Символ Веры — страница 6 из 9

Episcopus Romanus

Глава 10

Premier, по-французски — «первый», причем произносить это следовало с почтением, так, чтобы сразу становилось понятно — не просто первый, но безусловно Первый. Так во всем мире уже лет двадцать привыкли называть Бейрут. И если картельный город Дашур был жемчужиной Востока, то крупнейший город Ливана заслуженно считался бриллиантом Юга. Конечно, значение средиземноморского региона было уже не то, что четыреста лет назад, до открытия Америк и превращения Атлантики в большую «торговую лужу». Однако здесь по-прежнему находили занятие миллионы людей, движущих важные шестеренки мировой экономики. Миллиарды франков, рублей, талеров, долларов, луидоров, фунтов и эскудо ежедневно меняли владельцев, переписывали человеческие судьбы, давали жизнь и отнимали ее. Номинально здесь даже имелась некая централизованная власть — город по-прежнему управлялся британской колониальной администрацией. Фактически же… Впрочем, печаль англичан относительно утерянного имперского могущества никого кроме них самих не интересовала. Да и сами англичане, во всяком случае, те, с кем сталкивался Хольг, тоже давно и с увлечением играли по новым правилам франкоцентричного мира. Благо места в нем хватало всем.

Даже гнусным сальваторцам…

Хольг бегло скользнул взглядом по Чоке и Бенхамину, которые увлеченно считали передаваемый товар. Третий «муравей», Хесус, разыгрывал сурового пахана. То есть грозно кривил и без того страшную татуированную рожу, поминутно хватаясь за ствол многозарядного MAS. Совершенно детская любовь «разрисованных» к французским пистолетам не переставала удивлять Хольга. Французы умели многое, но вот пистолеты у них были скверными, даже американцы делали лучше. И тем не менее каждый «мекс» считал своим долгом обзавестись именно французским пистолем, в крайнем случае револьвером, но непременно «Chamelot». Причем оружие претерпевало мистически-жуткие метаморфозы с золочением и серебрением, гравировкой, перламутровыми накладками и прочей клоунадой.

Впрочем, варварские вкусы в оружии были наименьшей из проблем, связанных с сальваторцами.

Хольг машинально потер правый бок, который все еще болел. Срастающимся ребрам требовался покой, а именно этого хозяин им предоставить не мог. Теперь, под новыми хозяевами, ганза работала в два раза интенсивнее, получая в два раза меньше. Но по крайней мере, компания сохранила жизнь.

В Бейруте практически не оставалось государственного присутствия, которое могло бы придать смысл понятию «контрабанда». Однако в нем набирали силу картели, которые очень косо глядели в сторону нелицензированных продавцов и внегильдийских торговцев. Поэтому, если раньше романтики с большой дороги опасались полиции, то нынче следовало оглядываться в опасении кригскнехтов и пинкертонов. У «муравьев» здесь были на удивление неплохие знакомства и связи, так что риск оказывался минимальным, и тем не менее все работали споро.

Хольг вытащил из кармана спичечный коробок, достал из него комок прессованного бетеля со щепоткой извести. Жвачку кинул в рот, коробок бросил на землю и притоптал каблуком. Фюрер терпеть не мог бетеля, но в умеренных дозах восточная гадость тонизировала, а бодрость ума и тела — то в чем он сегодня очень нуждался. Вязкая масса сушила рот и горчила, но Хольг методично размалывал ее челюстями, не обращая внимания на тупую боль в сломанных зубах.

Хесус перехватил недоброжелательный взгляд фюрера и злобно ощерился. Прогавкал короткую фразу на том, что считал французским наречием. Хольг щелкнул пальцами у челюсти и односложно сказал:

— Болят.

Мекс улыбнулся и кивнул, корча умилительную рожу. Именно он в свое время оставил Хольга без нескольких зубов. Хесус согнал улыбку и разразился потоком слов. Фюрер как обычно почти ничего не понял, но отреагировал привычно — опустил голову, принял подобострастную позу и быстро пробормотал череду извинений. Их в свою очередь наверняка не понял «муравей», но здесь имели значение не слова, а тон и поза.

Все прочие — ганза и трое носильщиков принимающей стороны работали не поднимая глаз, в молчании. Даже Родригес перетаскивала маленькие ящички с дефицитными медикаментами. В иных обстоятельствах фюрер помог бы, но «мексы» вообще не понимали, как может работать главарь. Тем самым, Хольг сразу опустил бы себя до уровня тягловой лошади, утратив даже подобие уважения.

Передача товара происходила в широком поясе складов и трущоб, окруживших собственно Бейрут. Меж четырех ангаров из ржавого кровельного железа, под дырявым брезентовым тентом грузовик и оба «рено» освобождались от груза. Все происходило в молчании, при свете единственной лампы «летучая мышь», подвешенной на крюке из громадного гвоздя.

Холь почувствовал, как пот струится по лицу, а куртку, казалось, можно вообще выжимать. Он отошел в сторону, тяжело хромая, вытер лицо старым драным платком. Хесус что-то оскорбительно проржал в след фюреру, Бенхамин присодинился, но Хольг лишь сгорбился, словно укрываясь от ветра.

Один из негров споткнулся и едва не уронил коробку. Внимание сальваторцев переключилось на него. Хольг посмотрел на свои «бронзовые часы», в которые, наконец, вставил пластмассовое стекло. Время близилось к полуночи.

Прохладный ветерок зашуршал по крышам, овеял потные лица. Предчувствуя конец работы, все заработали быстрее, почти с остервенением перекидывая груз. Последними шли ящики с гранатами, настоящими немецкими «кардерами», а не самоделками из консервных банок с ампульными детонаторами. Самый опасный товар за который картельные «криги» расстреливали на месте. Зачем «муравьям» понадобились армейские гранаты, не следовало даже думать.

Хольг еще раз посмотрел на часы. Минута первого… Фюрер закашлялся, как демонстрант, надышавшийся хлорпикрина, надолго и тяжело. Тут случилась некоторая заминка — второй негр случайно толкнул Максвелла, рыжий англичанин с проклятиями сбил черного с ног и начал увлеченно его пинать, рыча как питбуль. Избиваемый тихо подвывал, сжавшись в клубок со сноровкой человека, привычного к побоям — колени к груди, ладонь на шее сзади, локоть прикрывает лицо. Второй негр суетливо бегал в стороне, жалобно вскрикивая и размахивая руками. Лохмотья его шинели топорщились, как перья диковинной птицы. Хохол сплюнул, пожал плечами и отступил к грузовику ганзы, завозился там, чем-то гремя в тени.

Принимающие мексы остановились, без особого любопытства взирая на сцену. Уж чем их точно нельзя было удивить, так это избиениями кого-либо. Их главный — голый по пояс толстяк (как обычно — покрытый цветистыми татуировками) надул толстые, вывернутые губы и с неудовольствием причмокнул. Хесус зло покачал головой и шагнул к Максвеллу. Хольг выдохнул и посмотрел в небо, точнее в дыру, через которую небо заглядывало под брезентовый тент.

— С-с-скотина, — выразительно выдохнул Максвелл, наконец, прекратив побои. Еще раз ударил скорчившегося чернокожего, брезгливо, самым концом ботинка. И глянул прямо в глаза Хесуса, что стоял почти вплотную, занося руку для удара.

Видимо в последний момент «муравей» что-то понял. Может быть, запоздало сопоставил кашель фюрера и начавшийся бардак. Так или иначе, мекс вздрогнул и попытался отшатнуться. Но не успел — англичанин молча и без прелюдий врезал ему в челюсть коротким хуком слева. Рыжий стрелок был крупным и сильным, удар — хорошо поставленным, а «муравей», как и большинство его собратьев, хилым и недокормленным. Поэтому кулак Максвелла сразу отправил сальваторца в нокаут. В правой же руке англичанина как по волшебству возник маленький «браунинг» — на сей раз рыжий изменил «кольту» ради малого размера.

Негр, что стоял в стороне, прекратил причитания и выхватил из-под шинели пистолет-пулемет. Не свою обычную английскую штамповку, а турецкий «Porto», оружие далеко не из лучших, но с одним ценным достоинством — на ствол удобно и надежно навинчивался самодельный глушитель из масляного фильтра. Хохол распрямился, словно отпущенная пружина, без своего любимого пулемета, но с испанским пистолетом «Астра». Пистолет был доработан вручную, с удлиненным магазином, дополнительной рукоятью перед скобой и непрерывной стрельбой.

Когда более-менее опытные люди составляют единый план, а затем слаженно исполняют — все происходит очень быстро. Сальваторцы не страдали доверчивостью и сами были парни не промах. Однако они уже привыкли к покорности ганзы, а разыгранная сценка распылила внимание. В итоге банда Хольга выиграла главное — инициативу и, соответственно, первые, самые ценные, мгновения схватки.

Выстрелы звучали глухо, как удары деревянным билом по толстой, плохо натянутой коже. Разве что револьвер Родригес бахал на всю округу. Бенхамин и Чока легли первыми. Порядок целей заранее не распределялся, потому что ни одна передача не походила в точности на предыдущие, а кроме того, Хольг не настолько доверял своей команде, чтобы раскрывать план заранее и проводить тренировки. Постоянные сопровождающие до смерти надоели ганзе, вызвали всеобщую ненависть наглым высокомерием и постоянными оскорблениями — их стрелки положили первыми. Принимающая сторона спохватилась и даже успела сделать несколько выстрелов, но безо всякой пользы. Сальваторцы традиционно не умели стрелять, полагаясь на численность.

И все закончилось. Последний «муравей» решил, что проявил достаточно героизма и неожиданно резво бросился удирать. Ему почти удалось, но тут быстро и три раза подряд жахнул револьвер Родригес — девушка стреляла в ковбойском стиле, от бедра и с курка, при нажатом спуске. «Муравей» — тот самый толстяк — захлебнулся кровью из пробитых легких и медленно повалился на самой границе между светом и окружающей тьмой.

— Cerdo! — прокомментировала блодинка

Хольг быстро перезарядил «смит-вессон», замер, прислушиваясь. Досадливо поморщился — именно в эту секунду Родригес вздумалось пижонски прокрутить барабан ее «Echeverria», а тот лязгал, словно кабестан у корабля.

— Все? — ливиец Кушнаф опасливо высунулся из кузова. Мунис стрелял еще хуже «мекса» и предпочитал решать все вопросы с помощью ножа. Китаец высовываться не стал.

— Все, — кивнула Родригес, записавшая в личный мартиролог очередного покойника. Иногда фюреру хотелось спросить, сколько их всего на счету у любовницы, однако это казалось нескромным.

Хохол щелкнул затвором, загоняя новый магазин в «Астру».

— Вот же шлёндры тупорыли! — высказался он от души. — Руки з сраки, стрыляти б навчылысь! А то у воякы прямують, хай вашу грець! Дидька лисого вашой мамци за пазуху!

— А все-таки из пулемета вышло бы лучше, — сообщил он уже персонально фюреру на отличном русском.

Невесомый дымок струился в прыгающем свете лампы, пахло кровью и сгоревшим порохом. Мунис выскользнул из грузовика, уже с ножом наготове. Он быстро и сноровисто дорезал раненых, попутно с дивной ловкостью облегчая их карманы. Карманы выдались тощими и скудными, ливиец тихо грустил по этому поводу. Негр с турецкой стрелялкой уже перезарядился и помогал собрату подняться. Тот отряхивался и скалился в щербатой улыбке. У него была самая трудная роль — отвлечь внимание противника, и Хольг до последнего опасался, чтобы черная обезьяна все правильно поняла. Родригес тихо шагнула к командиру, подобрала пустой магазин у его ног, протянула фюреру. Тот взял, сунул в карман и досадливо качнул головой, будто вытряхивая из ушей металлический лязг. Прислушался вновь.

