Бове не ограничивался одной разработкой проектов, но сам составлял сметы на постройку, руководил строительными работами.
И, может быть, именно эта постоянная загруженность, излишняя меркантильность мешали проявиться его таланту в полной мере. Архитектор Витберг считал, что данное природой дарование было подавлено в Бове страстью приобретения и практическими занятиями.
Е. А. Боратынский (1800–1844)
Дмитрий Божидар, коронный подскарбий («королевский интендант»), в XIV веке построил замок Боратын, т. е. «Богом ратуемый», «Божья оборона», который до начала XIX века находился во владении Стадницких и от которого образовалась фамилия Боратынских. Смоленская земля переходила от поляков к русским и обратно. Боратынские обладали и королевскими привилегиями, и царскими грамотами на свои земли. Иван Петрович Боратынский, бельский шляхтич, принял православие и стал родоначальником русских Боратынских, сохранивших за собою польский герб — Корчак (ковш).
Боратынские играли видную роль в Российском государстве. Богдан Андреевич Боратынский, например, вел при императоре Павле I военно-дипломатические дела в Индии, а его брат Абрам Андреевич был женат на любимой фрейлине императрицы Александре Федоровне Черепановой, дослужился до генерал-лейтенанта и, выйдя в отставку, поселился в пожалованном ему Павлом I имении Мара Тамбовской губернии.
У Абрама Андреевича было четверо сыновей: Лев, Ираклий, Сергей и Евгений. Каждый из них был по-своему даровит, но особенно выделялся Сергей. «Это была совершенно гениальная натура, — вспоминал Б. Н. Чичерин, — живая, страстная, одаренная самыми разнообразными способностями». Про него говорили, что он сделался бы великим человеком, если бы не родился русским барином. Он был медиком, учился в Московской Академии, а поселившись в деревне, бесплатно лечил весь край. Прекрасный архитектор, музыкант, искусный механик и вообще мастер на все руки: он устраивал фейерверки, гравировал на меди, изготовлял музыкальные инструменты и, кроме того, считался необыкновенно живым и остроумным собеседником, истинно артистической натурой с неистощимым запасом веселья и шуток.
Впрочем, веселость нередко сменялась в нем приступами меланхолии и мрачной хандры — черта, отчасти свойственная и его брату, поэту Евгению Боратынскому.
Евгений был менее экспансивен, более замкнут и сдержан, может быть, даже не так богато одарен, как Сергей, но талант и творческая энергия не выплескивались в нем через край. Он чувствовал в себе поэтический дар и бережно относился к нему, ясно осознавая, что дар еще и обязывает: «Дарование, — писал Боратынский, — есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них — унылость».
Е. А. Боратынский, C. A. Боратынский
Конец 1830-х годов
Неизвестный художник
Действительно, Боратынский поэзией преодолевал себя. Элегическая печаль его стихотворений не романтическая поза, а пережитый опыт, далекий от романтической условности, сквозь призму которой нередко воспринимались и его лирика и он сам. Высокий, стройный, грациозный, как камергер, юноша с черными волосами и большим открытым лбом легко вписывался в привычный романтический образ. «…Бледное, задумчивое лицо, оттененное черными волосами, как бы сквозь туман горящий взор придавали ему нечто привлекательное и мечтательное, но легкая черта насмешливости приятно украшала уста его», — так описывает Боратынского один из современников.
Однако истинный Боратынский раскрывался не всем и не сразу. Вяземский в одном из писем Пушкину писал, что Боратынский, как смородиновый лист, — чем больше его растираешь, тем больше он пахнет. В нем была какая-то если не закрытость, то затаенность и осторожный поиск дружеского участия. «Рожденный для искреннего круга семьи и друзей, — писал И. В. Киреевский, — необыкновенно чувствительный к сочувствию людей ему близких, Боратынский охотно и глубоко высказывался в дружеских беседах и тем заглушал в себе иногда потребность выражаться для публики».
Мало кто так ценил дружбу и друзей, как Боратынский, и требование дружеского понимания предъявляет он своему читателю. Лишь в этом случае может состояться живое общение с поэтом, который, казалось, намеренно ограничивал круг своих собеседников и стремился никому не навязывать себя.
Мой дар убог и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
Ф. И. Бруннов (1797–1895)
Род баронов Брунновых происходил из Померании, где Брунновы сначала назывались Янигами. Последний из Янигов оставил сына Клауса, который, достигши рыцарского достоинства, стал называться рыцарем фон-Брунновым, а потомки его переселились в Курляндию, где получали поместья и занимали выдающиеся должности. Указом от 18 марта 1871 года барон Филипп Бруннов возведен был в графское Российской империи достоинство, два года спустя был высочайше утвержден герб, однако грамота на графское достоинство за смертью в 1875 году барона Филиппа Бруннова не была высочайше подписана.
