. И запел грустную Песенку. Вы никогда не слышали такой печальной песенки!
— А ты не споешь ее нам, малыш? — спросил я.
— С радостью, — охотно отозвался Бруно. — Но, боюсь, лучше этого не делать, а то Сильвия расплачется…
— Не расплачусь, обещаю! — порывисто прервала его девочка. — И еще я не верю, что ее пел Козел!
— Но он в самом деле пел ее! — воскликнул Бруно. — Пел, да еще как. Я сам видел, как он пел ее своей длинной бородой…
— Ну, что-что, а бородой он точно не мог петь, — заметил я, тщетно пытаясь разубедить своего маленького приятеля. — Борода — это тебе не голос.
— Плекласно! Раз так, значит, вы не можете гулять пешком с Сильвией! — с торжеством воскликнул Бруно. — Сильвия же не какой-то там пешок!
Я счел за благо последовать примеру Сильвии и на какое-то время замолчал. А Бруно тем временем накинулся на нас:
— И когда он допел Песенку до конца, он вырвался и побежал разыскивать Человека. А следом за ним пошел Крокодил, чтобы схватить его. А за Крокодилом — Мышонок.
— А разве Крокодил не может бегать? — воскликнула Сильвия и обратилась ко мне: — Крокодилы ведь бегают, не так ли?
Я поправил ее, заметив, что точнее будет сказать «ползают».
— Нет, он не побежал, — возразил рассказчик, — и не пополз. Он именно пошел, как какой-нибудь мутант. А еще он широко разинул пасть…
— А это еще почему? — спросила Сильвия.
— Потому что у него зубы не болели, вот почему! — отвечал Бруно. — Неужели ты ничегошеньки не можешь понять, пока я тебе не объясню! Ну, слушай! Если бы у него болели зубы, он, понятно, опустил бы голову — вот так, — и ему пришлось бы перевязать челюсти большущим белым одеялом!
— Если бы он только смог найти одеяло, — опять возразила Сильвия.
— Да разумеется, одеяло у него было! — стоял на своем ее братик. — Неужто ты думаешь, что Крокодил отправляется на прогулку без одеяла? Так вот, Крокодил пошевелил бровями. И Козел уфасно испугался, потому что очень боялся его бровей!
— Бровей? А я бы ни за что их не испугалась! — воскликнула Сильвия.
— Думаю, и ты тоже как миленькая испугалась бы их, если только увидела, как Крокодил шевелит ими. А он шевелит ими вот так! А Человек все прыгал и прыгал, пока наконец не выскочил из ямы.
Сильвия опять удивилась: столь резкие перескоки с одного персонажа на другой совсем сбили ее с толку.
— …выбрался из ямы и отправился на поиски Козла. И услышал хрюканье Льва…
— Но Львы не хрюкают, — заметила Сильвия.
— А этот хрюкал, да еще как, — возразил Бруно. — И пасть у него была огромная, как комод. Вот Лев и кинулся за Человеком, чтобы сожрать его. А Мышонок погнался за Львом.
— Но ведь Мышонок, кажется, погнался за Крокодилом, — заметил я. — Не мог же он гоняться за ними обоими сразу!
Бруно вздохнул, что ему попалась такая дотошная аудитория, но принялся терпеливо объяснять:
— Так и есть, он погнался за ними обоими, потому что они бежали в одну и ту же сторону! Так вот, сначала он схватил Крокодила, а Льва упустил. А когда он поймал Крокодила, как вы думаете, что он сделал, а? Подсказываю: у него были с собой щипцы!
— Даже не знаю, — отвечала Сильвия.
— О, этого никто не угадает! — весело воскликнул Бруно. — Так вот, он взял и выдернул у Крокодила зуб!
— Какой такой зуб? — удивленно спросил я. Но Бруно ничуть не смутился:
— Разумеется, тот самый, которым тот хотел схватить Козла!
— Ну, об этом трудно судить, — заметил я, — пока не выдергаешь все зубы до единого.
Бруно весело рассмеялся и, напевая что-то себе под нос, принялся раскачиваться на своем стебельке:
— Так и есть… он… выдернул… у Крокодила… все… зубы… до единого!
— Но как же Крокодил позволил ему это? — изумленно спросила Сильвия.
— А ему деваться было некуда, — отвечал неумолимый рассказчик.
Тогда я решил задать ему другой вопрос:
— А что стало с Человеком, который сказал Козлу: «Можешь подождать, пока я не вернусь?»
— Он не сказал: «Можешь», — пояснил Бруно. — Нет, он имел в виду: «Хочешь — подожди». Точно так же, как Сильвия, когда она говорит мне: «Хочешь не хочешь, а будешь делать уроки хоть до двенадцати». И я, разумеется, хочу, — со вздохом проговорил малыш. — Хочу, чтобы она сказала: можешь делать уроки, а можешь и не делать!.. — Разговор принимал опасный оборот, и Сильвия тотчас поняла это. Она решила вернуться к Истории:
— И все же — что стало с тем Человеком?
— Ну, на него прыгнул Лев. Но прыгнул ужасно медленно, так что летел целых три недели…
— И что же, Человек все это время ждал? — изумился я.
— Нет, разумеется! — отвечал Бруно, спускаясь вниз головой по стеблю наперстянки. История, как видно, подошла к концу. — Он успел продать свой дом и собрать все вещи, пока Лев все летел и летел к нему. А потом он уехал и поселился в другом городе. И Лев по ошибке сожрал вместо него кого-то другого…
Это, как видно, и была Мораль: по крайней мере, Сильвия объявила лягушкам:
— История окончена! Но что из нее следует, — добавила она, обратившись ко мне, — я и сама толком не могу понять!
