Туда. В соседней камере — Шингарев, бывший министр. На прогулке предлагает кусок домашнего пирога — прислала жена. Видно, что тяжело болен. Оброс, опустился. Но еще надеется — на Учредительное собрание. Говорю: «Плох вам был царь». Отвечает: «Плох». Больше не разговариваем. Его освобождают на следующий день. Еще через день конвойный — в «глазок»: «Убили Шингарева. Братишки-матросы и кончили. Прямо в кровати».
И мокрая слякоть заползает под воротник. Кто следующий?
И вот — двор, у баньки — трое (или четверо — в глазах мутно), раздеты по пояс, один — Павел Александрович. На маневрах в Красном — много лет бок о бок. Серов написал картину для лейб-гвардии Конного полка: великий князь в кирасе, рядом — ездовой с лошадью. Павел Александрович, лысый, грустное лицо, — такой и здесь. Чуть в стороне — пятеро, с лопатами. Когда подвели к стене и хлопнул залп (ни звука не донеслось, а все рухнули, финита), отскочил от окна… Холодно, идет снег.
Нет. Не так. Их расстреляли только в январе 19-го: Николая, Георгия, Дмитрия, Павла. Был в Сибири, видеть не мог…
Тогда откуда? Морок…
А пока: «Преображенская, 2, второй этаж, квартира зубного врача Циммермана. Если засады нет — пусть откроет форточку». Филер уходит, через минуту в крайнем окне второго этажа появляется рука: форточка открыта. У баронессы все в порядке.
Лестница старинная, перила с литьем и позолотой, ноги скользят по ступенькам — грязь. Двери открыты, большая квартира, из какой-то комнаты доносится рояль: «Лунная»… Запах рыбьего жира с редькой или чесноком и еще чем-то — омерзительно… Высунулась голова в красной косынке: «Агитатор?» Молча, мимо. Еще одна дверь, это здесь. «Подожди на улице». Он уходит, наклонив голову, как в былые времена, — резко, элегантно. Комната (дешевый гроб для похорон по третьему разряду): «Честь имею, сударыня. Вот деньги». — «Благодарю, — протянула руку. Сухая, желто-пергаментная. Ногти короткие, тщательно зачищены. — Если этого не делать — конец. Стирка, мойка…» — «Вы… сами?» — «Кто же еще… И себе, и другим. Есть что-то надо и жить… Все дорого и ничего нет».
Мешочек с десятками небрежно бросила на столик в углу. «Благодарю вас, сударыня…» — «Господи, за что? Это я должна благодарить. Такой риск. Нашли бы красные — и „в расход“». — «Я не знаю, увижу ли барона вновь…» — «Будем надеяться. Знаете, здесь никто не догадывается, что главнокомандующий Русской армией сын мне… Храни вас Бог». — «Мы выживем. Должны. Будем бороться». — «И страдать. Потому что от скорби — терпение, от терпения — опытность, от опытности — надежда. Господь с вами».
За Владимирской площадью Невский переходит в Загородный; здесь, напротив вокзала, — церковь и дом, в котором — отец. Если еще жив. Нужно зайти, обнять, может быть, в последний раз, но не дано, потому что меч палача занесен. В Екатеринбург, скорее в Екатеринбург. Между мной и моим новым знакомым все давно оговорено и условлено, Бог весть — патриот ли он и монархист, но он жандарм и будет защищать то, к чему привык, во что верит — по убеждению или по той же привычке. Нужен помощник. Без собеседника можно обойтись.
Путь долог, еды нет, денег тоже. На второй день исчезает последняя «катенька» — «керенок» мужики не берут. К вечеру третьего — съедено все, спасибо, хоть вода есть — в сортире. Ночью (идут пятые сутки) жандарм смотрит с ненавистью: «Что будем делать?» Он приглядел спекулянта, еды там целый мешок. «Что будем делать?» Он хочет, чтобы все было «по форме»: распоряжение или приказ старшего в чине. Он хочет, но ведь для спасения наших жизней (фи… слишком громко. Всего лишь желудков — от мук голода) должен умереть человек. И, будто угадывая, он егозит мышиными глазками: «Кто человек? Не вам говорить, не мне слушать. Да ведь и дело есть, если не слукавили?» Не слукавил. Дело есть. Говорю: «Стрелять нельзя». Ухмыляется: «А мы — ножичком. Только… — смотрит в упор, и глаза у него пустые. — По справедливости надо, ваше высокоблагородие». Этот титул он произносит впервые. Господи, пусть минует меня чаша сия. «Потерпим. До Екатеринбурга — сутки. Там есть свои. Там есть свои». Усмехается: «Тонкий вы человек, а не понимаете. Потерпеть можно. Только нужно нам друг в друге уверенность иметь. Взаимно чтобы. И потому вы теперь полосните сами, а я покараулю». Смотрит. Слово его непреложно. Отказаться? Он уйдет. Согласиться? Никита говорил иногда: «Не дворянское это дело». Что ж, воистину… «Вызови его в тамбур. Слева — запри. Справа — никого не впускай». Он кивает. «Ножик возьмите».
В тамбуре холодно, ветер свистит в щелях, от грохота сразу же начинает болеть голова. Медленно ползет дверь. Вот он. «Рыбки купить хотите?» — в руке мешок. «Рыбки…» — стоит лицом, и заставить его повернуться — ни предлога, ни сил, язык прилип к небу. Когда начинает развязывать узел (крючковатые, будто изломанные пальцы обильно заросли густым, курчавым волосом), невольно нащупываю рубчатую рукоятку самовзвода. Каким «ножичком»… Его не пробить и топором. Что касается выстрела… Грохот — как в кузнице. Выстрела не услышит никто.