Бейрут никогда не спал — ни деловой центр, ни пригороды. Так и сейчас — кругом кипела скрытая жизнь. Но вокруг неприметного уголка передачи товара распространялось молчание — словно круги на воде от брошенного камня. Округа в радиусе примерно полукилометра затихла, опасливо выжидая. Закон глуши — когда рядом стреляют, пусть даже без ажиотажа и быстро — замри и выжди. Хольг посмотрел на часы. «Летучая мышь» потихоньку угасала, но стрелки блестели в умирающем свете. Пять минут первого. Что ж, пока все шло как и было запланировано.

Фюрер сплюнул ненавистную жвачку. Бетель окрасил слюну в красный цвет. так что Родригес вздрогнула — на мгновение показалось, что Хольга вырвало кровью.

Неподалеку зашумело, зарычало — моторы, по крайней мере, трех машин. «Берите с собой итальянский грузовик и русский пулемет. И не дай вам бог перепутать.» — некстати вспомнилась популярная в Шарме присказка. Вспомнилась — и вылетела из головы.

— Этот жив? — кратко спросил фюрер скорее у самого себя, глядя на Хесуса. Нокаутированный сальваторец единственный пережил стремительную перестрелку. Теперь он потихоньку приходил в себя, бессистемно подергивая конечностями.

Хольг поднял голову, оценивая расстояние до приближающихся машин. Снова посмотрел на «муравья».

— Мало времени, — подсказала Родригес.

— Успеем, — тихо сказал фюрер. — Было бы желание.

Перехватив его взгляд, девушка молча и быстро вытащила из кармана медный кастет, протянула командиру.

Хесус почти пришел в себя и даже попытался встать на четвереньки, вращая мутными глазами.

— Здоров, — уважительно отметил Максвелл, потирая левый кулак.

Хольг продел пальцы в отверстия на кастете, махнул рукой для пробы. Присел на одно колено у Хесуса.

— Пальцы плохо гнутся, стрелять могу только левой, — сообщил фюрер врагу. — И глаз, похоже, потихоньку слепнет. Так что, думаю, ты мне сильно задолжал.

«Муравей» захрипел, выплюнул сгусток крови, целясь в лицо ненавистному белому. Не попал.

— Но мы люди цивилизованные, — сказал Хольг, занося кулак с тускло поблескивающей медью. — Так что долг я верну с процентами.

Товар загнали быстро и без особых эксцессов. Хольг рисковал, назначая встречу на месте стремительной экспроприации, но с другой стороны так удалось включить в предложение все машины. В ином случае две трофейных колымаги пришлось бы бросить — вести их по ночному лабиринту было некому. Продали сразу все — машины, товар, оборудование, большую часть оружия. Оставили только самое необходимое, что умещалось по карманам и в вещмешках. И пистолеты. Рассчитались на месте, во вполне годных франках и немного эскудо.

— Мы договаривались на пол-цены, — сумрачно и очень тихо заметил Хольг. — А не на треть.

— Верно, — так же тихо, только для ушей фюрера согласился главарь перекупщиков, старый знакомый Родригес и давний партнер в каких-то мутных делах. — Но выбирать то вам не приходится? Кроме того, когда расписные начнут бегать по всему Ливану и спрашивать, кто что видел — мы ответим не сразу. Скажем, сутки молчания — это наш бонус.

Хольг поразмыслил, оценил, что черноусый и чернобородый испанец говорил тихо, только для фюрера, не роняя его авторитет перед ганзой. Криво ухмыльнулся и молча сунул пересчитанные банкноты в свой конверт — пачка вышла достаточно толстой.

— Куда теперь? — для порядка спросил испанец.

— Далеко, — исчерпывающе отозвался Хольг.

На мгновение показалось, что черноусый намерен поцеловать Родригес, так сказать, на правах старого знакомого. Фюрер незаметно придвинул руку к рукояти «вессона». Испанец усмехнулся, махнул рукой и развернулся к машине.

— Все, уходим, — коротко бросил Хольг своим. Отступала ганза медленно, спинами вперед, до последней секунды готовая к схватке. Но — обошлось.

— Вот и упростились, — потер ладони Максвелл. Перед делом он закинулся таблетками по полной программе и теперь находился в легкой эйфории. — Как эти… сицилисты. Голые люди на голой земле.

— С деньгами, — тихонько подсказал Чжу. Очень, очень тихо.

— Як голый, лыше с пистолэм, — огорчился Хохол.

— Куда теперь, командир? — высказал общий вопрос ливиец Кушнаф.

— Прямо, — довольно зло вымолвил фюрер. Его все еще не отпускало. Сердце билось в ребра, пот струился под курткой. Увечная нога зверски болела. — Идем в город, к вокзалу, что на севере. За час быстрым шагом добредем. По пути обсудим, как дальше жить.

Хольг пропустил всех вперед, сам двинулся замыкающим. Для человека, у которого в кармане лежало почти тысяча франков, предосторожность была не лишней. Чтобы люди не искушались, лучше просто не давать им повода искуситься. Мунис пошел первым, уверенно показывая дорогу в лабиринте темных улочек. Родригес чуть отстала и шепнула на ухо фюреру:

— А ты и в самом деле выстрелил бы? За меня…

— Ты — моя, — так же шепотом отозвался Хольг.

Девушка улыбнулась и шагнула вперед.

Ганза втянулась в лабиринт пригородных трущоб короткой колонной, как опасная, ядовитая многоножка. Нищие, сутенеры, проститутки, мелкие бандиты уходили с дороги, растворялись в тенях. Безошибочный инстинкт трущоб подсказывал им, что здесь нечего ловить, кроме неприятностей. От небольшой группы собранных целеустремленных людей несло кровью и смертью.

Безусловно, еще до рассвета о них узнает каждая собака, но Хольг рассчитывал успеть раньше.

Фюрер снова сверился с часами. Двенадцать десять. До поезда на Пальмиру еще два часа. Пока что они успевали.

Глава 11

Немногие умеют должным образом работать с документами. Еще меньше тех, кто любит это занятие. А людей, в которых два означенных достоинства органично сочетаются — исчезающе мало в сравнении с безбрежным океаном мировой бюрократии.

Неизбежная пыль, резкий запах канцелярского клея, чернильные пятна, необходимость напрягать ослабевающее с каждым годом зрение в неярком свете, что проникал через узкие окошки древних помещений — увы, но князьям Церкви не по статусу было арендовать просторные светлые конторы в современных небоскрёбах Нового Света или деловых кварталах европейских столиц — всё это отвращало большинство иерархов Римской католической церкви от презренной бумажной работы. И даже неумолимая поступь прогресса, принёсшая в монастыри и соборы электрический свет, проекторы, телефоны — не сподвигала кардиналов к бюрократической прилежности.

Александр Морхауз относился к абсолютному меньшинству и с большим удовольствием занимался тем, что у его коллег вызывало глубокое раздражение. Строго говоря, кардинал ценил не столько ежедневную обработку должного числа актов, отчетов, донесений etc., сколько возможности, которые открывались при правильном подходе к документообороту. А возможности эти были велики, почти безграничны. Нужно было только правильно читать и разумно использовать черные символы на бумаге.

Вероятно, именно поэтому единицам удавалось достичь той власти, которой сейчас обладал Морхауз. Власть — это знание, а знание приходит лишь к тем, кто готов терпеливо просеивать тонны пустой руды и фальшивой слюды в поисках драгоценных крупиц истинного золота.

Кардинал откинулся на спинку скрипнувшего кожей кресла. Здесь, в его святая святых, не имело смысла стремиться к какой-то демонстративной аскезе. Рабочая обстановка должна быть тем более удобной, чем тяжелее труд. Взгляд Морхауза привычно скользнул по комнате. Довольно широкие окна пропускали достаточно света, чтобы можно было без затруднений разбирать не только каллиграфически исполненную корреспонденцию Престола, но и написанные корявым почерком депеши из краёв, куда едва дотянулась цивилизация. В пасмурные же дни или — как сейчас — в вечерней тьме задергивались плотные шторы и включалось вполне современное электрическое освещение, поставленное лучшими французскими мастерами.

Морхауз потер затекшие веки и поднял очередной лист. Мятый, с оборванным краем и колонками граф — очевидно из старой бухгалтерской тетради. Такие тщательно сохраняются в глухих местах, как источник драгоценной бумаги для записей. Вопреки ожиданиям стороннего человека, именно этих посланий — написанных грубыми, непривычными к перу руками, на замусоленных листках (иногда и на оберточной бумаге) — в канцелярии оказывалось подавляющее большинство.

Прошения священников из городков Южной Америки, депеши из азиатских монастырей, сообщения африканских контракторов — каждая бумага, от мелованных с золотым тиснением гербовых писем до рваного клочка телеграфного бланка с Африканского Рога, на котором отчётливо были видны следы кружки с кофе — всё находило своё место в завязанных папках из плотного красного сафьяна.

Ведь сказано в Евангелии от Луки: «Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить?»

«Ведь Церковь Христова суть учёт и контроль» — неожиданно пришла в голову Александра мысль. Собственная, более «мирская» версия библейской мудрости понравилась кардиналу лаконичностью и полнотой. Некоторое время он рассматривал её со всех сторон, пытаясь найти некий изъян или более красивую формулировку, но так и не решился изменить хоть слово. В конце концов, он отложил её в дальний уголок памяти, намереваясь использовать при соответствующей аудитории. Искусный оратор, Морхауз ценил искусство импровизации и при необходимости охотно к нему прибегал, но все же старался никогда не оставлять свои речи на долю случая.

По толстому ковру прошуршала открывающаяся дверь — вошёл личный секретарь кардинала, один из трех людей, которые могли входить к Морхаузу куда и когда угодно, без предупреждения. Двое других ныне сопровождали Гильермо Боскэ. Секретарь — дородный мужчина со щегольской бородкой и тёмными волосами до плеч — при первой встрече неизбежно вызывал мысли о Карибском море и славных временах пиратской вольницы. Свободная рубашка, чёрная кожаная повязка на левом глазу, прищуренный взгляд, шрам поперёк лба, скрипящие ботинки и шаркающая походка ассоциировали фра Винченцо исключительно с образом испанского флибустьера. Впечатление это было абсолютно ложным — всю свою жизнь секретарь посвятил Церкви, а шрам, взгляд, да и всё остальное (кроме причёски) получил после страшного пожара в монастырском архиве более двадцати лет назад. Тогда молодой монах, рискуя жизнью, вынес из всепожирающего пламени ценнейшие документы, от которых многое зависло в жизни одного скромного епископа. Епископ никогда не забывал оказанных услуг и оценил готовность архивиста пойти на риск ради будущих преференций. Надо сказать, Морхауз ни разу не пожалел об оказанной милости. Последнее, в чём можно было бы заподозрить фра Винченцо, глядя на него — это в невероятной усидчивости и внимательности. Тем не менее, указанными добродетелями монах с колоритной внешностью флибустьера оказался наделен с похвальным избытком.

— Телеграмма, — сообщил секретарь, обнаружив патрона не занятым. — Фра Алешандри не может покинуть монастырь по причине несварения желудка. Симптомы тревожные, показана госпитализация.

Морхауз задумался. Секретарь терпеливо ждал. Оба этих человека слишком давно и хорошо знали друг друга, им не нужно было лишних слов. Кардинал сразу понял, почему новость была сообщена ему лично, а секретарю не нужно было объяснять. почему именно этот факт он выхватил из общего потока сведений.

Брат Алешандри, настоятель небольшой католической обители, что триста лет назад была основана португальцами, разменял восьмой десяток лет, что не прибавило ему здоровья. А продукты по дороге с нагорий имели отвратительную привычку быстро и незаметно портиться. Известный небольшой риск, на который братья из века в век шли во славу Христову. Но ещё брат Алешандри с давних пор оставался доверенным лицом Морхауза в тех краях — и, разумеется, должен был курировать предстоящие мероприятия. Из тех, что оказывались напрямую связаны с фигурой будущего понтифика.

