Воображаемое Диснейленда ни истинно, ни ложно, это машина устрашения для регенерации фикции реального. Отсюда дебильность этого воображаемого, его инфантильная дегенерация. Этот мир претендует на то, чтобы быть инфантильным, чтобы заставить поверить, что взрослые снаружи, там, в «реальном» мире, и чтобы скрыть, что настоящая инфантильность повсюду, что инфантильность самих взрослых, которые приходят сюда поиграть в ребенка для того, чтобы обмануть насчет своей реальной инфантильности.
Впрочем, Диснейленд не единственный. Заколдованная Деревня, Волшебная Гора, Морской Мир: Лос-Анджелес окружен такого типа воображаемыми централями, которые подпитывают реальным, энергией реального город, чья тайна заключается в том, чтобы быть не более чем сетью беспрерывной, ирреальной циркуляции — город сказочных размеров, но без пространства, без масштабов. Сколько электрических и центральных атомных станций, столько же киностудий, этот город сам есть не что иное, как огромный сценарий, и бесконечное путешествие, и нуждается в этом пресловутом воображаемом словно в нервной симпатической системе, подающий сигналы детства и фальшивых фантазий.
Диснейленд: пространство регенерации воображаемого, как вокруг, да и здесь тоже, заводы по переработке отходов. Повсюду сегодня необходимо перерабатывать отходы, и сны, фантазии — воображаемое историческое, феерическое, легендарное, детей и взрослых — это отход, первый крупный токсический выброс гиперреальной цивилизации. Диснейленд — прототип этой новой функции в ментальном плане. Но тому же порядку принадлежат институты по сексуальной, психической, соматической переработке, которыми кишит Калифорния. Люди не смотрят больше друг на друга, но существуют институты для этого. Они не дотрагиваются больше друг до друга, но есть контактотерапия. Они не ходят пешком, но занимаются йогой, и т. д. Повсюду перерабатывают утерянные способности, или утерянное тело, или утерянную социальность, или утерянный вкус к пище. Снова изобретаются бедность, аскеза, исчезнувшая дикая первозданность: натуральная пища, здоровая пища, йога. Оправдывает себя, но на втором уровне, идея Маршалла Салинса, согласно которому, именно экономика рынка, а не природа, выделяет нехватку: здесь на возвышенных окраинах экономики триумфального рынка заново изобретается нехватка/знак, нехватка/симулякр, симулированное состояние слаборазвитого (включая понятие, принятое в марксистских сочинениях), который [симулякр], под прикрытием экологии, энергетического кризиса и критики капитала, добавляет последний эзотерический ореол триумфу экзотерической культуры. Может быть, тем не менее, ментальная катастрофа, имплозия и беспрецедентная ментальная инволюция подстерегают систему такого рода, чьи видимые знаки были бы этой странной тучностью, или невероятным совмещением теорий и самых ненормальных практик, отвечающих невиданной коалиции люкса, неба и денег, невероятной шикарной материализации жизни и беспрецедентным противоречиям.
Политическое колдовство
Уотергейт[40]. Тот же сценарий, что и в Диснейленде (эффект воображаемого, скрывающий, что больше нет реальности по ту сторону искусственного): здесь эффект скандала, скрывающий, что нет никакого различия между фактами и их разоблачением (идентичные методы у людей ЦРУ и у журналистов Уошинктон Пост). Та же операция, стремящаяся регенерировать через скандал моральный и политический принцип, через воображаемое — погибающий принцип реальности.
Изобличение скандала — это всегда почесть, отдаваемая закону. И Уотергейту в особенности удалось навязать мысль о том, что он был скандалом — в этом смысле это была операция чудесной интоксикации. Хорошая доза введения политической морали на мировой арене. Можно было бы сказать вместе с Бурдьё[41]: «Истинная сущность всякого соотношения сил в том, чтобы скрыть себя в качестве такового и пользоваться всей полнотой своей силы только благодаря тому, что оно [соотношение] скрывает себя в качестве такового», подразумевая следующее: капитал, внеморальный и без угрызений совести, может осуществляться только позади моральной суперструктуры, и всякий, кто регенерирует эту общественную моральность (возмущением, разоблачением и т. д.) спонтанно работает на порядок капитала. Как и журналисты Уошинктон Пост.
Но все это также было бы лишь формулой идеологии, и когда Бурдье высказывает это, он подразумевает «соотношение сил» в качестве истины капиталистического превосходства, и изобличает само это силовое соотношение как скандал — и, таким образом, сам находится в той же детерминистской и моралистской позиции, что и журналисты Уошинктон Пост. Он осуществляет ту же чистку морального порядка, порядка истины, где укореняется настоящая символическая жестокость социального порядка, по ту сторону всех отношений силы, которые есть не что иное, как движущаяся и безразличная конфигурация в моральном и политическом сознании людей.
