
Три женщины ушли в спальню госпожи Маргаритис, оставив дверь приоткрытой, чтобы слышать весь разговор и в случае надобности вмешаться. Не успели они усесться, как через виноградник прокрался господин Вернье, попросил открыть окно и бесшумно влез в комнату.
– Вы, сударь, – сказал Годиссар, – занимались делами…
– Общественными, – ответил, прерывая его, Маргаритис. – При короле Мюрате я усмирил Калабрию.
– Вот так штука! Теперь он и в Калабрию попал, – шепотом заметил господин Вернье.
– О, в таком случае, – продолжал Годиссар, – мы отлично договоримся.
– Я вас слушаю, – ответил Маргаритис, принимая осанку человека, который позирует живописцу для портрета.
– Сударь, – сказал Годиссар, играя ключиком от часов и машинально вращая его равномерными движениями, что крайне занимало сумасшедшего; по-видимому, именно поэтому он и сидел спокойно, – сударь, если бы вы не были человеком выдающегося ума… (тут сумасшедший поклонился), я ограничился бы тем, что изложил вам в цифрах материальные выгоды дела, психологические основания которого заслуживают того, чтобы вас с ним ознакомить. Послушайте! Не правда ли, из всех общественных сокровищ самое ценное – время? Экономить время – не значит ли это богатеть? Что же больше всего пожирает времени в жизни, как не тревога о том, что я называю похлебкой, – выражение вульгарное, но в данном случае меткое? Что может поглощать больше времени, чем невозможность представить гарантии тем лицам, у которых вы просите денег, когда, временно обеднев, вы богаты надеждой.
– Деньги, – вот и договорились, – вставил Маргаритис.
– Итак, сударь, я послан в разные департаменты компанией банкиров и капиталистов, которые заметили, как много люди с большим будущим теряют времени, а стало быть, и ума и производительной деятельности. И вот нам пришло в голову превратить для таких людей их будущее в капитал, выдать им векселя под их таланты, выдать векселя подо что?.. Опять-таки под упомянутое время и обеспечить эту ценность их наследникам. Здесь идет речь уже не о том, чтобы сэкономить время, а о том, чтобы придать ему ценность, выразить его в цифрах, перевести на деньги те его продукты, которые вы желаете получить в этом умозрительном пространстве, представляя те моральные качества, коими вы наделены и кои, сударь, являются движущими силами, как водопад, как паровая машина в три, в десять, в двадцать, в пятьдесят лошадиных сил. Ах, вот это прогресс, стремление к более совершенному порядку вещей, стремление, вызванное деятельностью нашей эпохи, по самому существу своему прогрессивной, как я и докажу вам, когда мы коснемся принципов более разумного согласования общественных интересов. Я объясню вам это на наглядных примерах. Оставим отвлеченное рассуждение, которое у нас принято называть математикой идей. Допустим, что вы не рантье, а художник, музыкант, артист, поэт…
– Я художник, – заявил сумасшедший как бы вскользь.
– Ну и отлично, раз вы так хорошо усваиваете мою метафору. Вы художник, у вас впереди прекрасное будущее, богатое будущее. Но я иду дальше…
Услышав эти слова, сумасшедший тревожно взглянул на Годиссара, словно боясь, как бы тот на самом деле не ушел, и успокоился только тогда, когда увидел, что тот сидит на прежнем месте.
– Вы даже еще ничто, – продолжал Годиссар, – но вы себя чувствуете…
– Я себя чувствую, – сказал помешанный.
– В душе вы говорите: я буду министром. И вот вы художник, вы артист, вы литератор, вы будущий министр, вы определяете в цифрах ваши надежды, вы устанавливаете на них тариф, вы оцениваете себя, предположим, в сто тысяч экю…
– Стало быть, вы принесли мне сто тысяч экю? – спросил сумасшедший.
– Да, сударь, и вы сейчас убедитесь в этом. Либо их обязательно получат ваши наследники в случае вашей смерти, ибо Общество обязуется выплатить им эти деньги, либо вы получите эту сумму благодаря вашим работам в области искусства, вашим удачным предприятиям, если вы останетесь в живых. Если вы ошиблись в своих расчетах, то можете начать все сызнова. Но поскольку вы установили – как я уже имел честь вам доложить – стоимость вашего умственного капитала, – ибо это умственный капитал, усвойте это хорошенько, умственный…
– Понимаю, – сказал сумасшедший.
– Вы подписываете страховой договор с администрацией, которая признает за вами ценность в сто тысяч экю, вашу ценность как художника…
– Я художник, – пробормотал сумасшедший.
– Нет, – продолжал Годиссар, – вашу ценность как музыканта, как министра, и обязуется выплатить их вашей семье, вашим наследникам в том случае, если смерть разрушит ваши надежды – эту, так сказать, похлебку, наваренную на умственном капитале. Таким образом, уплата премии будет достаточна, чтобы укрепить…
– Вашу кассу, – перебил его сумасшедший.