Неисповедимы ли пути Господни?

Кардинал поглядел на часы. Здесь никогда не появлялись посторонние, так что настольный, солидный механизм был достоин владельца — не скрытый в столешнице скромный циферблат, а золото, слоновая кость, эбен. Подарок от абиссинского Патриарха в ознаменование грядущего великого события. И, разумеется, вполне открытый намёк на то, что древнейшая из христианских Церквей ставит себя не иначе как наравне с Римом.

Много десятилетий назад, перед самым постригом, юному Александру казалось, что из трёх обетов самый тяжёлый — обет целомудрия. Довольно скоро будущему кардиналу довелось осознать всю наивность своих сомнений. Целибат был вопросом не столько силы воли, сколько очередным способом избегать неизбежных ошибок и провалов, сопутствующих юности. Суровейшим испытанием, единственным, которое позволяло добиться чего-либо, являлось терпение. Умение отрешиться от всего суетного и сосредоточиться на проблеме.

Морхауз терпеливо задумался над возникшей неурядицей, отстранённо наблюдая за плавным ходом золотых стрелок.

В хороших книгах обычно все взаимосвязано. Персонажи совершают правильные поступки, обусловленные окружением и причинами. От малого — к большему. От фактов — к строгим и последовательным умозаключениям. В жизни же случается иначе… зачастую — радикально иначе.

Александру Морхаузу следовало бы пройтись острым умом по цепи странных совпадений, которые имели место за последний месяц, придти к определенным умозаключениям, проверить несообразности. И наконец, после сложной интеллектуальной комбинации…

Ничего этого кардинал делать не стал. Вернее все описанное уместилось в несколько мгновений напряженной умственной работы. А затем, повинуясь не логике, а наитию, Морхауз снял телефонную трубку и приказал секретарю соединить его по официальной линии с одним из злейших врагов кардинала. То есть с Бенуа-Мари-Селестеном де Кюси, герцогом-архиепископом Реймским.

На мирской взгляд, это был лишь один из высокопоставленных клириков, коих в Святой Церкви насчитывались сотни: митрополиты церковных провинций, главы архиепархий, титулярные руководители кафедр ныне не существующих древних городов. И, разумеется, не считая тех, кому столь высокий титул присваивался персонально Папой. Однако место за кафедрой собора Реймса среди посвящённых в тонкие материи Святого Престола значило больше, чем иная кардинальская сутана. Герцог-архиепископ Реймса — не просто клирик, он «пастырь королей».

То была традиция, уходящая во тьму веков, столь значимая, что её сохранение оказалось первым условием в договоре о примирении и разделении Королевства Франции и молодой Французской Республики, завершавшим почти два десятилетия формальной войны. Ибо в Реймсе над будущим королём свершалось таинство крещения; в Реймсе король венчался; из Реймского собора принц выходил властителем державы после коронации; и здесь же, в королевской усыпальнице после отпевания его бренная плоть находила свой последний приют. Париж был столицей мира и мозгом французской державы. Реймс — ее сердцем. Открыть представительство в Париже считалось правилом хорошего тона для любого сколь-нибудь серьезного картеля. Иметь штаб-квартиру в Реймсе — вот признак настоящей власти и подлинного делового веса.

Более того, оплот в Реймсе открывал доступ к возможностям не только Старого Света, но и американских земель.

За океаном духовенство по-прежнему уважалось в старейших традициях, не в пример республиканцам Старого Света. И церковная карьера была не менее достойна дворянина, нежели любая иная. А благородные негоцианты Луизианы отнюдь не стеснялись просить об одолжениях своего родственника или приятеля, имеющего столь широкие знакомства среди европейской католической буржуазии. Об этом никто никогда не упоминал вслух, но Морхауз примерно представлял, какие суммы числились в идущих архиепископской почтой векселях от Нуво-Орлеана до Парижа и обратно.

Таким образом, Бенуа-Мари-Селестен де Кюси, чей номер сейчас набирал на коммутаторе фра Винченцо, был фактическим финансистом и главным бухгалтером «французской» партии де Го. «Левой рукой», о деяниях которой не позволено знать правой.

Винченцо связался с секретариатом герцога-архиепископа в течение трех минут. Там ему любезно сообщили, что де Кюси должен покинуть свою резиденцию через двадцать минут, поскольку его ждет встреча с одним из руководителей Парижско-Нидерландского синдиката. Впрочем, дела церковные всегда идут прежде мирских, поэтому архиепископ, безусловно, найдет время для беседы с почтенным собратом. Через пять минут. Или семь. Но никак не позже десяти.

Морхауз терпеливо ждал.

Чтобы выведать у человека правду, не обязательно приковывать его к дыбе или загонять иголки под ногти. По правде говоря, методы, обычно приписываемые испанской инквизиции или протестантским охотникам на ведьм, оказывались действенными куда реже, чем принято считать. Особенно если допрашиваемый был упорен в своих убеждениях. А иной луизианец и не смог бы подняться до поста герцога-архиепископа — даже если бы де Кюси и не защищали его статус, положение и вес в раскладах курии. Минуты утекали, а кардинал, не торопясь, снова и снова выстраивал в голове предстоящую беседу, комбинируя возможные варианты, словно головоломку.

Душа каждого человека подобна арфе, играя на её струнах, возможно достичь очень и очень многого — подобное искусство Александр оттачивал десятилетиями. Он был одним из лучших в этом деле, и мало кому удавалось превзойти кардинала. Мало кому — но были, были такие. Игроку нельзя ни на мгновенье забывать, что он сам может превратиться в фигуру на доске, а объектом игры станут его собственные пороки и добродетели.

Новомодные психические аналитики, адепты «австрийской школы» насчитывали три важнейшие струны человеческой души. Три самых опасных «комплекса», которые определяют сущность человека. С точки зрения кардинала вовсе необязательно было городить частокол научных теорий, ведь все это уже было написано в Книге две тысячи лет назад.

Страх, коего насчитывают десятки, если не сотни разновидностей.

Любопытство, приведшее Адама и Еву к грехопадению.

Жадность, смертный грех, обрекший на адские котлы несчётное количество душ.

Три струны, на которых можно сыграть любую мелодию — и которые в нынешней ситуации были совершенно бесполезны. Реймсский архиепископ уже давно занимал своё место и, по праву, считался одной из главных опор «французской» партии. Пугать, удивлять и соблазнять его кардиналу было нечем.

Великодушие, жалость? Эти две добродетели тоже раскрывали многие запертые двери, но времени на создание ключиков у Морхауза не было. Что ещё? Доверчивость? Высший свет быстро избавлял от надежд на лучшее, равно как и веры в то, что именно ИХ никто не обманет.

Всего четыре года назад доверенный секретарь правления «Коэтэс Феррокарилес» за полчаса до печати отправил в редакцию «Revue financière de la Nouvelle Orléans» официальное извещение об отставке финансового директора синдиката — двоюродного брата мексиканского императора. Столь же официальное, сколь и ошибочное. Через час после выхода тиража телеграммы достигли Старого Света, а к трём часам дня по Луизианскому часовому поясу стоимость акций мексиканской железнодорожной сети упала на шестьдесят один процент, со ста тринадцати до сорока трёх песо. Стоит ли упоминать, что арестованный за «трагическое недопонимание» секретарь через полгода оказался в Иллинойсе с весьма крупной суммой на счету?

Таким образом, оставался лишь один порок, на коем имело смысл сыграть, вернее постараться. Тончайшая струна, которая требовала столь же тонкого, невесомого мастерства. И большой удачи.

Тщеславие, гордыня. Или, прибегая к терминологии «австрийских» психологов, желание быть великим.

Архиепископу понадобилось не семь и не десять, а ровно тринадцать минут. Сама беседа текла ровно и бегло, словно чистый ручеек, струящийся в мелком песчаном русле, меж гладких камней.

Голос архиепископа звучал неизменно благожелательно, его речь по-прежнему была ровна и размерена. Морхауз и сам не смог бы сказать, что конкретно утвердило его в мысли о том, что собеседник спешит. Что-то чуть-чуть за гранью осознания. То, что называют интуицией. То, что определяет грань между кардиналом и Князем Церкви.

— Скажите, любезный Бенуа-Мари-Селестен…

Никаких «Да, кстати» или «А вот ещё». На том единственном вопросе, ради которого и ведётся разговор, ни в коем случае нельзя акцентировать внимание. Спокойное, ровное продолжение разговора, никаких посторонних интонаций.

— … наш будущий Папа полагает должным посетить монастырь Святой Катерины. Хотя монахи и не относятся к числу последователей Рима, но древнейший из непрерывно действующих монастырей, защищаемый личным фирманом Пророка магометан, с Его точки зрения также достоин принять Его Святейшество для демонстрации стремления к экуменическому единению всех христиан. Моя канцелярия направляла в адрес кардинала де Го протокол, на согласование с Его Преосвященством. Возможно Вы в курсе, планирует ли он вносить свои предложения по существу?

— Да, как раз я занимался этим вопросом. У Его Преосвященства есть несколько замечаний по составу представительства целестинцев, но существенных дополнений было решено не вносить.

— Прекрасно, тогда мы немедленно займёмся организацией…

— Это было бы очень кстати, — нейтрально отозвался реймский собеседник.

— И ещё один момент, чуть не забыл, — Морхауз старательно перелистал пустой блокнот, чтобы шелест листов достиг ушей архиепископа. — Относительно беринговских претензий по поводу епископства Франциска Ассизского…

Разговор занял еще около пяти минут и завершился на столь же благостной ноте. Когда трубка щелкнула разъединенной линией, Морхауз кратко приказал «Зайди» и только после этого повесил ее.

Фра Винченцо возник в кабинете, как сказочный джинн.

— Что скажешь? — коротко осведомился кардинал.

— Они согласны на предложенный протокол, без условий и торга, — то ли спросил, то ли подтвердил секретарь. — Бенуа даже не пробовал торговаться.

— Они ничего не хотят и не требуют, — кивнул Морхауз. Слова Винченцо идеально совпали с его собственными выводами. — Протокол путешествия будущего понтифика им уже не интересен и не является предметом торга.

— А брат Алешандри так некстати заболел, план поездки сместился на один день, — очень тихо дополнил секретарь. — Наша креатура задержится в Ливане еще сутки.

— Вывод? — отрывисто вопросил Морхауз, словно сам опасался продолжить.

Фра Винченцо на мгновение задумался, формулируя, как лучше озвучить следующую мысль, уже ставшую очевидной для обоих.

— Гильермо Боскэ не покинет Бейрут.

Пауза длилась с пол-минуты. Затем кардинал отрывисто бросил:

— Байнета, срочно!

Секретарь не стал тратить время даже на кивок, а тем более на уточнения очевидного приказа. Просто испарился, растаял в воздухе, словно призрачное видение.

Кардинал откинулся на спинку кресла, скрестив пальцы. Руки слегка тряслись. Морхауз никогда не считал себя железным стоиком, готовым к любым превратностям судьбы. Просто он умел скрывать внешние проявления чувств. Здесь же скрываться было не от кого, и Александр мог на минуту побыть тем, кем являлся — насмерть испуганным человеком. А еще он мог признаться самому себе, что глупо, нелепо, невозможно ошибся. Непростительно ошибся.

Он сам бросил все на чашу весов, рискнул положением и репутацией, желая сорвать банк. Но при этом не подумал, что противная сторона сможет пойти так же далеко и еще на шаг дальше. Они тоже поставили все, только на другую карту.

Будущий понтифик Боскэ не переживет эту ночь. А с ним погибнет и кардинал Морхауз. Не в прямом смысле конечно, но эта катастрофа окажется равносильна смерти.

Что делать?!

— Телефон не отвечает, — прошелестел динамик внутренней связи, связывающей кардинала с кабинетом его секретаря. — Похоже, они добрались до связи. Пробую другие линии и номера администрации отеля.