Все, чего от нас требует капитал: это принять его как рациональный, или уничтожить его во имя рациональности, принять его как моральный, или уничтожить его во имя моральности. Поскольку это одно и то же, и может читаться в иной форме: когда-то стремились скрыть скандал — сегодня стремятся скрыть, что это не скандал.
Уотергейт — не скандал, вот, что нужно говорить любой ценой, потому что это то, что все стремятся скрыть, это сокрытие, маскирующее развитие моральности, моральной паники, чтобы мы постепенно приближались к примитивной мизансцене капитала: его спонтанная жестокость, его непонятная кровожадность, его фундаментальная аморальность — вот, что скандально, неприемлемо в системе эквивалентности морали и экономики, являющейся аксиомой для мысли левых, начиная с теории братьев Люмьер и заканчивая коммунизмом. Капиталу приписывают эту идею контракта, но ему это абсолютно безразлично — он есть ужасное предприятие, без принципов, вот и все. Именно «светлая» мысль старается контролировать его, предписывая ему правила. И все эти обвинения, составляющие революционную мысль, сегодня снова упрекают капитал в том, что он не следует правилам игры. «Власть несправедлива, его справедливость — это классовая справедливость, капитал нас использует, и т. д.» — как будто капитал связан контрактом с обществом, которым он управляет. Это левые протягивают капиталу зеркало эквивалентности, надеясь, что это его заденет, заденет эта фантасмагория социального контракта, и он будет выполнять свои обязанности по отношению ко всему обществу (одновременно с тем, нет необходимости в революции: достаточно, чтобы капитал присоединился к рациональной формуле обмена).
Сам капитал никогда не был связан контрактом с обществом, которым он управляет. Он есть колдовство социального отношения, он — вызов обществу, и он должен быть таковым. Он — не скандал, который нужно изобличать согласно нравственной или экономической рациональности, он есть вызов, который следует принять согласно символическому правилу.
Негативность по спирали — Мёбиус
Уотергейт был, таким образом, лишь ловушкой, предоставленной системой своим противникам — симуляцией скандала в восстановительных целях. Это воплотилось в одном кинофильме с помощью персонажа «Дип Троат», о котором говорили, что он был серым превосходством республиканцев, манипулирующим журналистами от партии левых, дабы избавиться от Никсона — почему нет? Все гипотезы возможны, но вот эта лишняя: левые сами очень хорошо, и самопроизвольно, делают работу правых. Было бы впрочем, наивно искать в этом горькое здравомыслие. Так как правые, они тоже, бессознательно делают работу левых. Все гипотезы о манипуляции обратимы в бесконечном турникете. Так как манипуляция — это плавающая случайность, где порождаются и открываются позитивность и негативность, где нет больше ни активного, ни пассивного. Именно по произвольной остановке этой крутящейся случайности может быть спасен принцип политической реальности. И именно путем симуляции перспективного, условного ограниченного поля, где просчитываемы посылки и следствия акта или события, может поддерживаться политическая правдоподобность (и, разумеется, «объективный» анализ, борьба, и т. д.). Если представить полный цикл какого-либо действия или события, в системе с несуществующими больше линейной длительностью и диалектической полярностью, в поле, поврежденном симуляцией, то всякое определение улетучивается, всякое действие упраздняется в завершении цикла, принеся пользу всем и распространившись во всех направлениях.
Таково покушение с бомбой в Италии, будь то акция левых экстремистов, или провокация со стороны правых экстремистов, или центристская выходка в целях подрыва позиций всех экстремальных террористов и завоевания своей шаткой власти, или еще лучше, полицейский сценарий и шантаж общественной безопасности? Все это верно одновременно, и поиск доказательств, даже объективность фактов, не приостанавливает это головокружение интерпретаций. Потому что мы находимся в логике симуляции, которая больше ничего общего не имеет с логикой фактов и разумным порядком. Симуляция характеризуется прецессией модели, всех моделей самому незначительному факту — модели здесь изначально, их циркуляция, орбитальная как и циркуляция бомбы, составляет настоящее магнитное поле события. Факты не имеют больше своей собственной траектории, они рождаются на пересечении моделей, один единственный факт может быть порожден всеми моделями сразу. Эта антиципация, эта прецессия, это короткое замыкание, это смешение факта с его моделью (больше никакого отклонения от смысла, больше никакой диалектической полярности, больше никакого отрицательного электричества, имплозия антагонистических полюсов), вот что оставляет каждый раз место любым интерпретациям, даже самым противоречивым — все они истинны, в том смысле, что их истину возможно подменить, образом моделей, из которых они происходят, в обобщенном цикле.