Он падает, затылок с глухим стуком вышибает остатки стекла. Скорее… Дверь — настежь. Толчок. Он мгновенно проваливается во тьму. С мешком в руках.
И тут же появляется «хранитель». Глаза как плошки, желтыми зубами ощерился рот: «Ну? Сколько?» — «Сколько? Собственно… чего?» Он вполне натурально хватается за голову: «Ты зачем его убивал, идиот!» В самом деле, зачем? Странно. Столько хлопот… «Пропадите вы пропадом, господин полковник. Неужто — и обыскать не смогли?» Ну отчего же… Только в ум не пришло — «А ты где был? Ма-алчать!» Он наклоняет голову несколько раз подряд и, открыв задом дверь, исчезает. Он дисциплинирован и законопослушен — это главное.
…Длинный гудок, и встал поезд, за окном вагона «Екатеринбург» и монстры, разодетые на парад чумы. Черный и серый, серый и черный цвета — как на портретах Хальса; выходим, на перроне суета, «товарищи» отправляют на фронт «рабочий» полк — Сибирская армия у ворот города. Господи, дай оружие и силу дай, чтобы взглянуть на них и мощью одного только взгляда заставить рассыпаться в прах… Площадь, петушки-сухарики, красные кирпичики вокзала а-ля рюс, мерзкий стиль, — когда русское только снаружи, его нет внутри. Мы бездуховны, триада Уварова втоптана в грязь. А рядом новый, модерн, ну да Бог с ним, это позже, сейчас надо решить — куда? И к кому.
Город низенький, грязный, деревянный. Черные избы — прадед Дебольцов жил в такой сто лет назад — сослали по делу 25 декабря. Членом общества не был, но «соприкосновение преступное и предумышленное» Верховный уголовный суд счел доказанным. В семействе — легенда и тихая гордость: причастны свободе. Похоронить себя велел здесь. Дедушка, ваше превосходительство, где ваша могила? Ибо кости ваши надлежит выкопать и сжечь и, зарядив мортиру, выстрелить! Когда б не вы — тогда бы и не мы. Каховский в Милорадовича, Перовская — в Освободителя, Багров — в Столыпина. Кровавая цепочка во имя ее… «В царство свободы дорогу грудью проложим себе!» Вон — идут мерным шагом посредине Вознесенского, и на красном полотнище белые буквы: «Верх-Исетский завод». Единодержцы штыков и душ. Вешать надо. Вешать…
«Как тебя зовут?» — «Петром крестили». — «Вот что, Петя, меня при посторонних называть по имени». — «А как вас матушка окликала?» — «Что?» — «В том смысле, чтоб вам привычное было». — «Алеша. И говори мне „ты“». — «Ладно… Алеша, — щедрится он. — Не замай…»
Куда идти? Впереди, слева по проспекту высокая колокольня. Это там. Это наверняка там, это не может быть больше нигде. «Что за церковь?» — «Вознесенский собор. — Рабочий парень лет двадцати подозрительно щупает взглядом. — Не здешние, что ль?»
Ошибка, пошлая ошибка… Но ведь я — не жандарм, не обучен «тонкостям», чтоб ты пропал… Надо отвечать мгновенно — у него колючие глаза, сейчас начнет хватать за руки и требовать «пашпорт». И тогда — конец… «Не вяжись, милок, — просит Петр. — Ну, спросил человек, и чего ты вскинулся?» — «Тут многие спрашивают, — непримиримо роняет слова: кап, кап, кап. — Тут зло человеческое спрятано, и которые ищут — тем яма». — «Не ищем ничего, Бог с тобой». — «Откуда вы?»
Ну все… Конец. «Мил человек, моя фамилия — Дебольцов, здесь похоронен мой прадед, декабрист, я приехал из Москвы посмотреть могилу». — «Из Москвины… — радостно тянет он. — Тоды что надо. Шагай за мной, я те сейчас эту могилку найду», Господи, он не знает, кто такие декабристы. За что ты «боролся», дедушка? «Куда идти?» — «Туда. И не вздумайте разбегнуться, здеся кажный знаить: хто не свой и хто не с нами, тот — чужой и против нас». Он идет не оглядываясь, потому что мы никуда не денемся, он идет к церкви.
Петр шепчет: «Ты вправо, я — влево. Через час — у колокольни». — «Нет, прохожих много, поймают. Думай…» Внезапно он начинает спотыкаться. «Ты чего?» — парень оглядывается, в глазах злоба. «Сердце… Сердце… Ох!» — вполне натурально стонет Петр, в какое-то мгновение мне даже кажется, что это — на самом деле. Жандармское отродье, научили, не нам, чистеньким, чета… «Господи, прими дух мой с миром…» — он опускается на колено и аккуратно, чтобы не ушибиться, падает. Этот все принимает всерьез: «Чего он?» — «Ты напугал его. Наверное, помер…» — «Брось?» — Он искренне огорчен. Ну что ж, это уже лучше… «Помоги мне», — подхватываем Петра, тащим к дому. «Постучи, пусть вынесут воды». Он колотит в дверь — бесполезно. «Может, во дворе?» — Он поворачивает красивую кованую ручку и входит во внутренний двор. Иду следом. «Есть кто? — кричит он. — Воды дайте, тут человек помирает!» Никто не появляется, старушечий голос кряхтит из-за дверей: «Хто? Кого Бог несет?» — «Воды надо, открой, бабушка». — Он поворачивается спиной, и решение приходит мгновенно: стреляю в упор, в затылок, выстрел негромкий, наверное, звук гасит низкая крыша двора. Ты сам захотел…
Выхожу на улицу, тщательно прикрыв калитку, теперь бы удержаться, не побежать. Петр дышит в затылок. Сворачиваем в переулок, потом во второй, все…
«Повезло…» — Петр бессильно опускается на завалинк