Морхауз обхватил виски руками и энергично потер их. Итак, телефона нет. Значит, предупредить Байнета не получится. Любые иные средства связи слишком медленные. Или нет?..

Похоже, двум одинаково мыслящим людям приходят в голову одинаковые мысли. Динамик интеркома сообщил голосом Винченцо:

— В рекламных проспектах наличие пневмопочты не указано, однако в справочнике развития связи отель указан в первоочередных планах. Возможно, сеть уже смонтирована. Проверяю.

Морхауз выдохнул, резко и сильно, восстанавливая душевное равновесие. Проигрывает не тот, кто упал, а тот, кто не стал подниматься. Игра не закончена, пока не пробил финальный гонг, и даже в этом случае остается шанс подкупить судей или дисквалифицировать противника.

Пока Боскэ не умер, он в игре, словно король в столь нелюбимых Александром шахматах. Самая беспомощная и самая важная фигура.

— Все еще лучше, у них автотелеграф с пневматической доставкой по номерам, — сообщил Винченцо. — Сеть сдана в эксплуатацию на прошлой неделе, она работает, но пока не внесена в официальные реестры. Ищу индекс и код.

Морхауз достал из отрывного блока чистый лист бумаги и снял колпачок с авторучки. Тяжесть ручки и блеск стального пера успокаивали, настраивая на боевой лад. Кардинал чувствовал себя бретером, обнажившим рапиру. Только одна возможность, только один удар, однако это уже лучше, чем ничего. Перо заскользило по белой поверхности, набрасывая текст короткого сообщения. А за дверью Винченцо со скоростью пулемета перерывал многочисленные справочники и проспекты, слал молниеносные запросы в секретариат, который никогда не спал, работая посменно.

Четверть часа. Минута за минутой. Кардинал ждал, понимая, что решать вопросы быстрее секретаря он физически не в состоянии. оставалось лишь положиться на таланты верного слуги.

А может начать бить в колокола и связываться с полицией, а также пинкертонами Бейрута?.. Соблазнительно, однако, исключено. Они не успеют. А шум поднимется такой, что замести под ковер уже ничего не удастся. Обратиться к ливанским униатам-маронитам с их патриархом? Нет, риск тот же.

— Нет кода, — на этот раз даже железная выдержка фра Винченцо дала сбой, голос секретаря дрожал. — Я дозвонился до представителя компании связи. Автоматический телеграф уже введен в строй, но пневмотрубы еще не объединены в сеть.

— Как отправляются сообщения? — быстро спросил Морахуз, перечеркивая первоначальный вариант сообщения. А в уголке памяти сделал пометку — обязательно похвалить и поощрить секретаря. Тот делал в буквальном смысле невозможное.

— На диспетчерский пункт, оттуда они доставляются портье в конкретный номер. Пневматика заработает только со следующей недели.

Готовь срочную передачу, — рубанул Морхауз, вознося хвалу небесам, что у его секретариата оплаченные абонементы во всех главных картелях связи.

— Ваше преосвященство… у меня только номер, в котором проживает Боскэ. Номера сопровождения в отчете не указаны… Я не знаю, как послать сообщение персонально Байнету.

В голосе секретаря прорезались отчетливые истерические нотки. Морхауз хотел было накричать на помощника, однако опомнился. Во-первых, Винченцо и без того уже совершил несколько чудес, тут и сорваться недолго. Во-вторых, крик проблему не решал. Скорее, усугублял.

Кардинал сжал кулаки, до боли в побелевших пальцах. Тихо хрустнула сломавшая ручка из редкостного дерева зебрано.

— Шли с доставкой сразу на весь этаж. Записывай текст.

— На… весь этаж?.. — Винченцо никогда не переспрашивал, тем более у патрона. Но сегодня и так была ночь удивительных событий. Одним больше.

— Да.

— Записываю, — кратко ответил секретарь.

И Морхауз продиктовал короткое сообщение. Он импровизировал на ходу, ясно понимая, что в любом случае еще до рассвета его послание прочтут все участники конфликта, от вездесущего Уголино до организаторов убийства. Хотя нет, еще только покушения.

Пусть Боскэ сегодня немного повезет, — подумал кардинал. — И наше послание дойдет до Байнета раньше, чем до убийц. В конце концов, творя дела богоугодные, надо оставить немного места и для Божественного вмешательства.

Электрические сигналы мчались по кабелям, складываясь в немыслимые, непостижимые для человеческого разума комбинации электронов. Во мгновение ока они преодолели расстояние, которое раньше требовало недельных путешествий специально подготовленных курьеров на лучших лошадях.

Глубоко под землей, в одном из подвальных помещений отеля, пронзительно заверещал звонок. Негритенок, дремлющий на шатком стуле, встрепенулся и вскочил, спросонья протирая глаза. Металлический молоточек между тем колотил по чашке, возвещая о поступлении новой автотелеграммы. Звонок оборвался так же резко, как и начался. Загудел, защелкал блок дешифратора, переводящий комбинацию электронных знаков в числа и буквы. Провернулся валик с зубчатыми колесиками на краях, накручивая новый чистый лист для сообщения. Негритенок, как обычно, с суеверным ужасом наблюдал за гремящей магией белых людей. На всякий случай он отступил подальше и одернул ливрею. Маленький чернокожий слуга не умел читать — лучшая гарантия от шпионажа.

Каретка «живого звука» осталась неподвижной — сообщение включало в себя только текст, а не распечатку для воспроизведения голоса. Тонкие лапки буквоводителя забарабанили по бумаге, оставляя четкие оттиски чернильной ленты. Сообщение оказалось очень коротким, поэтому стрекот аппарата прогремел, словно короткая пулеметная очередь. негритенок непроизвольно поежился. Он происходил из мест, где пулеметы встречались значительно чаще пишущих машинок. Нынешнее положение ливрейного слуги низшего класса было пределом мечтаний не то, что его родной деревни — для всей округи.

Валик провернулся под зажимами ограничителей строки, заодно обрывая лист по черте перфорации. Получившийся рулончик скользнул в капсулу пневмопочты, ее в свою очередь подхватили маленькие клешни манипулятора и поместили на лоток передачи. Клацнула крышка, закрывающая капсулу. Дальше латунный цилиндрик должен был отправиться в один из приемников, который вел к соответствующему номеру, однако манипулятор еще не был откалиброван — точная механика требовала тщательной подгонки.

Снова провернулся валик и застрекотал буквоводитель — аппарат начал печать нового сообщения.

Мигнула красная лампочка, и негритенок сорвался к агрегату. Повторяя тщательно заученную последовательность движений, он поднял капсулу с посланием и поместил ее в отдельно выведенный раструб пневмопочты. Далее требовалось при помощи двух маленьких колесиков установить на самой капсуле трехзначный код — этаж и номер. Закрыть приемник, опустить флажок до щелчка, нажать рычаг. Гудение, жужжащий звук — и капсула отправилась в путь до этажного терминала, где ее примет и отнесет по адресу ночной портье.

Тем временем второе сообщение скрутилось в рулончик и оказалось запечатано в контейнере. Пока маленький слуга управлялся с ним, аппарат уже печатал третье.

Всего их было одиннадцать, по числу номеров на этаже, за исключением апартаментов Гильермо. Морхауз здраво рассудил, что от самого Боскэ в данном случае пользы не будет.

Отправив одиннадцатый контейнер, черный слуга в ужасе уставился на автотелеграф, но волшебная машина умолкла. Мальчик облегченно утер лоб, одернул взмокшую курточку. Ему еще никогда не приходилось обрабатывать столько сообщений подряд, мальчик безумно боялся сбиться и напутать. Для прислуги его уровня первая ошибка всегда становилась последней.

Далеко наверху ночной администратор недоуменно сложил на поднос одиннадцать латунных цилиндриков и на мгновение задумался над тем, в каком порядке их следует разносить.

Глава 12

Гильермо стоял у окна, кутаясь в длинный махровый халат, и мерз.

Конечно отель легендарного картеля «Chateau» (чьего названия монах все равно не запомнил) был оснащен согласно последнему слову бытового прогресса. Полная звукоизоляция, пылесосы на гидравлической тяге, батареи-теплопроводы за изящными бронзовыми решетками. Здесь можно жить годами, пренебрегая суетным миром за толстыми прозрачными окнами, которые не задерживали ни единого лучика света, но были способны остановить бронебойную пулю. Идеальная замкнутая среда, предельно благожелательная к человеку с деньгами.

Но Гильермо все равно мерз. Неприятный холодок подкрался к сердцу, облизывая его ледяным языком. Скоро монах будет посвящен в священники и епископы. Затем кардиналы во главе с кардиналом-деканом соберутся в Паолинской капелле и с гимном «Veni Creator Spiritus» пройдут в капеллу Сикстинскую. Белый дым принесет радостную весть граду и миру о том, что у Церкви появился новый владыка, и прозвучат заветные слова «Annuntio vobis gaudium magnum: habemus Papam»[14].

Так сказал кардинал Морхауз, а он не ошибается. И от этого у Гильермо леденело сердце.

Все в этом мире происходит соответственно Промыслу Божьему, и даже самая малая песчинка не сдвинется без Его дозволения. В чем же заключена воля Господня на сей раз? Ради чего Гильермо Леон Боскэ, человек без заслуг, званий и талантов, оказался поднят к горним высям? Чего ждет Он от слуги своего?..

Гильермо прижался лбом к стеклу, перечеркнутому тонкими волосками искусно подведенной электропроводки. Окна должны сохранять прозрачность в любых условиях, поэтому в редкие дни холодной погоды стекло прогревалось и не запотевало. Там, за прозрачной преградой, жил Бейрут — близкий, но в то же время недосягаемый для будущего понтифика, скованного по рукам и ногам строгим регламентом. Иногда Леон чувствовал себя окороком, который таскают по ярмарке, демонстрируя его тонкий посол и непревзойденный вкус. Или диковинной зверушкой. Не кормить, не пугать, смотреть с почтительной осторожностью.

Город переливался многоцветием огней, искрил газоразрядными лампами, пылал реками дорог. Электричества здесь явно не жалели… Такой роскоши Гильермо не только не видал, но и представить не мог. На мгновение ему представились сотни тысяч франков, которые ежесекундно растекались по Бейруту в миллионах ипостасей. Вылетали с выхлопами дорогих автомобилей, растворялись тончайшими ароматами парфюмерии, обращались в ослепительный свет реклам. Мир безумных трат и удивительных вещей.

Гильермо приложил ладони к стеклу. Казалось, что едва ощутимая вибрация проникает даже через прозрачную броню — то билось громадное сердце города, что не засыпал ни на мгновение, днем ли, ночью ли. Хотя, скорее всего это было просто биение тока крови в кончиках пальцев.

Можно открыть стеклянную дверь и выйти на балкон, окруженный низкой оградой из причудливо изогнутых чугунных форм. Кажется, такой стиль назывался «итальянским», однако Леон не был уверен. Но открывать двери и окна ему строго запретили. Франц — так звали лысого помощника в очках — самолично следил за прочностью и состоянием всех замков и петель, не доверяя охране.

Гильермо отвернулся от окна, прошелся по «императорскому» номеру, втянул запах свежего цветочного букета — его обновляли дважды в день. Было уже поздно, хотелось спать, но Леон никак не мог себя заставить улечься в кровать — в ней можно было потеряться среди шелковых складок. Человек, полвека спавший на деревянном топчане, под тонким одеялом, чувствовал себя здесь предельно неуютно. Гильермо предпочел бы улечься вообще на полу, благо ковер по мягкости и уюту превосходил тощие тюфяки его родной обители. Но было в этом что-то неправильное, показное, сродни фарисейству. Половинчатый отказ от роскоши.

