— Я не настолько учен, как следовало бы… Как могу я защитить орден должным образом? Я узник папы и короля Франции, и у меня всего лишь четыре денье, которые я мог бы потратить на его защиту.
«Словно откупиться от этих страшных обвинений можно деньгами», — с горькой иронией подумал Климент. И после короткой паузы де Моле стал сыпать именами. Именами тех, кто участвовал в этих богомерзких обрядах, и тех, кто ими руководил. Впрочем, Великий магистр делал это на каждом допросе. Менялись лишь имена. Все названные бывали допрошены и признавались в содеянном, получая пожизненное заключение. Но если, признавшись, они впоследствии отрекались от показаний, суд объявлял их нераскаявшимися еретиками. А это означало — костер. Более семидесяти рыцарей окончили жизнь в страшных муках, сгорая живьем под радостные вопли толпы.
А всесильный некогда де Моле закончил свою покаянную речь заливаясь слезами и, стоя на коленях, умолял суд подвергнуть его пыткам, дабы братья его не могли сказать, что он добровольно явился причиной их гибели.
Конечно же, ему в этом было отказано: в пытках не было ни малейшего смысла, ведь Магистр сам охотно признался в том, в чем признавался всякий раз, когда представал перед судом.
«Как? — дивился Климент, морщась от боли в желудке. — Как мог Совет ордена избрать этого безвольного, даже трусливого человечка Великим магистром?» Более того, сообщив о существовании тайного устава ордена, Магистр добавил, что сам он его только видел, но никогда не держал в руках.
И сейчас, сидя за одним столом с королем Франции, отпивая мелкими глотками бархатное густое вино, папа вспоминал, как тогда же, на допросе де Моле, ему пришла в голову мысль, как могли бы тамплиеры «оправдать» богохульственный обряд. А что, если они делали это в память трехкратного отречения апостола Петра? Их, безусловно, подвергли бы порицанию за подобную немыслимую глупость — но все-таки глупость, а не преступное богохульство! А это позволило бы сохранить и орден, и жизни многих бесстрашных рыцарей, доказавших свою верность Церкви в жестоких сражениях с сарацинами. И еще одна загадка: ведь вдобавок к своему тугодумию и малодушию сам Жак де Моле никогда не был участником сражений на Святой земле. И вдруг — Великий магистр! Поистине, все допросы и дознания не вскрыли и десятой доли тех тайн, которые плотным коконом покрывали то, что было орденом рыцарей Храма… Короля Франции, судя по всему, это занимало очень мало. Для него куда важнее была тайна исчезнувших сокровищ тамплиеров, которые позволили бы подлатать изрядно прохудившуюся казну монарха.
Стража, разгоняя зевак, торила в толпе проход, по которому двигалась повозка, запряженная двумя лошадьми. На повозке, удерживаемые цепью, покачиваясь на ослабевших ногах, ехали четыре одетых в лохмотья человека. Когда один за другим они спустились с повозки и начали подниматься по ступенькам, ведшим на эшафот, толпа единой волной хлынула к ним, словно желая погрести под собой, но тут же откатилась, наткнувшись на острия алебард стражи, которая явно не расположена была шутить.
Поднявшись на эшафот, четверо обвиняемых по приказу парижского прево сели на скамью, назначения которой зеваки до тех пор никак не могли понять. Сев, все четверо, как по команде, опустили головы, словно не решаясь смотреть в лица окружавших их со всех сторон людей. Со своего кресла на ступенях Нотр-Дама поднялся архиепископ Санса Гийом Парижский, он же инквизитор Франции, Выпрямившись, он ударил епископским жезлом о мрамор. Толпа мгновенно стихла. Лишь изредка там и сям раздавался шепот:
— Который же из них де Моле? Шарней? А кто из них де Гонвиль?
Ответить на этот вопрос даже человеку, знавшему четырех несчастных, еще несколько лет назад бывших высшими сановниками ордена, было бы непросто. Лохмотья, через которые проглядывали истощенные тела, седые бороды до пояса, изможденные лица, низко опущенные головы. Впрочем, зевакам недолго пришлось мучиться догадками, ибо со ступеней собора прозвучал звучный голос Гийома Парижского:
— Годфруа де Гонвиль, бывший магистр Аквитании, повелеваю вам встать!
Узник, сидевший дальше всех от собора, с трудом поднялся на ноги.
— На всех слушаниях суда вы подтвердили свершение вами и другими рыцарями Храма богохульственных и богопротивных деяний.
Магистр Аквитании молча кивнул. Инквизитор Франции продолжал:
— Решением суда и папского собора вы приговариваетесь к пожизненному заключению в одной из тюрем Его Величества короля Франции. Садитесь.
Де Гонвиль, снова кинув, сел на скамью.
— Гуго де Перо, досмотрщик Франции!
Далее все продолжалось точно так же, до единого слова. По толпе пронесся ропот разочарования. Все надеялись увидеть нечто вроде допроса, желательно с пытками, услышать из уст преступников рассказ об их ужасающих злодеяниях, а вместо этого архиепископ лишь торжественно зачитал текст приговора, который молча выслушали и Жоффруа де Шарней, командор Нормандии, и сам Великий магистр Жак де Моле.
