4. Все дело сварганил шурин <…> — Тебе ничего не придется делать, — втолковывал шурин, — ты только должен всем и каждому кричать в уши: «Я Наполеон!», или «Я Эмиль Золя!», или «Магомет!», если хочешь.
<…> новый вице-король Индии снял толстовку, разодрал на себе мадеполамовую сорочку и на всякий случай вылил на голову бутылочку лучших копировальных железисто-галлусовых чернил первого класса. Потом он лег животом на пол и, дождавшись прибытия санитаров, принялся выкрикивать:
— Я не более, как вице-король Индии! Где мои верные наибы, магараджи, мои абреки, мои кунаки, мои слоны?
Но ведь вы поймите, — еще ласковей сказала докторша, — вы не вице-король, все это бред, понимаете, бред!
— Нет не бред, — возразил Берлага, знавший, что первым делом нужно упрямиться.
При виде посетителей больные проявили необыкновенную активность. Толстый мужчина скатился с кровати, быстро встал на четвереньки и, высоко подняв обтянутый, как мандалина, зад, принялся отрывисто лаять и разгребать паркет задними лапами в больничных туфлях. Другой завернулся в одеяло и начал выкрикивать:
— И ты, Брут, продался большевикам!
Этот человек, несомненно, воображал себя Каем Юлием Цезарем. Иногда, впрочем, в его взбаламученной голове соскакивал какой-то рычажок, и он, путая, кричал:
— Я Генрих Юлий Циммерман!
— Уйдите! Я голая! — закричал третий. — Не смотрите на меня. Мне стыдно. Я голая женщина.
Между тем он был одет, и был мужчина с усами.
Может быть, можно переменить бред? — трусливо спрашивал Берлага. — Что если я буду Эмиль Золя или Магомет?
— Поздно, — сказал Кай Юлий. — Уже в истории болезни записано, что вы вице-король, а сумасшедший не может менять свои мании, как носки (И. Ильф, Е. Петров, «Золотой теленок»),
5. Алексей Ленточкин имитирует безумие, чтобы получить безнадзорный доступ в закрытый скит. Приходит в клинику в тревожном состоянии, нагим, со следами побоев. Без конца повторяет: «Credo, credo, Domini». Кроме того, говорит мало и бессвязно. Поселяется в теплице ботанического сада. Дневное время проводит нагим, преимущественно на ветвях деревьев. Не моется, не стрижет волос. Не принимает еду от людей, питается фруктами с деревьев (Б. Акунин, «Пелагея и черный монах»).
6. Семен Скориков изображает слабоумного мальчика Мотю: «Сенька поежился под цепким змеиным взглядом, которым одарил его Упырь, и пустил с отвисшей губы нитку слюны».
— Бу, бу, — ответил мальчик Мотя и затряс головой, замахал руками. Чтобы потянуть время, произнес целую речь на психическом языке. — Улюлю, га-га хряпе, ардыбурды гулюмба, сурдык-дурдык ого! Ашмы ли бундугу? Карманда! Сикось-выкось шимпопо, дуру-буру гопляля… (Б. Акунин, «Любовник Смерти»),
7. Бургомистр.<…> Поздравляю вас, у меня припадок каталепсии. (Застывает с горькой улыбкой на лице.)<…> Поздравляю вас, у меня легкое помешательство. (Упирает одну руку в бок, другую изгибает изящно.) Я — чайник, заварите меня! <…> Вскипятите меня! <…> Поздравляю вас, у меня зашел ум за разум. Ум! Ау! Отзовись! Выйди!
Бургомистр. Конечно. Хорош сын. Совершенно забыл, как тяжко болен его бедняга отец. (Кричит.) О люди, люди, возлюбите друг друга! (Спокойно.) Видишь, какой бред (Е. Шварц, «Дракон»),
8. — Легче всего, — сказал один из симулянтов, — симулировать сумасшествие. Рядом в палате номер два лежат два учителя. Один без устали кричит днем и ночью: «Костер Джордано Бруно еще дымится! Возобновите процесс Галилея!», а другой лает: сначала три раза медленно «гав, гав, гав», потом пять раз быстро «гав, гав, гав, гав, гав», а потом опять медленно, — и так без передышки. Оба не выдержали больше трех недель (Я. Гашек, «Приключения бравого солдата Швейка»).
9. Эдгар, персонаж «Короля Лира», спасается от гнева отца и притворяется «полоумным Томом» из Бедлама. Прикрывает наготу одним лишь передником, приплясывает. Его речь воспринимается собеседниками как бессмыслица: «Злой дух свищет соловьем бедному Тому в уши. Гопденс пляшет в животе у него и бурчит: „Дай селедку, дай селедку!“ Кыш, нечисть, не квакай! Не дам ничего». Реплика «в сторону» о короле Лире выдает Эдгара: «Я слезы лью так искренне о нем, / Что ложный вид свой ставлю под опасность».
10. Во французской легенде о Тристане и Изольде Тристан притворяется безумцем, дураком, чтобы не быть узнанным при дворе короля Марка и встретиться с возлюбленной. Он меняет рыцарские доспехи на платье бедняка, отказывается от обуви, выбривает на голове крест. В речах перемежает «бред» с правдой.