Леон взял со стола библию — не старенький томик, который сопровождал его уже двадцать лет в трогательном сбережении, но роскошное издание, обтянутое русским сафьяном, с золотыми обрезами и закладками из тончайшего шелка. Гильермо открыл книгу наугад и прочитал:

«Как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих, что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас…»

Монах немного поразмыслил над прочитанным и попробовал еще раз.

«И помолились и сказали: Ты, Господи, Сердцеведец всех, покажи из сих двоих одного, которого Ты избрал принять жребий сего служения и Апостольства, от которого отпал Иуда, чтобы идти в свое место. И бросили о них жребий, и выпал жребий Матфию, и он сопричислен к одиннадцати Апостолам.»

Гильермо со вздохом закрыл библию и аккуратно положил ее обратно на стол, поближе к прозрачному кувшину с цветами. В Книге есть ответы на все вопросы бытия… но иногда их слишком трудно прочесть. Нужно будет обсудить с всезнающим Морхаузом, как можно истолковать эти строки применительно ко дню сегодняшнему…

Все-таки надо пересилить себя и постараться заснуть. Завтрашний день обещал стать богатым на события, а Франц уже не раз деликатно указывал на недопустимость некоторых манер будущего понтифика. Например, зевать и вообще как-либо демонстрировать недосып.

Но как, во имя Господа, можно по-человечески заснуть на этом ложе, которое приличествует скорее для складирования куртизанок?!

Устыдившись гневной мысли, Гильермо перекрестился. Чего бы ни ждал от него Всевышний, Леон явно не оправдывал ожиданий. Значит, следует укрепиться духом и превозмочь. Поглощенный этими благочестивыми размышлениями он не услышал щелчок открывающегося замка.

— Смена охраны, господин Леон, — вежливо сказал человек в темном костюме, один из двух. Третьим был ливрейный слуга с подносом и чашкой.

Гильермо уже привык к подобному обращению. Учитывая его неопределенный статус, слуги и большая часть сопровождения пользовалась нейтральным оборотом «господин», более подходящим мирской особе. Однако монах самую малость удивился визиту. Он знал, что номер и весь этаж строго охранялись, но раньше охрана существовала в некоем параллельном измерении. Подобного вторжения прежде не случалось. С другой стороны, что он знает о правильной охране?.. Значит, так нужно.

— Простите, нам следует проверить запоры, — с той же казенной вежливостью сообщил второй охранник. Первый прошел вдоль застекленной стены с выходом на «итальянский» балкон. Его пальцы в белых нитяных перчатках скользили по медным ручкам на рамах, проверяя состояние замков.

— Не желаете ли чаю? — вежливо спросил второй и локтем чуть подтолкнул слугу с подносом. Чашка дымилась, издавая приятный аромат свежезаваренного чая.

— Господин Франц заметил, что вы плохо спите, — сообщил черный костюм. — И порекомендовал угостить вас особым «сбором русских князей», он укрепляет нервную систему и улучшает сон.

Слуга сделал еще шаг. Его руки чуть заметно дрожали. Со стороны это было почти не заметно, но серебряная ложечка позвякивала о тончайший фарфор. Звук получался исчезающе мягким, как будто вдали звенели небесные колокольчики. Гильермо подумал, что слугу следует благословить хотя бы добрым христианским словом. Тот, наверное, растерялся, оказавшись в обществе понтифика (пусть и будущего), так что несколько добрых слов здесь не помешали бы. Только вот что именно следует говорить в таком случае?..

— Благодарю вас, я не хочу пить, — как можно более вежливо сказал Леон. — Я благодарен за заботу о… моем сне.

— Укрепляет нервную систему… улучшает сон… — слуга с подносом повторил слова охранника. С голосом у него тоже было что-то не то. Дрожащее, неуверенное блеяние, честно говоря.

Гильермо стало очень жаль бедолагу. Может, слугу только что приняли на службу?.. В конце концов, это просто жестоко — направлять неопытного человека в «императорские» апартаменты. Тот наверняка думает, что столкнулся с очень важной особой. Откуда ж ему знать, что важная особа совсем недавно ела с деревянного блюда и пила колодезную воду из простой глиняной кружки.

— Благодарю, — не желая обижать человека, Гильермо взял чашку. Пить ему не хотелось, кроме того чай был слишком горячим, а монах не любил кипяток.

— Я выпью чуть позже, — сказал Леон, надеясь, что непрошеные гости вот-вот уйдут.

— Франц настаивал, чтобы вы попробовали этот чай, пока он еще свежий. Это необходимо для лучшего усвоения полезных веществ, — настоял охранник. Его напарник тем временем открыл замок на застекленной двери. Сквозь приоткрытую щель проник не по сезону холодный ветерок, смешанный с ночным гомоном и шумом Бейрута.

— Спасибо, я выпью позже, — непреклонно повторил Гильермо, который, конечно, был человеком смиренным, однако не любил, когда на него начинали давить по непонятному поводу. Получилось резковато, но горячая чашка начала ощутимо печь пальцы. Монах ждал, когда же нашествие закончится, чтобы, наконец, поставить ее куда-нибудь. На стол не хотелось — полировка сверкала, будто чистейшая водная гладь под утренним солнцем. Температура убила бы это произведение искусства в пару секунд.

Слуга поджал губы, его руки дрогнули совсем явственно, в глазах мелькнул неприкрытый страх. Гильермо понял, что, скорее всего, нарушил какие-то строгие нормы этикета, совершенно непростительные для постояльца. Однако упрямство и раздражение пересилили чувство неловкости. В конце концов, он не просил ни этого номера, ни отеля для королей и магнатов. И грандиозную кровать… И чаю тоже не просил!

— Нет, — четко и прямо сказал Гильермо.

На мгновение в номере повисла тишина, в которую мягко вплетался шум вечернего Бейрута.

— Жаль, — ответил из-за спины первый охранник, открывая настежь балконную дверь. — Франц будет огорчен.

Второй снял с плеча слуги широкое полотенце из кремового полотна с лохматой каймой и провернул несколько раз, превращая в жгут.

— Тогда мы рекомендуем вам вечернюю прогулку на свежем воздухе.

Случается, что даже профессионалы допускают ошибки. Постфактум — очевидно и предельно глупые, однако на конкретный момент кажущиеся вполне естественными. Незваные гости были уверены, что им никто не воспрепятствует. Что немолодой уже Гильермо точно не представлял ни малейшей угрозы, что его спутники отошли ко сну по своим номерам. Поэтому люди с «чаем» полностью сосредоточились на текущей работе, которую следовало исполнить как можно более чисто и аккуратно. И пропустили тихо открывшуюся дверь. Впрочем, здесь помог еще и высший класс отеля «Chateau», где дверные петли никогда не скрипели.

Гильермо не видел покойников иначе, нежели в гробу и никогда не слышал звук пистолетного выстрела, тем более с глушителем. Поэтому в первое мгновение он не понял, что случилось. По ушам ударил резкий, жесткий звук, похожий на удар молотка, что разом вбивает гвоздь по самую шляпку. И еще клацнул металл, как удар двух напильников. Один из черных костюмов, тот, который уже подступил к Леону с полотенцем, споткнулся на ровном месте, пошатнулся и уронил жгут. Снова повторился тот же сдвоенный звук — щелкающий «деревянный» стук и лязг металла. Костюм все так же молча упал, стукнувшись головой о стекло «итальянского» балкона. В электрическом свете повисло туманное облачко карминового цвета, как будто из косметического пульверизатора распылили порцию краски.

Гильермо отступил на шаг и уперся спиной в прозрачную стеклянную стену. Слишком много событий случилось чересчур быстро. Инстинкты подсказывали монаху, что происходит, однако неискушенный разум отказывался воспринимать информацию настолько быстро. Леон осмысливал происходящее по частям, как уличный «барботаж», который разливает порции самого дешевого английского бурбона и глотает за раз только монетку в пять сантимов.

Слуга выронил поднос и с невероятно резвостью нырнул прямо под кровать. Его ноги в белых туфлях дернулись, скрываясь за пологом. Второй костюм развернулся, бросив руку за лацкан пиджака, к небольшой наплечной кобуре, но опоздал. Пуля пробила ему плечо навылет и с глухим шмяком засела в дверной раме балкона. Выстрел оказался ювелирным (впрочем, как и первые два) — кость осталась цела. Раненый утратил боеспособность, но при этом остался в сознании и здравом рассудке.

Гильермо вжался в стекло еще сильнее, от души прося Господа о небольшом чуде — отправить его, Леона Боскэ, как можно дальше отсюда.

Раненый опустился на колени, борясь с дурнотой и болью. Пораженная рука повисла плетью, сам человек скособочился в ее сторону, пытаясь зажать рану. Гильермо никогда не видел, чтобы человек бледнел настолько быстро и резко.

— Дверь закрой, — бросил Байнет, ступая к центру номера. Франц, маячивший за его широкой спиной, споро выполнил указание, аккуратно прикрыв дверь в «императорский» номер. Бледностью секретарь мог поспорить с подстреленным ассасином, руки у него тряслись, однако губы были сжаты в упрямую полоску, а в глазах горела решимость.

Байнет двигался быстро и плавно, короткими шагами, как будто плыл над пушистым ковром, необратимо испорченным кровью. Сутана была расстегнута по невидимому шву и висела, как сложенные крылья у вампира. Теперь Гильермо понял, чем гремел здоровенный швед — под сутаной торс Андерсена был прикрыт корсетом из плотной ткани, похожей на нейлон. А поверх корсета висела сбруя из широких кожаных ремней на шнуровке, с двумя подвесными кобурами и еще какими-то футлярчиками прямоугольной формы.

По обширной зале потекли, сливаясь, два резких, будоражащих запаха. Один был хорошо знаком Гильермо, выросшему в монастыре с маленьким скотным двориком — так пахла только что пролитая кровь. Второй ощутимо технический, резкий — новый для Боскэ запах сгоревшего пороха.

Байнет остановился в паре шагов от раненого — ровно настолько, чтобы стрелять безошибочно и не рисковать неожиданным броском. Человек в окровавленном костюме — черное на черном — посмотрел снизу вверх, мучительно кривя губы. Франц меж тем быстро метнулся к Гильермо, оглядывая и ощупывая подопечного. При этом он что-то бормотал по-французски, очень быстро и с каким-то акцентом, так что Леон разобрал только «Слава… успели…»

— Расскажи мне что-нибудь, — странно, почти мягко попросил Байнет.

— Не дождешься, — все так же криво усмехнулся подстреленный.

Профессионалы помолчали пару мгновений, в которые уместился невысказанный диалог, очевидный для обоих.

«Я могу сделать с тобой все, что угодно.»

«Не успеешь.»

«Я постараюсь.»

«Такие вещи не доверяют одному эшелону. За нами придут контролеры.»

— Оставь меня, тебе зачтется, — попросил вслух раненый.

Байнет едва заметно качнул головой.

— Не зачтется, — отметил он вполне очевидную вещь.

Ассасин опустил взгляд, показывая, что говорить здесь больше не о чем. Однако Байнет придерживался иного мнения.

— Три пули в живот, одна в мочевой пузырь, — ствол с глушителем едва заметно качнулся, отмечая будущие попадания. — Никакая медицина не поможет, будешь умирать долго и страшно. А если вытянешь, остаток жизни проведешь в коляске, с резиновой трубкой в животе и банкой мочи на коленях.

Гильермо, дергающийся безвольной куклой в цепких руках Франца, отстранено подивился тому, как четко, быстро и грамотно говорит дубоподобный швед, который прежде не произносил двух слов подряд.

Еще пара секунд. Раненый молчал. Так же молча Байнет прищурился, готовясь исполнить обещанное.

— Штык, надо уходить! — тонким фальцетом возопил Франц.

— По-дож-ди, — тяжело, трудно вымолвил раненый. Лицо его приобрело совсем потусторонний оттенок белого с синим — сказывалась кровопотеря.

Байнет склонил голову чуть вбок. В его глазах подстреленный убийца ясно прочитал, что говорить следует очень, очень быстро. Счет времени шел в лучшем случае на минуты. В самом лучшем.