Филипп Иванович Бруннов родился в 1797 году в Дрездене, где и получил домашнее образование, а затем поступил в Лейпцигский университет. Во время Аахенского конгресса он вступил на русскую службу по Министерству иностранных дел. Некоторое время он был секретарем русского посольства в Лондоне, в 20-е годы проживал в Одессе, состоя при графе Воронцове в качестве дипломатического чиновника, принимал участие как гражданское лицо в походах против турок. В 30-е — служил в Петербурге при вице-канцлере графе Нессельроде, который относился к нему с большим доверием и поручал ему составление важнейших дипломатических бумаг. Бруннов был членом Главного управления цензуры со стороны Министерства иностранных дел, и, кстати, именно он по поручению министра просвещения графа Уварова составил обвинительную записку по поводу журнала Николая Полевого «Московский телеграф», где была помещена отрицательная рецензия на драму Нестора Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла».
Однако большая часть его жизни прошла на дипломатической службе. Достаточно сказать, что Бруннов более тридцати лет (правда, с перерывами) состоял русским послом при английском дворе, и, следует признать, деятельность его прошла не без пользы. После Крымской войны он участвовал в заключении Парижского мирного договора, а позже, в 1870-м, способствовал отмене статей Парижского трактата, касающихся Черного моря.
Впрочем, к барону Бруннову — дипломату, чиновнику и человеку — претензий у современников было много. Филипп Филиппович Вигель, знавший его в 20-е годы, называл Бруннова не иначе, как «алчный Бруннов», а князь Владимир Петрович Мещерский, познакомившийся с Брунновым в середине 60-х, в своей характеристике этого человека был не менее строг и категоричен. «Мне говорили, — писал Мещерский, — что карьерой своею в начале он был обязан своему красивому почерку, а затем своему французскому стилю. Что он сделал для России полезного, я никогда не мог узнать, но под конец его карьеры его могли ценить потому, что он годы высиживал в Лондоне и приучил к своей фигуре и к своему чудачеству чуть ли не весь политический мир Англии. Вообще такого оригинального и самобытного типа цинизма в своем презрении к каким бы то ни было нравственным обязанностям по должности и в своем куртизанстве я никогда не встречал… Какой нации он был, какой веры, так я никогда не мог узнать, но одно было всем известно, это удивление каждого, что столько лет мог быть русским послом в Лондоне человек, который ничего не признавал, кроме заботы о своем здоровье, и столько же любил Россию, как любил ее любой англичанин».
«Я, — признавался Бруннов, — всегда говорю моим дорогим соотечественникам, — к счастью, их в Лондоне немного, — если вы имеете наивность думать, что посольство служит для вас, то вы жестоко ошибаетесь».
И. С. Брызгалов
Крестьянин Иван Семенович Брызгалов в молодости служил истопником Гатчинского дворца, где и обратил на себя внимание цесаревича Павла Петровича, который назначил его сначала камер-лакеем, а затем гоф-фурьером. По воцарении Павла Брызгалов получил звание обер-гоф-фурьера, а в 1799 году был назначен кастеляном внутренних дворов Михайловского замка, с обязанностями наблюдать за своевременным поднятием и опусканием подъемных мостов на каналах, окружавших замок.
По смерти Павла I оставшись не у дел, Брызгалов, благодаря покровительству императрицы Марии Федоровны, пользовался значительным пенсионом и был весьма заметной фигурой в Петербурге, привлекая внимание современников как вздорным характером и чудачествами, так и своим костюмом. До конца жизни Брызгалов ходил по улицам в одежде павловских времен. «Брызгалов, — писал о нем знаменитый собиратель слухов Виктор Павлович Бурнашев, — везде появлялся в этом наряде… при огромной, высокой, с широкими галунами, генеральскою витушкою и белым плюмажем шляпе, надетой по форме, т. е. поперек, а не вдоль. Из-за раздела фалд торчала длинная, касавшаяся земли шпага с бронзовым вычурным эфесом и серебряным шнурковым темляком. На карманах и на всех петлицах малинового вседневного мундира были узкие золотые галунные нашивки, а на парадном, — роскошно расшитом золотом, какой Брызгалов носил в особенно торжественные дни, — золотое шитье в виде фантастических листьев, усыпанных блестками. При таком парадном мундире Брызгалов являлся непременно в шелковых белых чулках и башмаках с огромнейшими пряжками. Тогда завитой парик его был сильнейшим образом напудрен, и белая пудра покрывала его плечи… Брызгалов редко ходил один, — продолжает Бурнашев, — его почти всегда сопровождали оба его сына… Дети Брызгалова à la lettre были уродами, с ногами в виде обруча, с руками, волочившимися почти по земле, с громадными головами (почему их в городе звали „головастиками Брызгаловской кунсткамеры“)». Появление на улицах Петербурга Брызгалова в его необычном наряде и в сопровождении столь же странно одетых сыновей возбуждало внимание прохожих, а иногда и глумление уличных мальчишек, преследовавших «брызгалят» своими криками, но в общем петербургская публика свыклась со странным видом семейства бывшего кастеляна Михайловского замка.