В анализе традиционных воззрений на имитацию психического расстройства крайне важно размежевывать близкие мотивы безумия и симуляции. Исторически концепция симуляции, несомненно, строилась в свете представлений о сущности болезни perse. Однако в фольклорной, мифологической и культурной традиции мотив безумия, сумасшествия восходит к идее хаоса, ущербной неполноценности, вины, наказания [Фуко 1997]. Мотив симуляции — это частный случай лжи, обмана, необходимых для достижения некоторой цели (раздел «К» в указателе Томпсона: например, притворная болезнь ради изведения пасынка/падчерицы, изображаемая немощь для последующей победы в поединке и пр.). В данной статье мы сознательно обходим протяженную эволюцию образа душевнобольного в культурном и бытовом сознании. Мы также обходим смежный вопрос о коррелятах мотива болезни. Как симуляция вторична по отношению к болезни, так и мотив симуляции вторичен по отношению к мотиву болезни; однако персонаж «мнимого сумасшедшего» давно и самостоятельно бытует в культуре и заслуживает отдельного рассмотрения.
При разнообразии источников впечатляет сходство описываемых поведенческих стратегий. Действительно, знаковыми для всех фрагментов являются следующие (взаимосвязанные) приметы аномальной личности:
— Воспроизведение маркированного, нетипичного для нормы действия или состояния: слюнотечение, отсутствие одежды, бессвязная или однообразная речь, немота, загрязненная одежда, отказ от гигиенических процедур, преувеличенное внимание к санитарии и пр. Маркированность может следовать из неожиданности, оторванности действий от контекста, с одной стороны, или из алогичной временной последовательности, «разорванности» поступков;
— Сохранение непротиворечивости и цельности выбранного образа: собака лает и скребет лапами пол, Цезарь ораторствует, голая женщина закрывается от взглядов и т. д.;
— Несменяемость и регулярность выбранной стратегии в течение всего наблюдения: неустанное повторение звуков, слов, фраз или поступков, систематичность в осмотре бумажного мусора, запрет на адаптивную смену образа. Реакция на окружающий мир происходит только в логике выбранного образа, а не в логике здравого смысла.
Очевидно, несоблюдение этих правил нивелирует эффект симуляции: тем и объясняется неубедительность презентаций, скажем, в примерах (4) и (у). Симулянт должен сигнализировать о своем расстройстве некоторыми неадекватными действиями: и действительно в каждом примере мы встречаемся с отклонением от ожидаемой (в предлагаемом сценарии) линии поведения. Необходимость настойчиво поддерживать однообразную симптоматику неоднократно подчеркивается в приведенных текстах; также считается важным концептуальное единство всех предъявляемых наблюдению поступков и речений. Далее, литературный симулянт должен не только обозначать свое безумие, но и отрицать его наличие. Душевнобольной не может признать себя больным: эта деталь, вероятно, восходит к философской концепции, сформулированной еще Р. Декартом, что безумие автоматически означает невозможность мыслить. Способность к мыслительной работе, в частности, идея о собственном сумасшествии, автоматически аттестует психическое здоровье субъекта [Фуко 1997]. Итак, непризнание собственной болезни является столь устойчивым признаком ненормальности в бытовом сознании, что отрицание расстройства зачастую становится неотъемлемой частью симуляции. Поэтому, скажем, Бургомистр, который объявляет свой диагноз до симптоматики, едва ли всерьез воспринимается в качестве больного.
Из трех названных показателей в «литературном» симулятивном поведении наибольший вес имеет первый. Выбор зоны, где поведенческая норма будет нарушена, определяет характер и частоту симптоматических явлений. В примерах отмечаются следующие речевые и/или акциональные отклонения, заведомо отмеченные как аномальные:
— Ложная (само-)идентификация: я — чайник, я — Цезарь, я — индийский вице-король, я — собака. Выбор объекта для ложной (само-)идентификации культурно детерминирован как в литературе, так и в реальных клинических случаях мегаломании при маниакальных или маниакально-психотических состояниях. По нашему опыту, реальные больные наиболее часто идентифицируют себя с библейскими героями и, несколько реже, с божествами;
— Неподотчетное говорение запрещенного, непринятого, инвективного (см. пример 4). Статус умалишенного, дурака часто трактуется в литературе как образец максимальной свободы, зона отсутствия поведенческих и дискурсных ограничений. К этому представлению восходит культурная традиция изображения придворных шутов-правдолюбов, добровольных узников психиатрических лечебниц и т. п.;
— Обращение к чужому культурному коду как примеру непонятного, невнятного, невменяемого поведения (о смежности концепта Другого и идеи безумия, см. например: [Руднев 2003]);
— Выход за границы сценария: так, в примерах 1–10 симулянты собирают мусор, рисуют на дверях дворца, ходят нагими или босыми, намеренно загрязняют одежду, выбривают крест на голове и пр.
Все названные отклонения подпадают под категорию плюс-симуляции (positive malingering), т. е. включают продуцирование новых симптомов [Mark/Fisher 1987].Минус-симуляция (negative malingering), т. е. изображение отсутствия, наблюдается в психиатрии в виде имитации кататонии/обездвиженности, мутизма/немоты и т. д. В клинической практике две названные формы симуляции могут сменять одна другую. Важно отметить, что элементы поведения, описанные на материале литературных текстов, являются ключевыми и для реальной симуляции психоза. Х