Но еще пару мгновений раненый потратил, строго взвешивая на внутренних весах — что он может рассказать в обмен на быструю и легкую смерть, не слишком нарушая профессиональную этику.

— Вторая группа будет уже с огнестрелом, — сказал он. — Мы вышли за лимит времени, они наверняка поднимаются.

Байнет не стал ничего отвечать. Пистолет в его руке щелкнул в третий раз, и теперь Гильермо понял, откуда идет лязг — это скользил затвор. Дымящаяся гильза нырнула прямо в вазу с цветами и зашипела умирающей гадюкой. Ассасин повалился на ковер, пуля пробила ему висок. и снова повисло красноватое облачко мельчайших брызг. Под роскошной кроватью зашуршало — портье забивался еще глубже.

— Г-г-господи И-и-исусе, — прошептал Гильермо и хотел перекреститься. но рука не поднималась. Леон вообще не чувствовал конечностей и наверное упал бы, не поддержи его Франц.

Немыслимо роскошный номер великолепного отеля. Золото и драгоценные материалы везде. Даже напольные часы с полной звукоизоляцией и прецизионным турбийоном (который им совершенно ни к чему) — о чем возвещает бронзовая табличка на дубовом корпусе.

И два трупа на залитом кровью ковре. Два безнадежно мертвых человека, которых со спокойствием голема отправил на тот свет Байнет Андерсен. А если бы не отправил, то на их месте сейчас оказался бы сам Боскэ, отравленный «чаем», повесившийся или просто выброшенный с балкона.

— Надо покинуть здание, любой ценой, — бросил Штык, вытаскивая из кобуры покойника оружие — маленький револьвер со стволом не больше в пол-пальца длиной. Заодно Байнет прихватил брошенное полотенце и, положив собственный пистолет на стол, обмотал тканью револьвер. При этом боец шептал себе под нос:

— Нечестивые подстерегают праведников, яко волки в ночи.

В довершение Андерсен зачем-то перезарядил свой пистолет, хотя выстрелил из него только три раза… или четыре? Полупустой магазин отправился в карман. Все эти манипуляции заняли от силы секунд семь-десять. Затем Байнет развернулся к двери — пистолет с глушителем в одной руке, револьвер, обмотанный кремовым полотенцем из лучшего восточного полотна — в другой.

— Франц, дай ему по физиономии и тащи за мной, — скомандовал Штык. — Господь с нами, и сила его велика!

— Может, наоборот, пошуметь? — отрывисто спросил Франц, широким движением буквально задвигая Леона себе за спину.

— Нет, — бросил Штык. — Надо уйти быстро и тихо.

Франц покачал головой, но промолчал.

— Держись строго за мной, — приказал Андерсен, ногой открывая дверь. Пистолеты он держал перед собой, наизготовку.

За дверью номера было как обычно — тихо и пусто. Ну, почти пусто, за исключением ночного портье, который расслабленно брел по коридору с пустым подносом. За портье семенил мальчишка в ливрее. Увидев постояльцев при оружии, да еще в таком странном виде, обслуга отреагировала по-разному. Портье кинулся на пол, прикрывая голову руками. Похоже, этот навык у местных был отработан на отлично. Поднос почти беззвучно утонул в роскошном, лохматом ковре, устилавшем пол от стены до стены. Мальчишка замер, открыв рот и зачем-то схватившись за круглую шапочку с плоским верхом.

— К лифту, — бросил на ходу Байнет.

Но они опоздали… Контрольных групп было две, одна поднялась по лестнице, другая на лифте. И прибыли они практически одновременно. Время замерло, потекло, словно густой кисель. Все окружающее обрело многомерность и контрастные, невероятно яркие цвета. Гильермо как будто поплыл по течению событий, видя все сразу и не в состоянии повлиять на что либо.

Коридор — широкий, отделанный полированными деревянными панелями. Редкие — апартаментов немного и они огромны — двери, которые почти сливаются со стенами. Лишь золоченые таблички с цифрами указывают номера. Светильники в виде хрустальных бутонов экзотических цветов — свет не ярок и не слаб, его ровно столько, чтобы посетитель почувствовал уют и душевный комфорт. Коридор обоими концами выходит на лестницы, но ими пользуется только обслуга. К услугам немногочисленных гостей две лифтовые кабины — современный куб с зеркалами и кнопками, а также старая классическая «клетка», где специальный слуга самолично поворачивает специальную стрелку, указывая этаж назначения. Каждый может выбрать по своему вкусу, что ему ближе — неброское очарование классики или модерн арт-деко.

И в этот момент двери «новой» лифтовой кабины звякнули предупредительным звонком, готовясь открыться. До нее было метра три. Байнет кинул быстрый взгляд на дверь, что вела к лестнице. Там сквозь матовое стекло уже маячили силуэты незваных гостей. Створки лифта поехали в стороны, сквозь открывающуюся щель ударил яркий свет, обрисовавший тени самое меньшее двух человек. Впрочем, Байнету не было нужды видеть их — специфический запах недавно нанесенной оружейной смазки шел впереди убийц. Первый из них занес ногу над порожком, свет скользнул по начищенному ботинку и ребристой трубке, навинченной на ствол компактного пистолета-пулемета.

«Кисельное» время закончилось. Андерсен качнулся назад, спиной буквально забросив обратно в номер Франца и, соответственно, Гильермо. Пистолет с глушителем щелкнул, в стекле двери словно выкололи черную точку, от которой разбежалась изломанная паутина трещин. На обратном движении, как маятник, воинствующий монах ринулся вперед, уходя с линии огня «лифтовых» и сокращая дистанцию. Лежащий навзничь портье заскулил, суча ногами, и пытаясь закопаться в ковер. За исключением этого тихого воя все остальное происходило в молчании — только лязгали затворы и чавкали глушители на стволах.

Байнет за три громадных шага добрался до лифта, чьи дверцы едва-едва открылись полностью. За это время он еще дважды выстрелил по направлению двери, удерживая вторую группу ассасинов на лестнице. Убийца в лифте нажал на спуск, и, не забрось Штык спутников обратно в номер, их изрешетило бы одной очередью. В следующее мгновение Байнет налетел на стрелка всем своим немалым весом и вместе с ним ворвался в лифт.

— Господи, помилуй, — прошептал Франц, ставя на ноги упавшего Гильермо, тряся и кантуя подопечного, будто ростовой манекен. За открытой дверью происходило что-то скверное и человекоубийственное. Леон хотел сказать что-нибудь молитвенное, то ли за успех Байнета, то ли за прекращение кровопролития, но все происходило слишком быстро.

В лифте оказалось двое, как и ожидал монах. Неожиданный прорыв Андерсена в ближний бой на мгновение выбил их из колеи, и Байнет использовал с толком каждую долю секунды. Трижды выстрелил револьвер в его левой руке, полотенце на оружии заглушило и без того не слишком громкий шум. Ловким движением Штык подцепил ствол второго убийцы, направленный прямо в живот Байнета, дернул вверх и в строну за миг до того, как палец умирающего нажал спуск в последней конвульсии. Один из трех плафонов осыпался дождем осколков, мигнул и погас.

— Франц, пошел! — гаркнул Байнет, высовываясь из лифта.

Еще выстрел из револьвера в сторону двери, пока открытый боек не закусил таки ткань. Заклацал пистолет, посылая пулю за пулей в стекло, которое и без того уже походило на картину сюрреалиста — сплошные дыры и трещины.

Один. Два.

С опустошающей очевидностью Байнет чувствовал, как умирает время, столь успешно отыгранное им в самом начале схватки.

Три.

Если сейчас Франц и Гильермо не покинут номер — те, на лестнице, сориентируются и задавят одиночку с пистолетом автоматическим огнем. Будет шумно, громко, грязно, скандально, однако Леон Боскэ все-таки умрет, а дело кардинала Морхауза погибнет.

— Франц! — уже в голос заорал Байнет.

Четыре. Пять. В магазине восемь патронов, значит оружие пусто. Щелчок — и магазин упал, а Штык уже доставал из кожаного подсумка новый.

Топот ног из-за спины, приглушенный ковром — все-таки они поняли и поспешили. Поворот замка в одной из дверей — кто-то решил побродить за полночь или полюбопытствовал, что происходит. И две вспышки за той стороной расстрелянной двери — противники тоже сообразили, что пора действовать. Пули выбивали щепки из драгоценных панелей мореного дуба, стоимостью три тысячи франков за килограмм. Пара светильников погасла, рассыпавшись хрустальной пылью. Нелепо взмахнул руками и упал мальчишка в ливрее, прижимавшийся к стене в немом ужасе.

Топот за спиной — они еще не в лифте, почти, но еще нет. Байнет шагнул вперед и в сторону, прямо на линию огня, стреляя в ответ, прикрывая собой тех, кто оказался за его спиной.

Гильермо, наконец, вырвало. Не от вида бойни, что учинилась в лифте — сознание отказывалось воспринимать покойников настоящими трупами. От запаха. Запаха крови и еще какой-то дряни, что выворачивала наизнанку. Будущий понтифик опустился на колени, прямо в красную лужу, упершись локтем в ногу мертвеца, и жадно ловил воздух раскрытым, мокрым ртом.

— Жми номер один три раза, быстро, последний раз задержи, — приказал Андерсен.

Здоровенный монах привалился боком к зеркальной стене, часть которой растрескалась и выпала окровавленными осколками.

Франц выполнил указание. Пальцы у него тряслись, и лысый дважды промахнулся мимо клавиши, однако на третий все же сумел.

— Славно, — тихо сказал Байнет. — Славно… Старый фокус, все еще работает. Так кабина уезжает сразу на нулевой этаж. Для быстрой доставки жратвы

Франц вытер мокрое, вспотевшее лицо рукавом. Из замаскированных на потолке динамиков лилась негромкая музыка — что-то скрипичное или вроде того. Лишь едва уловимая вибрация показывала, что кабина движется. Гильермо стоял на четвереньках и шумно икал, пытаясь продышаться.

— Там, скорее всего, будет выход на кухню, — инструктировал Байнет. — Из него всегда есть черный прямо в подворотни, к мусору.

Андерсен неловко повернулся, уперся спиной в треснувшее зеркало, а ногой в труп, как будто Штыку было тяжело стоять. Он снова перезарядил пистолет — видимо успел опустошить обойму, пока Франц запихивал невменяемого Боскэ в кабину, забрызганную кровью. Движения монаха были замедлены, он заскреб магазином о шахту, не сразу вставив до упора. Отдышался, оттянул затвор, загоняя патрон в ствол.

Гильермо скорчился в углу, страдальчески кривясь. Даже ему стала заметна мертвенная бледность, заливавшая лицо Андерсена — совсем как у раненого ассасина в номере несколькими минутами ранее. Минутами? Неужели все происходило так быстро?.. С того момента, как ему принесли чай и до сего мгновения прошло от силы четверть часа, скорее даже меньше.

Поочередно загорались и гасли цифры, показывая неторопливое продвижение лифта.

Невозможно, немыслимо… Этого просто не может быть.

— Помоги снять сутану, накинь на него. И выводи из города, — продолжал инструктаж Байнет.

— Полиция? — несмело предложил Франц, помогая Андерсену разоблачиться.

— Нет, — жестко отказал Штык. — Мы не знаем, кого они успели купить. Один подсаленный чинуша, и вы оба не доживете до утра. Удавят в камере и все. Вывози его из города, там свяжись с Александром.

— А ты… — фраза началась как вопрос, но умерла на втором слове. Франц слишком хорошо все понимал. И слишком красноречивы были красные пятна, расползавшиеся по нейлоновому жилету, простреленному в двух местах. Если кровь начала просачиваться даже через многослойную армированную ткань, значит под жилетом ее очень, очень много.

— А я все, — улыбнулся Андерсен посиневшими губами. И повторил в третий раз, чуть запинаясь:

— Вы… води.

