Все происходит так, будто Мао или Франко уже множество раз умирали и замещались своими двойниками. С политической точки зрения, это строго ничего не меняет, является глава Государства тем же или другим, лишь бы они были похожи друг на друга. В любом случае, уже долгое время глава Государства — неважно кто — есть лишь симулякр самого себя, и это единственное, что дает власть и качество управления. Никто не отдал бы ни малейшего согласия, ни малейшей преданности реальной личности. Именно к его дубликату, так как сам он уже умер, испытывают верноподданнические чувства. Этот миф выражает лишь постоянство и одновременно разочарование в требовании жертвенной смерти короля.
Мы все еще здесь: ни одно из наших обществ не умеет вести работу скорби по реальному, власти, самому социальному, имплицированному в одну и ту же утрату. И именно путем искусственного обострения, мы пытаемся этого избежать. Это даже без сомнения закончится социализмом. Неожиданным вращением и иронией, которая не является больше иронией истории, из смерти социального возникнет социализм, также как из смерти Бога возникают религии. Изворотливое пришествие, извращенное событие, реверсия, неподвластная логике разума. Таким же является тот факт, что власть здесь, в сущности, только для того, чтобы скрыть, что ее больше нет. Симуляция, которая может длиться бесконечно, так как, в отличие от «настоящего», власть, которая является, или являлась структурой, стратегией, отношением силы, ставкой, теперь не больше чем объект общественного запроса, и, таким образом, объект закона дара и просьбы, и не допускает больше жестокость и смерть. Полностью вычеркнутая из политического пространства, как и любой другой товар, она восстанавливает производство и потребление. Вся искра исчезла, одна лишь фикция политической вселенной жива.
Из этого также следует и работа. Вспышки производства, жестокости ее ставок больше не существует. Весь мир производит еще, и все больше и больше, но незаметно работа стала чем-то иным: потребностью (как ее идеально представлял Маркс, но совершенно в другом смысле), объектом социального «запроса», как и время для отдыха, к которому она приравнивается в основной диспетчеризации жизни. Запрос точно пропорционален потере ставки в процессе работы[46]. Та же перипетия, что и с властью: сценарий работы там для того, чтобы скрыть, что реальное работы, реальное производства исчезло. И реальное забастовки, точно также, это больше не приостановка работы, а ее альтернативный полюс в ритуальном скандировании социального года. Все происходит так, как если бы каждый «занял», после заявления забастовки, свое место и рабочий пост, и возобновил, как это строго происходит в «самоуправляемой» деятельности, производство, абсолютно в том же самом смысле, что и раньше, продолжая считать себя (и будучи виртуально) в состоянии продолжающейся забастовки.
Это не научно-фантастический сон: повсюду речь идет о дублировании процесса работы. И о дублировании процесса забастовки — включенной забастовки, как моральный износ в оборудование, как кризис в производство. Нет больше ни работы, ни забастовки, но есть сразу и то, и другое, то есть нечто совершенно иное: некая магия работы, обман зрения, сценодрама производства (чтобы не сказать мелодрама), коллективная драматургия на пустой сцене социального.
Речь не идет больше об идеологии работы — традиционной этике, которая скрыла бы «реальный» процесс работы и «объективный» процесс эксплуатации — но о сценарии работы. Также речь не идет и об идеологии власти, но о сценарии власти. Идеология соответствует только расплате реальности знаками, симуляция соответствует короткому замыканию реальности и ее удвоению при помощи знаков. В этом всегда состоит конечная цель идеологического анализа, восстановить объективный процесс, и всегда ложной задачей является желание восстановить правду посредством симулякра.
Вот почему власть в глубине души настолько согласна с идеологическими дискурсами и дискурсами об идеологии, так как они являются дискурсами правды — всегда готовые, даже и в особенности, если они революционны, противостоять смертельным ударам симуляции.
Конец паноптического
Все еще к этой идеологии пережитого, эксгумации, реального в его базовой банальности, в его радикальной аутентичности, относится американский опыт ТВ-правды, проведенный в 1971 над семьей Лоудов: семь месяцев непрерывных съемок, триста часов непосредственной съемки, бес сценария и поправок, одиссея одной семьи, ее драмы, радости, перипетии, нонстоп — короче говоря, исторический документ «брют», и «самый красивый подвиг телевидения, сравнимый, с высоты нашей повседневности, с фильмом о высадке на Луну». Все усложняется тем, что семья распалась во время съемок: разразился скандал, Лоуды расстались и т. д. Отсюда неразрешимый вопрос:
ответственно ли за это ТВ? Что бы было, если бы ТВ в этом не участвовало?