– Ну, естественно, сударь. Я вижу, вы в курсе дел.
– Да, – сказал сумасшедший, – я был основателем Земельного банка на улице Фоссе-Монмартр в Париже в тысяча семьсот девяносто восьмом году.
– Не вытекает ли отсюда, – продолжал Годиссар, – что страхуемые, дабы упрочить умственные капиталы, которые каждый за собой признает и себе приписывает, должны делать небольшой взнос – три процента, три процента в год? Таким образом, уплачивая пустяковую сумму, сущую ерунду, вы ограждаете свою семью от плачевных последствий вашей смерти.
– Но я жив, – возразил сумасшедший.
– Ах да, и, весьма возможно, проживете еще долго! Вот возражение, чаще всего встречающееся, возражение самое обычное, и вы понимаете, что если бы мы его не предусмотрели, не изничтожили, то не были бы достойны быть… кем?.. Кто мы такие в конце концов? Бухгалтера огромной конторы умов. Сударь, я говорю это не для вас, но мне всюду приходится встречать людей, претендующих на то, что они говорят что-либо новое, приводят какой-нибудь новый довод людям, которые поседели на этом деле. Честное слово, жалость берет глядеть на них. Но таков мир, не мне его переделывать. Ваше возражение, сударь, бессмысленно…
– Que’ saco?[66] – спросил Маргаритис.
– Вот почему. Если вы будете жить и владеть некоторыми средствами, определенными в вашем страховом полисе и обеспечивающими на случай вашей смерти… следите внимательно.
– Я слежу.
– Так вот, вы преуспели в своих делах! Преуспели же именно благодаря страховому полису, ибо вы удвоили свои шансы на успех, освободившись от тревог за жену и детей, которых ваша смерть может ввергнуть в тяжелую нужду. Если же вы преуспели, значит вы умножили свой умственный капитал, и по сравнению с этой прибылью страховка была пустяком, настоящим пустяком, сущим пустяком.
– Прекрасная мысль!
– Не правда ли, сударь? – продолжал Годиссар. – Я называю эту благотворительную кассу взаимным страхованием против нищеты… или, если хотите, учетом таланта. Ибо талант, сударь, – это вексель, выданный природой гениальному человеку, – вексель, подчас очень долгосрочный… хе-хе…
– Великолепное ростовщичество, – воскликнул Маргаритис.
«Черт возьми! Да ведь он тонкая бестия, я в нем ошибся, – подумал Годиссар. – Надо будет подействовать на него более высокими соображениями, шуткой номер первый».
– Отнюдь нет, сударь, – громко воскликнул Годиссар, – для вас, который…
– Не выпьете ли вы стакан вина? – предложил Маргарити.
– Охотно, – ответил Годиссар.
– Жена, подай-ка нам бутылку того вина, которого у нас осталось две бочки. Вы здесь в самом сердце Вувре, – сказал старик, указывая Годиссару на свой виноградник. – Виноградник Маргаритиса.
Служанка принесла стаканы и бутылку вина 1819 года. Старик осторожно налил стакан и торжественно подал Годиссару. Тот выпил.
– Вы меня провели, сударь, – сказал коммивояжер, – ведь это мадера, настоящая мадера!
– Еще бы, – сказал сумасшедший. – Недостаток вуврейского вина в том, сударь мой, что оно и не простое вино, и не десертное; оно слишком благородно, слишком крепко; поэтому в Париже вам продают его за мадеру, подбавив в него водки. Наше вино настоящий ликер, многие парижские торговцы, когда наш урожай недостаточно хорош для Голландии и Бельгии, скупают у нас вино, разбавляют его вином парижских пригородов и делают из него таким образом бордоское вино. Но то, что вы пьете сейчас, сударь, – это королевское вино, лучшее, что есть в Вувре. У меня его две бочки, всего только две. Тот, кто любит тонкие вина, вина высокой марки, кто желает подавать к своему столу вино, не поступающее в продажу, как некоторые парижские семьи, гордящиеся своими винами, тот получает вино непосредственно от нас. Знаете ли вы кого-нибудь, кто…
– Вернемся к делу, – сказал Годиссар.
– Вот мы и подошли к нему, сударь, – заговорил опять сумасшедший. – Перед моим вином все вина капитулируют, а капитулировать имеет общий корень с капиталом, – кстати, о капиталах, хе-хе, – «caput» – голова, а мое вино в голову ударяет… все одно к одному.
– Таким образом, – продолжал Годиссар, – или вы реализуете ваши умственные капиталы…
– Я реализовал, сударь. Ну как, покупаете вы мои две бочки? О срока