Звякнул невидимый звонок. Кабина остановилась. Франц выдохнул, дрожащими руками одернул свой пиджак, похожий на сутану. Вытер окровавленные ладони прямо о брюки.

— Вставай, — приказал он Гильермо и, не дожидаясь реакции, подхватил Боскэ за шиворот. Накинул не по размеру большую сутану Байнета, словно темный плащ. Выволок из кабины, прямо в марево пара и запах кухни, перебивший даже тяжелую кровавую вонь.

Франц не оглянулся, а Байнет обошелся без напутствий. Оба слишком хорошо друг друга знали. Андерсен полагал, что раны его тяжелы, однако не смертельны. Можно протянуть еще немного, если забиться подальше, остановить кровь, дождаться помощи…

Байнет глубоко вздохнул и нажал клавишу, отправляя кабину на первый этаж, в холл. Скрутил глушитель — теперь тишина не нужна. Теперь нужно много шума, много внимания, чтобы Франц успел вытащить бестолкового Боскэ из отеля.

— Надеюсь… — прошептал Андерсен «Штык» Байнет, крепче сжимая рукоять пистолета. — Надеюсь, ты этого стоил, Гильермо.

Глава 13

У мегаполисов международного значения, наподобие Парижа, Москвы или Нового Орлеана уже давно не было «вокзалов» в традиционном понимании. Постоянно растущий грузопоток и ежедневный оборот в сотни тысяч пассажиров создавали громадные транзитные узлы, где сплетались воедино стальные змеи железнодорожных путей, серые ленты автодорог, исполинские ангары дирижабельных стоянок. А в последние полтора десятилетия — и взлетные полосы аэродромов.

Однако Бейрут был еще слишком архаичен и одновременно слишком юн для такого статуса, поэтому в его транспортной сети оставалось место и для более традиционных форм сообщения. Город обслуживали сразу три настоящих вокзала, причудливо сочетающих новое и старое.

Здесь можно было встретить новейший электровоз, курсирующий по элитным линиям «ExpressZug» — для состоятельных и достойных пассажиров, посадка на отдельных платформах, под охраной профессиональных пинкертонов. Можно было сесть на экономичный дизельный «стример» в обтекаемом кожухе-пуле. А если в карманах совсем пусто — оставались поезда, словно шагнувшие из предыдущего, девятнадцатого века. Из тех времен, когда экономику и паровозы двигал пар, а химия еще не научилась выжимать из угля «carburant en pierre»[15], то есть газойль.

Впрочем, паровозами странствовали не только бедняки, но и просто люди, которые не желали привлекать к себе лишнего внимания. А еще железнодорожные картели Востока (как основные контрабандисты региона) очень не любили «муравьев» и потому разным латиносам вход на вокзалы был заказан. Таким образом, выбор — каким образом покинуть Бейрут — для Хольга был очевиден с самого начала.

Северный вокзал был безымянным и носил только порядковый номер. Строго говоря, он вообще не предназначался для пассажиров, только грузовой оборот. Однако отсюда можно было уехать с относительным (очень относительным, прямо скажем) комфортом, пользуясь официальными оговорками законодательства «о сверхнормативной нагрузке», в которую включались целые составы.

До поезда оставалось еще тридцать минут.

Хольг потер ладони, которые немилосердно потели — личная реакция на стресс и опасность. Машинально провел ладонью по куртке, ощупывая контуры конверта во внутреннем кармане. Франки, которые принимают по всему миру, даже в России. И эскудо, с ними сложнее, но валюта тоже достаточно устойчивая, сгодится резервом на черный день. Сделал жест, призывая спутников ко вниманию. Ганза обступила командира, а Родригес наоборот, чуть отодвинулась и как бы невзначай положила руку на скрытую рукоять любимого револьвера «Echeverria». Просто так, на всякий случай, если кому-нибудь взбредет в голову устраивать пересмотр договоренностей прямо здесь, неподалеку от входа на охраняемую территорию вокзала номер три.

Было уже за полночь, но воздух гудел от заполошного шума и светился десятками, сотнями газовых и электрических огней. Пронзительно шипели паровозные свистки, лязгал металл, десятки автомобилей, рыча двигателями, ежеминутно покидали ворота складов и транспортных терминалов. Все торопились насытить спящий город необходимыми товарами, чтобы тот смог пережить еще один день. Сотни, тысячи приезжих даже ночью ступали на землю, благословленную удачей и деньгами, чтобы испытать свою удачу и вытянуть счастливый билет новой жизни. Соперничать с этой людской рекой мог только обратный поток, который стремился из Бейрута, проклиная злую фортуну или унося ноги от больших неприятностей. Голоса на двунадесяти языках сплелись в такой шум, которого не слыхали со времен строительства вавилонской башни.

Самое лучшее место, чтобы неполный десяток бывших контрабандистов скрылся от чужого внимания.

— Значит так…

Хольг немного помолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. Чувство тревоги все еще не отпускало, сливаясь с лихорадочным ожиданием новых перемен. Коктейль из чувства опасности и бодрого предвкушения горячил кровь, заставлял чувствовать себя живым и бодрым. Забыть о больной ноге, плохо заживших пальцах и прогрессирующем отслоении сетчатки на левом глазу. Завтра не существует, есть только «сейчас» и восхитительное чувство близкой опасности, с которой разошлись на кончиках пальцев. Но расслабляться нельзя. Самоуверенность — скорейший путь к могиле.

Хольг огляделся, повернул голову характерным движением карманников и вообще людей, которые малость не в ладах с общественной моралью — ссутулившись, шея вперед, как рептилия, взирающая на мир снизу вверх. Перехватил взгляд Родригес. Блондинка с револьвером в кармане коротко, почти незаметно улыбнулась, вспоминая, что у нее с командиром отдельное «купе», пусть размером чуть побольше комода в приличном доме. Фюрер был довольно справедлив, но не видел причин, почему бы не воспользоваться привилегированным положением в разумных пределах.

— Значит так, — повторил командир ганзы. — Еще раз, чтобы все было ясно.

Он говорил быстро, но четко, тщательно выговаривая слова по-французски, чтобы поняли даже негры. Все это уже обговаривалось ранее, однако Хольг предпочитал кристальную ясность и понятность в любое время.

— Здесь нам делать нечего, только лишь кабала у «муравьев». За океаном тоже. Остается Китай и вообще Азия. Там все время неспокойно, нет государств, картели делят и переделивают все подряд. Там всегда нужны люди с особыми навыками.

«Особые навыки» Хольг выделил голосом, и ганза закивала, ответив командиру кривыми ухмылками понимания.

— И там нет расписных ублюдков, — продолжил фюрер. — Придется начинать сначала, но теперь мы при деньгах. И наверняка найдется кто-то, кто про нас слышал.

— А если нет? — китайский радист задал вопрос, мучивший его с самого начала всего предприятия.

— Расскажем. И покажем, — коротко ответил за командира Максвелл и быстро глянул на Хольга. Тот кивнул, подтверждая, что все понято верно.

— Идти сработанной ганзой лучше, — сказал Хольг. — Но если кто-то хочет отойти, его право. Расчет сделаем прямо сейчас, по долям и больше друг друга не знаем. И еще, важное…

Фюрер поднял левую руку, словно оратор на трибуне или проповедник перед толкованием особо важного текста.

— Если вопрос с дележкой встанет потом, я его не приму. И решу, что это попытка обобрать всю компанию. Кроме того, потом денег не будет, я их сгружу в хавалу до самого конца.

— Э-э-э… — протянул Хохол. — Брат, а у нас же вроде контры с ослиными менялами?

— По деньгам — нет, — усмехнулся Хольг. — Они нас больше не прикрывают, но по вкладам мы обычные клиенты. С Белцем оговорено. Кроме того, он мне дал рекомендацию для восточных менял. Там нет сальваторцев, нет и проблем с ними.

— Годно, — потер ладони пулеметчик, заметно повеселев. — Это лучше, чем в карманах наличность таскать. И про рекомендацию весть хорошая.

— Ну, так?.. — вопросил фюрер. — Кто со мной, кто стороной? Минута.

Он демонстративно поддернул лохматившийся нитками рукав поношенной куртки. Свет ближайшего фонаря забликовал на дешевом оксирановом стекле часов, которые Хольг надел на руку, обернув цепочкой запястье.

Минутная стрелка добросовестно обежала полный круг, а часовая отметила, что в запасе у ганзы чуть больше двадцати минут. Желающих получить расчет не оказалось, что было вполне предсказуемо.

— Тогда вперед, — резюмировал Хольг. Родригес чуть ослабила хватку на револьвере. Она опасалась эксцессов, возможных, когда командир объявит, что скоро наличных не будет до самого Китая. Но обошлось. Хотя спать в поезде все равно придется с пистолетом наготове и вбив под дверь клинышки — старый, но безотказный фокус. Впрочем, если дверь открывается наружу, придется подвязывать веревкой…

— Босс, — иногда Максвелл вспоминал, что он вообще-то британец и вворачивал в речь жаргонизмы. — Смотри, что за черти? Те двое.

— Точно, к нам идут, — с ноткой боязливости вставил Чжу Чжиминь. — Странные какие-то. Это что, сутана? Висит, как тряпка на кресте.

— Священники… — негромко удивилась Родригес. — Откуда здесь святые отцы на ночь глядя?

— Не иначе проповедовать будут и деньги клянчить, — сварливо решил Максвелл, в котором неожиданно проснулся правоверный англиканец. — Сейчас я их шугану, святош поганых.

* * *

— Месье, месье! — электротакси затормозило почти у самых ног Франца, скрипнув старыми заржавленными спицами. Колеса у машины, кажется, помнили еще триумф колониальных авто Форда.

— Домчу с ветерком! Куда угодно в пределах нашего славного города, а если денежки есть, то хоть до самого Парижа!

Водитель-мулат сверкнул улыбкой, в которой смешалась белизна имеющихся зубов, черные провалы отсутствующих плюс пара накладных фикс из фальшивого золота.

— Месье, сдается мне, вам сейчас крайне пригодился бы транспорт, — подмигнул светлый негр, переходя на громкий шепот. — Негоже святому отцу бродить по улицам в таком виде!

Франц оглянулся на потерянного и почти невменяемого Гильермо. Не по размеру большая сутана Андерсена снова распахнулась, открыв стороннему взгляду халат из «Chateau». Хорошо, что тот был спокойной, нейтрально-серой расцветки, так что при беглом взгляде мог сойти за что-то обрядовое. Но рассчитывать приходилось не только на беглые и невнимательные взгляды.

Франц одернул на подопечном сутану, запахнул, драпируя Боскэ, словно манекен.

— Сколько? — быстро спросил он у мулата.

— Три франка, месье, всего лишь три франка! — водитель снова одарил клиента неповторимой цветовой комбинацией щербатой улыбки.

Даже на взгляд кардинальского секретаря цена была безбожно завышена. Однако Франц, не торгуясь, кивнул. Ему был нужен даже не столько транспорт, сколько возможность посидеть и подумать в относительном покое. Андерсен — тот обладал талантом принимать скорые и верные решения в любой обстановке, но кабинетный секретарь такими умениями похвалиться не мог.

Воспоминание о Байонете заставило слезы навернуться на глаза. Франц с болезненной остротой почувствовал, как изменился мир за минувшие полчаса. За будущим понтификом охотятся на хорошем профессиональном уровне. Верный Штык скорее всего убит. Что делать дальше — решительно непонятно. А он ведь не воинствующий монах, но всего лишь доверенное лицо, сроду не имевшее дело с такими переплетами!

Превозмогая непрошеный поток чувств и жалости к самому себе, Франц затолкал Гильермо на пассажирское сиденье и залез следом. Изогнувшись анатомически невозможным образом и, казалось, согнув руку сразу в трех суставах, мулат захлопнул за ними хилую дверцу и яростно закрутил педали.

