1817–1820 годы
Неизвестный художник с оригинала И. Е. Вивьена
Осенью 1805 года Андрей Иванович отвез сына в Петербург и поместил в иезуитский коллегиум патера Чижа. «Эти иезуиты, — вспоминал впоследствии Вяземский, — начиная от ректора, патера Чижа, были — по крайней мере, в мое или наше время — просвещенные, внимательные и добросовестные наставники. Уровень преподавания их был возвышен. Желавшие учиться хорошо и основательно имели все способы к тому и хорошо обучались». Некоторое время Вяземский учился в пансионе при Педагогическом институте, затем вернулся в Москву и брал уроки у профессоров Московского университета.
В 1807 году умер старый князь Вяземский. Опекуном молодого князя стал Нелединский-Мелецкий, а покровителем Карамзин. В число знакомых Вяземского входят, помимо Жуковского и Дмитриева, Батюшков, Денис Давыдов, Грибоедов, а чуть позже и более молодые литераторы. «Он скоро сделался идолом молодежи, — писал Ф. Ф. Вигель, — которую роскошно угащивал и с которой делил буйные забавы. Да не подумают, однако же, что этот остряк, весельчак был с кем-нибудь дерзок в обращении: он всегда умел уважать пол и лета. Баловень родных и друзей и прекрасного пола, при постоянных успехах и среди многих заблуждений своей счастливой молодости, он никогда не зазнавался, всегда оставался доброжелателен, сострадателен и любящ».
Казалось, что и литературная, и общественная карьеры Вяземского должны сложиться успешно. В 1818 году он отправляется на службу в Варшаву чиновником по иностранной переписке при императорском комиссаре Новосильцеве. Вяземский, как и многие его современники, ждал от императора Александра конституционных преобразований. И именно в Варшаве, выступая в сейме, Александр I пообещал дать конституцию России. Вяземский участвовал в переводе речи императора на русский язык и в составлении записки об отмене крепостного права, поданной царю в 1819 году. Но ожидания не оправдались, и Вяземский уходит в отставку.
Вновь он поступил на службу уже в царствование Николая. Он добивался должности министра просвещения, но вынужден был на протяжении четверти века служить в Министерстве финансов и в Государственном заемном банке, то есть заниматься делами, глубоко чуждыми ему. Впрочем. Александр II в 1855 году назначил Вяземского товарищем министра народного просветления, а вскоре Вяземский фактически возглавил цензурное ведомство. Деятельность на этом поприще славы ему, увы, не принесла.
И литературная судьба Вяземского сложилась не блестяще. Его стихи в большинстве своем тяжелы, и лишь в поздней лирике есть несколько действительно сильных стихотворений. Не стал Вяземский и прозаиком, даже заметным критиком не стал. Тем не менее собрание его сочинений включает 12 томов, и личность его безусловно значительна.
Наверное, мало в ком в такой степени сказался дух вольтерианского скептицизма. Еще в юности славился он своим остроумием, своими фантазиями и bons mots и впоследствии любил говорить, что истинная веселость существует не в письменной, а в устной русской литературе. Собирателем и хранителем этой устной литературы, устного предания пушкинской эпохи и стал Вяземский. Его записные книжки, дневники и воспоминания — живое свидетельство о времени, характеру и духу которого Вяземский оставался верен до конца своей жизни. Его Остафьевская усадьба все более напоминала музей: помимо различных коллекций и собраний там была комната Карамзина, в которой Николай Михайлович работал над «Историей государства Российского», пушкинская комната, где хранились вещи поэта.
«Я пережил и многое и многих», — написал Вяземский в одном из своих стихотворений. Слова эти можно отнести и к его личной жизни. Из восьмерых детей Петра Андреевича и Веры Федоровны Вяземских своих родителей пережил лишь один — Павел Петрович Вяземский.
П. П. Вяземский (1820–1888)
«Что делает его сиятельство Павел, которого письма составляют единственное утешение наше?» — спрашивал Веру Федоровну Вяземскую Пушкин в апреле 1828 года. «Его сиятельство Павел» — это Павел Петрович Вяземский, сын Петра Андреевича. В ту пору, когда Пушкин писал это письмо, Павлу Петровичу исполнилось семь лет, но он был уже достаточно авторитетным корреспондентом А. С. Пушкина и даже высказывал критические замечания по поводу его произведений. Павел Петрович вообще вырастал в более раскованной и непринужденной обстановке, чем его отец, — вместо правил и предписаний ему предоставлялась свобода выбора, и это изменение во взглядах на воспитание достаточно хорошо иллюстрирует стихотворение Пушкина, адресованное Павлуше Вяземскому:
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
«По внешности он был Геркулес силы и роста, с лицом необыкновенно выразительным, с седою, точно львиными кудрями украшенною головою, он никого не имел себе подобного», — таким описывает в своих воспоминаниях Павла Петровича Вяземского Сергей Дмитриевич Шереметев, и в подобного рода отзывах он отнюдь не одинок. «На меня князь производил впечатление чего-то сказочного, — пишет одна из современниц Вяземского. — Это был какой-то колосс-монолит, живой памятник былой русской славы и силы».