Я тоже не вполне понимал такое странное резюме; более того, мне ничего не приходило на ум. Но лягушки, как оказалось, были очень довольны: есть Мораль или нет, им было все равно! Они хором воскликнули: «Кватит! Кватит!» — и тотчас попрыгали в лужу.
Глава двадцать пятаяПРИВЕТ ТЕБЕ, ВОСТОК!
— Вот уже неделя, — заметил я три дня спустя, — как мы с тобой узнали о помолвке леди Мюриэл. Я думаю, мне в любом случае следует нанести ей визит и поздравить ее как подобает. А ты не хочешь поехать со мной?
На лице Артура мелькнула тень печали.
— Когда ты собираешься уезжать? — спросил он.
— В понедельник, первым поездом.
— Что ж, ладно, я тоже поеду с тобой. В самом деле, было бы как-то странно и не по-приятельски не поздравить ее. Но сегодня еще только пятница. Дай мне время прийти в себя — ну хотя бы до воскресенья. Мне кажется, к тому времени я окрепну духом.
Закрыв одной рукой глаза, словно стыдясь слез, блестевших на его щеках, Артур протянул другую руку мне. Пожав ее, я почувствовал, что его бьет нервная дрожь.
Я попытался было найти слова, чтобы приободрить и утешить друга, но они показались мне столь жалкими и холодными, что я предпочел промолчать.
— Спокойной ночи! — проговорил я на прощанье.
— Доброй ночи, дружище! — отвечал он. В его интонации я уловил глубокую мужскую скорбь — знак того, что он изо всех сил борется с величайшим несчастьем, разбившим его жизнь, и что, постепенно поднимаясь по обломкам своего погибшего «я», он непременно достигнет чего-то более высокого!
Встретить Эрика во Дворце, как я не без удовольствия убедился, когда в воскресенье после обеда мы нанесли Графу с дочерью визит, мы просто-напросто не могли, потому что он уехал в город тотчас после объявления о помолвке. Его присутствие нарушило бы то странное и неестественное спокойствие, с которым Артур поклонился женщине, разбившей его сердце, и произнес несколько официальных фраз, приличествующих случаю.
Леди Мюриэл так и сияла счастьем; в лучах такой светозарной улыбки не могла бы уцелеть никакая печаль. Даже Артур и тот немного приободрился, и когда она заметила: «А я, как видите, поливаю цветы, хотя сегодня — день субботний», он отвечал ей почти тем же привычным и ласковым тоном: «Дела милосердия позволительно совершать и в субботу. Впрочем, сегодня ведь не суббота. Суббота уже окончена».
— Да, я знаю, что сейчас уже воскресенье, — отвечала леди Мюриэл, — но ведь воскресенье часто называют христианской субботой, не так ли?
— Мне кажется, ее называют так как бы в воспоминание о духе древнееврейского установления о том, что один день в неделю надлежит отдыхать и хранить покой. Но я надеюсь, христиане избавлены от слишком буквального истолкования Четвертой Заповеди.
— Но какова же тогда священная причина соблюдения покоя в воскресенье?
— Во-первых, мы не должны забывать о том, что седьмой день освящен уже тем, что Бог в этот день отдыхал от дел творения. Этот день мы обязаны чтить как теисты. Во-вторых, мы помним, что «господин Субботы» — это именно христианское установление. И эту заповедь мы обязаны чтить как христиане.
— И что же это означает на практике?
— Прежде всего мы, будучи теистами, обязаны соблюдать святость этого дня и сделать его, насколько это возможно, днем покоя. А затем, будучи христианами, мы должны в этот день посещать публичные богослужения.
— А как насчет развлечений?
— Я склонен рассматривать их как особый вид работы, и если она воспринимается невинной в будний день, то и в воскресенье она может считаться столь же невинной, — при условии, что она не вступает в противоречие с религиозным осмыслением этого дня.
— Значит, вы считаете позволительным детям играть и забавляться в воскресенье?
— Разумеется. С какой стати для их неугомонной натуры этот день должен становиться пыткой?
— Я получила одно письмо, — проговорила леди Мюриэл, — от старой подруги, в котором она описывает, как чтили святость воскресенья в дни ее молодости. Я нарочно приготовила его для вас.
— Мне тоже довелось познакомиться с таким описанием в качестве viva voce[18] много лет тому назад, — вздохнул Артур, когда леди вышла, — из уст маленькой девочки. О, это было ужасно трогательно — слышать, как она повторяет меланхоличным голоском: «В воскресенье нельзя играть в куклы! В воскресенье нельзя бегать по пляжу! В воскресенье нельзя копать грядки в саду!» Бедная малышка! У нее были все основания для того, чтобы возненавидеть воскресенье!
— А вот и письмо, — произнесла леди Мюриэл, опять появляясь на пороге. — Если позволите, я прочту вам выдержки из него.
«Первым чувством, которое охватывало меня в детстве, когда я только-только открывала глазки в воскресенье утром, было чувство досады и неприязни. Оно возникало в душе начиная с пятницы. Я понимала, что во мне помимо моего желания звучат слова: „Господи Боже, скорей бы вечер!“ О, это был вовсе не день отдыха, а день зубрежки, день чтения катехизиса (Уоттсова), день рассуждений об уверовавших клятвопреступниках, благочестивых служанках и мирной кончине раскаявшихся грешников.