Более интересна фантазия снимать Лоудов так, как будто ТВ там нет. Триумф режиссера состоял во фразе: «Они жили так, словно нас там и не было». Абсурдная, парадоксальная формулировка — ни истинная, ни ложная, утопичная. «Словно нас там и не было» равнозначно «словно вы там были». И именно эта утопия, этот парадокс ослепил двадцать миллионов телезрителей, намного сильнее, чем «извращенное» желание нарушить интимность. Речь не идет ни о тайне, ни об извращении в опыте «правда», но о некоем роде содрогания реального, или об эстетике гиперреального, содрогании головокружительной точности с трюками, содрогании от дистанцирования и приближения одновременно, иерархическом искажении, чрезмерной прозрачности. Наслаждение избытком смысла, когда планка смысла опускается ниже обычной ватерлинии смысла: неозначающее преувеличивается посредством близкой съемкой. Становится видно, что реального никогда не было (но «словно вы там были»), без той дистанции, которая составляет пространство перспективы и наше объемное видение (но более «настоящее, чем природное»). Наслаждение микроскопической симуляцией, которая заставляет реальное переходить в гиперреальное. (Это немного как в порнографии, ослепление от которой скорее метафизично, чем сексуально).
Эта семья, впрочем, была гиперреальна уже с самого ее выбора: типичная идеальная американская семья, калифорнийский дом, три гаража, пятеро детей, социальный и профессиональный статус выше среднего, примерная домохозяйка, standing uppermiddle[47]. Именно это статистическое совершенство в каком-то смысле, обрекает ее на смерть. Идеальная героиня американского way of life, как в античных жертвоприношениях, она выбрана, чтобы быть превознесенной и умереть под огни медиума, современного фатума. Так как небесный огонь не снисходит больше на развращенные города, то теперь объектив разрезает как лазер прожитую реальность, чтобы предать ее смерти. «Лоуды: просто семья, которая согласилась отдать себя телевидению, и умереть от него», − скажет позже режиссер. Речь идет, таким образом, о жертвенном процессе, о жертвенном спектакле, подаренном двадцати миллионам американцев. Литургическая драма массового общества.
ТВ-правда. Замечательный термин в своей двусмысленности, идет ли речь о правде этой семьи или о правде ТВ? В действительности, ТВ, как правда Лоудов, именно оно является настоящим, именно оно делает правдивым. Правда [ТВ], которая больше не является отражающей, зеркальной, ни перспективной, относящейся к системе паноптики и взгляда, но манипулирующая [правда], правда теста, который опрашивает и задает вопросы, [правда] лазера, осязающего и разрезающего, [правда] матриц, хранящих ваши продырявленные кадры, правда генетического кода, задающего ваши комбинации, клеток, которые информируют вашу чувственную вселенную. Именно такой правде подверглась семья Лоудов посредством медиума ТВ, и в этом смысле речь идет о предании смерти (но идет ли речь о правде?).
Конец паноптической системы. Глаз ТВ больше не является источником абсолютного взгляда, а идеал контроля больше не идеал прозрачности. Последний еще предполагает объективное пространство (пространство Ренессанса), и всемогущество деспотического взгляда. Это, если еще не система заключения, то, по крайней мере, система расположения в шахматном порядке. Более тонкая, но все еще снаружи, играющая на противопоставлении видеть и быть увиденным, даже если фокусная точка паноптического[48] может быть слепой.
Нечто иное с Лоудами, «Вы не смотрите больше ТВ, это ТВ смотрит вас (как вы живете)», или еще: «Вы не слушаете больше Без Паники[49], это Без Паники слушает вас» − поворот паноптического устройства наблюдения (Надзирать и наказывать) к системе устрашения, где различение пассивного и активного уничтожено. Больше нет императива подчинения модели, или взгляду. «Вы есть модель!» «Это Вы — большинство!» Таков аспект гиперреалистичной социальности, когда реальное смешивается с моделью, как в статистической операции, или с медиумом, как в операции Лоуды. Такова последующая, наша стадия общественных отношений, это больше не стадия убежденности (классическая эра пропаганды, идеологии, рекламы и т. д.), это стадия разубеждения: «Вы есть информация, вы есть социальное, это вы являетесь событием, это вас касается, у вас есть слово, и т. д.». Возврат, из-за которого становится невозможно локализовать инстанцию модели, власти, взгляда, самого медиума, потому что вы всегда уже по другую сторону. Больше никакого субъекта, никакой фокусной точки, ни центра, ни периферии: чистый изгиб или круговое отклонение. Больше ни жестокости, ни надзора: только «информация», тайная вирулентность, цепочечная реакция, медленная имплозия и симулякры пространств, в которых еще играет эффект реального.