Действительно, Павел Петрович был личностью неординарной и в жизни добился многого. В 1840–1850-е годы он служил в составе русской миссии в Константинополе, Гааге, Карлсруэ и Вене, затем занимал должности попечителя Петербургского и Казанского учебных округов, был начальником Главного управления по делам печати. Еще в юности проявился его интерес к древности, и за границей Павел Петрович серьезно занялся изучением искусства Средневековья и влияния Византии на культуру Древней Руси. В 1877 году Вяземский основал Общество любителей древней письменности, куда входили Ф. И. Буслаев, Стасов, Ключевский, позже организовал при Обществе музей.
С его научной деятельностью была тесно связана собирательская, которая продолжалась на протяжении всей его жизни. Он приобретал иконы, ткани, живопись, скульптуру, художественное стекло, фарфор, бронзу, оружие и т. д., и в Остафьево, куда приезжал в основном в летнее время, он жил, окруженный памятниками и памятью прошлого, целым музеем, почти исключительно им составленным.
Прошлое оживало в его рассказах, а Павел Петрович, как свидетельствуют современники, был прекрасным рассказчиком. «Его отрывистая, но всегда образная и сильная речь, — пишет один из мемуаристов, — давала по-настоящему живые картины и портреты и вызывала к жизни события и случаи, давно погребенные в памяти людской, но имеющие большое значение». Он мог многое рассказать о Карамзиных, Одоевском, Лермонтове, с которым дружил одно время; кстати, он был женат на двоюродной тетке Лермонтова — Марии Аркадьевне Бек, урожденной Столыпиной, сестре близкого друга поэта Столыпина-Монго. Но, конечно, первое место в воспоминаниях Вяземского занимал Пушкин: «Он жил прошлым, где над всем и всеми парил Пушкин», — писал Опочинин.
Впрочем, при всем безусловном уважении, которое Павел Петрович испытывал к Пушкину, отношение его к великому поэту никак нельзя было назвать благоговейным поклонением, вероятно, прежде всего потому, что Вяземский помнил Пушкина живым. Вот что, например, пишет Павел Петрович о воспитательном влиянии Александра Сергеевича: «В 1827 году Пушкин учил меня! боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самих танцев… Пушкин научил меня еще и другой игре. Мать моя запрещала мне даже касаться карт, опасаясь развития в будущем наследственной страсти к игре. Пушкин во время моей болезни научил меня играть в дурачки, употребив для того визитные карточки. Тузы, короли, дамы и валеты, козырные определялись самим Пушкиным, значение остальных не было определенно, и эта-то неопределенность и составляла всю потеху: завязывались споры, чья визитная карточка бьет ходы противника».
Трудно сказать, под влиянием Пушкина или нет, но князь Вяземский не стал просто солидным ученым мужем. Он был своего рода художником и не без озорства, так сказать. Так, например, Павел Петрович вместе с итальянским художником Сан-Джованни расписал плафон овального зала своего дома в Остафьево, и среди прочих лиц там попадались родные и знакомые князя, а несколько женских портретов представляли былые увлечения Вяземского. Некоторые фигуры позже были записанны, в том числе и фигура жены Павла Петровича — Марии Аркадьевны, не пожелавшей быть изображенной в столь многочисленном женском обществе. Ну и, наконец, Павел Петрович Вяземский был автором одной из самых удачных литературных мистификаций. В 1887 году он опубликовал письма некоей госпожи Гоммер де Гелль к М. Ю. Лермонтову, в подлинности которых долгое время лермонтоведы не сомневались. Подлог обнаружился много позже. И при оценке этого, прямо скажем, странного поступка следует, наверное, вспомнить слова о мистификации отца Вяземского — Петра Андреевича: «Мистификация не просто одурачение, как значится в наших словарях. Это в своем роде разыгрывание маленькой домашней драматической шутки. В старину, особенно во Франции — а следовательно, и к нам перешло — были, так сказать, присяжные мистификаторы, которые упражнялись и забавлялись над простодушием и легковерием простаков и добряков…»
С. Н. Глинка (1776–1847)
«…Жил среди нас русский писатель, который во время оно проливал слезы, слушая „Семиру“ Сумарокова, и смеялся, слушая „Ревизора“ Гоголя. Он был современником и учеником Княжнина и одним из литературных сподвижников Карамзина. Он беседовал с Пушкиным и многими годами пережил его. Он известен с 1799 года и кончил свое земное и литературное поприще в 1847 году. Во все течение этих долгих годов он был преимущественно, беспрерывно и почти исключительно писатель и более ничего…