Архиепископ Санса передал жезл стоявшему у его кресла служке и, воздев руки, обратился к толпе:
— Все слышали милосердный, но неотвратимый приговор суда и собора. Всем четверым подсудимым сохранена жизнь, но проведут они ее в темнице до последнего дня… Что это? — архиепископ повернулся к прево, знаком указывая на эшафот. Там со скамьи поднялся бывший Великий магистр и, собрав воедино остаток сил, выпрямился во весь свой немалый рост.
— Нет! — Его голос гремел как колокол. — Все это ложь!
Гийом Парижский также возвысил голос:
— Вы хотите сказать, де Моле, что в протоколы допросов внесены не ваши слова?
— Мои! — тамплиер в сердцах даже топнул ногой. — Мои. Но я лгал и сейчас отрекаюсь от этой лжи. Свою несмываемую вину я признаю в том, что малодушие мое позволило вам осудить десятки моих товарищей, отправив многих из них на смерть!
Толпа загудела. Стража еще плотнее сомкнула ряды.
— И я! — раздался звонкий голос де Шарнея, вставшего рядом с де Моле. — Я отказываюсь от своих признаний, сделанных ранее перед судом.
— Кто-то еще? — почти прокричал Гийом. Он с трудом сдерживал ярость.
Однако де Гонвиль и де Перо отрицательно мотнули головами, продолжая сидеть на скамье.
Толпа гудела. Даже для видавшего всевозможные виды Парижа это был редкий спектакль. Бюссон, папский советник по части канонического права, наклонился к уху архиепископа, что-то нашептывая ему. Лицо Гийома просветлело, и он снова вскинул вверх руку, в которой на сей раз был зажат архипастырский жезл — символ его власти.
— Молчать!!! — Голос инквизитора Франции был слышен в самых дальних уголках площади, а память о должности Гийома привела в чувство даже самых крикливых и буйных. — Молчать! — Он повернулся к эшафоту. — Если господа де Моле и де Шарней рассчитывают на новый суд, то, уверяю вас, господа, напрасно. По каноническому праву человек, отказавшийся от прежних признаний в богохульстве, объявляется нераскаянным еретиком и как таковой без всяких обсуждений приговаривается к публичному сожжению на костре. Это ваш новый — и окончательный — приговор, господа.
Приказав прево под усиленной охраной отвезти де Гонвиля и де Перо в тюрьму, где они до того содержались, Гийом жезлом указал на стоящих на эшафоте тамплиеров.
— Эти двое останутся здесь до получения вестей из Фонтенбло. Мы отправили гонца к Его Величеству, дабы король решил, когда и где состоится казнь.
Климент видел, какого труда стоило Филиппу его внешнее бесстрастие. Тем не менее, выслушав посланца Гийома, король недрогнувшей рукой поднес к губам бокал и сделал несколько глотков, а вытерев губы, спокойно произнес:
— Что ж, дело тянулось и без того слишком долго. Казнь состоится сегодня.
Папа открыл рот, чтобы что-то возразить, но король небрежно махнул рукой:
— Знаю, Ваше Святейшество, знаю. Да, все будет готово не раньше вечера. Но… Тем эффектнее, не правда ли?
— Где Ваше Величество желает установить столбы? — с поклоном поинтересовался гонец.
— На Иль-де-Жюиф[1]. — И Филипп рассмеялся. Делал он это так редко, что руки Климента покрылись гусиной кожей. — Согласитесь, ведь это справедливо: отправить наших нехристей туда, откуда в последний путь отправлялись исконные враги Христовы. Да и на обоих берегах Сены места хватит для всех парижан, кому интересно будет полюбоваться на это зрелище.
Помост, на котором сейчас восседали король Франции, папа римский, архиепископ Санса и еще несколько высокопоставленных прелатов, был окружен тройным кольцом охраны. Несмотря на искусно подогретую ненависть к храмовникам, у тамплиеров в Париже все же было не так уж мало сторонников.
Осужденные, привязанные к врытым в землю столбам, были обращены лицами к помосту, и де Моле не сводил ненавидящих глаз с изящных черт Филиппа Красивого, лишь изредка переводя взгляд на сидевшего рядом с королем Климента Пятого. Толпа глухо гудела в ожидании эффектного зрелища. Наконец Филипп поднял руку и опустил ее: пора.
Помощники палача в ту же минуту поднесли горящие факелы к вязанкам хвороста, сложенным у подножия столбов. Пламя вспыхнуло мгновенно. Парижская чернь на обоих берегах Сены радостно взвыла.
Де Моле поначалу не почувствовал ни жара, ни боли. Но когда языки пламени стали лизать его высохшие старческие ноги, он застонал. И услышал, как помимо его воли из пересохшей глотки вырываются слова, обращенные к помосту под балдахином:
— Я невиновен… Я невиновен… На мне нет вины… Лишь перед братьями моими, да смилуются они надо мной на Суде Всевышнего…
Те, до кого донеслись слова Великого магистра, впоследствии переиначивали их на свой лад и так и эдак. Когда спустя месяц после казни, 20 апреля 1314 года, папа Климент скончался, а в ноябре того же года Филиппа Красивого хватил удар на охоте, после чего он протянул лишь несколько дней, в народной памяти окончательно сформировалась и закрепилась легенда о том, что в своей последней речи Великий магистр из пламени костра призвал короля и папу на Высший суд — и не позднее конца того же года. Да и как было не поверить в такой рассказ: ведь оба виновника ги