«Электротакси» на самом деле были скорее велосипедами-трициклами в легком корпусе. Водитель крутил педали и попутно подзаряжал аккумулятор, включаемый на скверных дорогах и подъемах. Отличный городской транспорт — дешево и ездит, а больше от него ничего не требовалось. Дальше на восток такие машинки назывались более традиционно и ближе к истине — «рикша», здесь же, вблизи цивилизации, использовалось более куртуазное наименование.

— Куда изволите?

Франц не сразу понял, что обращаются к нему, и водителю пришлось повторить вопрос. Секретарь неопределенно махнул рукой, негр закрутил педалями еще старательнее. Экипаж был стар, скрипел, обещая развалиться с минуты н минуту, изношен и наверняка не имел разрешения на эксплуатацию. О чем говорила и застиранная ливрея мулата, долженствующая изображать форменное обмундирование какой-нибудь серьезной транспортной конторы. Но главное — «такси» катилось вперед, и это все, что от него требовалось.

Франц оглянулся на Гильермо. Будущий (возможно) понтифик выглядел, как и положено выглядеть сугубо мирному человеку, которого за один вечер дважды пытались убить. То есть в высшей степени жалко. Боскэ кутался в сутану, как в одеяло, все время потирал запястья и часто, глубоко дышал. По лицу его струился пот, так что воротничок сутаны уже потемнел. В довершение всего от святого отца несло кислой рвотой. Но, по крайней мере, он был относительно спокоен и не впадал в неконтролируемый припадок сумасшедшей деятельности, что уже было хорошо.

Франц откинулся на сиденье, прикрытое для красоты старым пледом. Закрыл глаза и задумался, пытаясь изгнать из памяти звуки выстрелов, запах крови и главное — красные пятна, что расплывались на защитном жилете Байнета.

Итак… Что делать дальше?

Деньги у Франца были, примерно две сотни франков в кармане пиджака. Больше ничего, даже карандаша, чтобы ткнуть в глаз очередного убийцу. Самое скверное — не имелось даже тени понимания, что происходит. Кто решил смахнуть с доски фигуру понтифика? Почему именно сейчас, когда казалось, что все интересы основных партий при Святом Престоле более-менее сбалансированы? Как этому загадочному некто удалось организовать такую быструю и жесткую акцию с вооруженными людьми в отлично охраняемом картельном отеле? Сплошные вопросы без ответов. И самое неприятное — все версии начинались с констатации двух очевидных фактов.

Первый — кардинала Морхауза переиграли. Вернее — просто не стали играть по традиционным правилам, обойдя их. И пусть эта победа временная, сейчас игра ведется на условиях неизвестного противника. На условиях, к которым Морхауз не готов — это Франц отлично понимал, как особа приближенная. А факт второй описывался интересным англоязычным оборотом, который Франц подцепил у фра Винченцо.

«Trust no one»

Не верь никому.

Тот, кто решился убить Гильермо Леона Боскэ, поставил на карту слишком много и определенно не остановится ни перед чем. Уьийцы знают слишком много, возможно имеют глаза и уши в близком окружении Морхауза. Значит, предать может кто угодно. Любое письмо или сообщение может быть перехвачено, разговор прослушан. Любой контакт с патроном приведет к спасению или смерти с одинаковой вероятностью.

Что же делать?..

Франц потер виски гудящей головы. Мысли разбегались в стороны. как испуганные мыши. Секретарь никогда не сталкивался ни с чем подобным. Он был сведущ в своей работе, мог вести сложные переговоры, подкупать, даже аккуратно шантажировать — и делал все указанное на службе у кардинала Александра Морхауза. Однако никогда не спасал беспомощного и бесполезного подопечного от рук неведомых убийц. Подобными вещами занимался Андерсен. Но Штыка больше нет, да упокоит Господь его душу.

Франц беззвучно забормотал молитву по усопшим.

«Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшим рабом Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Аминь.»

Привычные слова успокаивали, возвращали некоторое спокойствие.

«Боже, Отче Всемогущий, тайна креста — наша сила, а Воскресение Сына Твоего — основание нашей надежды; освободи усопшего раба Твоего от уз смерти и сопричти его к лику спасённых. Через Христа, Господа нашего. Аминь.»

Как бы то ни было, Байнет нынче уже на том свете, свободен от мирских забот. А Франц с Гильермо здесь, живы и в опасности, словно ягнята во тьме, лишенные пастыря. И время не терпит.

Мулат крутил педали, аппарат катился по одной из улиц, ловко огибая автомобили и родственников по транспортному классу. Хотя водитель относился к явным негроидам, он с истинно арабской ловкостью и цветистостью ухитрялся одновременно ругательски ругать автомобилистов, корчить рожи коллегам, делать комплименты симпатичным особам и комментировать вообще все происходящее. Например, несколько полицейских машин, пронесшихся мимо с громким воем сирен.

— О! Что то разбушевались нынче фараончики, не так ли, почтенные господа? Носятся, как наскипидаренные! Я-то хорошо понимаю, не думайте, я знаю, как это бывает. Как то раз моя почтенная матушка решила подлечить больную кошачью задницу, а надо сказать, была она подслеповата… матушка, то есть, не кошка и не задница, и перепутала масло со скипидаром…

После короткого раздумья Франц соотнес наскипидаренных фараонов с недавними событиями и счел, что между этими двумя явлениями определенно есть связь. Вспомнилось напутствие Байнета.

«Мы не знаем, кого они успели купить. Один подсаленный чинуша, и вы оба не доживете до утра. Удавят в камере и все. Вывози его из города, там свяжись с Александром.»

Да, это будет самым верным — секретарь схватился за мысль, как утопающий во грехе хватается за соломинку веры.

— На вокзал, — бросил он мулату.

— Какой именно? — сразу откликнулся тот.

Франц замялся.

— Уехать быстро, незаметно, недорого? — ухмыльнулся негр.

— Точно, — выдохнул секретарь. — Именно так.

— Значит нумер три, — подытожил водитель. — Тридцать франков!

— Что? — не выдержал Франц. — Это и десятой части не стоит!

— Все верно, месье, все верно, — рассмеялся мулат, светя своей сюрреалистичной улыбкой в битое зеркальце заднего обзора. — Три франка за дорогу, а остальное — маленькая премия. Воспоминание о вашей щедрости согреет мою душу, вернет веру в благочестие, и я вряд ли вспомню о таких добрых и отзывчивых людях, если кто-нибудь спросит.

— А без премии ты соответственно будешь стенать на весь белый свет о неправде людской, аки кимвал звенящий? — сквозь зубы уточнил Франц.

— Истинно так, месье, истинно так, — закивал хитрый коричневый водитель. — Готовьте денежки, и помчимся, как ветер!

Он повернул рычаг, выключая аккумулятор. Трицикл задрожал, затрясся еще сильнее, но покатил гораздо быстрее.

* * *

— Не иначе проповедовать будут и деньги клянчить. Сейчас я их шугану, святош поганых.

— Прошу прощения, — на хорошем французском отозвался один из святош, тот, что выглядел почище и поприличнее, сверкая лысиной и очками с одной погнутой дужкой. — Не надо нас… шугать. У меня… у нас… есть для вас предложение. Дело.

Ганза с немым удивлением воззрилась на святых отцов. Святые отцы смотрели на ганзу. Обе стороны явно и откровенно испытывали друг к другу недоброе подозрение.

Контрабандисты видели перед собой двух странных «чертей», как весьма точно выразился англичанин. Один пониже ростом, в пиджаке мелкого конторщика, которому приходится носить перелицованные вещи и нет денег на пошив воротника. Зато очки хоть и подломаны, но в тонкой изящной оправе, какую не встретишь в трущобах и бедных кварталах. Хольг посмотрел на ботинки лысого. Те были запылены и забрызганы какой-то черной гадостью, схватившей кожу тонкой коробящейся пленкой. Но пошиты хорошо, не рваные и к тому же на тонких шнурках. Целых шнурках, что немаловажно.

Второй пришелец вообще выглядел сущим пугалом, к тому же малость заблеванным, хотя и оттертым (или плохо отмытым). Высокий, длинноволосый, лет пятидесяти или около того. Седой, с узкими чертами лица и глубоко запавшими глазами. Глаза те малость с придурью и зрачки расширены, как у накидавшегося хлорэтила аскари перед боев. Одет соответственно, в тряпье не по росту и размеру. Поверх сутана, но под ней…

— Это что, халат?.. — прошептал Кушнаф. — Точно, шелковый. Хорошо его забрало, одно на другое надевать.

В общем люди, которые при первом взгляде показались святыми отцами, после более тщательного обзора показались скорее скользкими типами непонятного рода занятий. Даже истинная католичка Родригес скривилась в недоумении.

Гильермо смотрел на странных людей перед собой, как через толстое стекло иллюминатора. В памяти Боскэ зиял здоровенный провал — вот буквально только что они с Францем вырвались из отеля, затем пробирались по каким-то задворкам приличных домов… Затем… Что же было затем? И кто эти странные клошары? Потому что на сколь-нибудь приличных людей они совершенно не походили. Отвратительные рожи, что белые, что цветные. Китаец, два негра, азиат непонятного происхождения…

Но больше всего отвращали не жуликоватые физиономии, на которых явно отображалась порочность, но общая печать неблагополучия. Гильермо казалось, что он смотрит на персонажей Босха, несчастливых людей с тяжко изувеченными душами. Землистые лица, одинаковые чуть ссутуленные позы, как будто они постоянно мерзли и старались сохранить тепло. Взгляды исподлобья, а вожак клошаров вообще разворачивал голову набок, словно плохо видел одним глазом. Скула у него едва заметно подергивалась в нервном тике.

— Дело? — переспросил дерганый, еще сильнее отворачивая лицо. Он был молод и даже мог бы показаться красивым, но впечатление портил тик и солидная щетина. Не романтическая небритость, а запущенная поросль, которой уже несколько дней не касалась бритва.

— Говори, какое дело, — недружелюбно сказал Хольг.

____________________________

— События обрели неожиданный поворот, — заметил слепец. — Слишком уж неожиданный, надо сказать.

— Если смотреть со стороны — да, безусловно, — согласился рассказчик. — Но для тех, кто был там, в ту ночь, все казалось вполне естественным и разумным. События раскручивались слишком быстро и… жестко. А Франц никогда не держал в руках оружия, не сталкивался с открытым насилием. Он хотел безопасности и возможности спокойно все обдумать. И решал задачу, как умел. Глядя сквозь время и линзу соответствующего опыта его решения нельзя назвать наилучшими. Но единственный человек, который мог посоветовать что-нибудь дельное, к тому часу был уже мертв. Франц боялся смерти, боялся потерять подопечного. Кто осудит его за импульсивное решение нанять уголовных типов?

— Будущий понтифик, жизнь которого не стоила и гроша. Секретарь кардинала-вице-канцлера. И еще восемь… или семь? Сколько их было?

— Восемь.

— И восемь жалких наемников-контрабандистов. В одном месте, в одно время. Определенно, не обошлось без фатума, воли судьбы.

— Судьбы нет. Есть лишь Providentia — Промысел Божий, — поправил рассказчик.

— Как скажешь, — не стал спорить слепец. — Как скажешь…

Глава 14

Как сказали бы в обществе — Ицхак Риман «Il a attiré l'attention» — привлекал внимание. В значении — заинтересовывал дам и невольно заставлял мужчин втягивать пивные животы.

Трудно избежать любопытства, когда в тебе всего метр семьдесят роста, но размах плеч кажется приближающимся к тому самому росту; на голове типичная шапочка-ермолка, а под специально перешитой курткой угадывается нечто странное, похожее на чемодан с лямками или рюкзак с жестким каркасом. Такой человек вызывает интерес где угодно, но в особенности — если он не спеша дефилирует вдоль набережной Сены с видом праздного мещанина.

Дважды у Римана проверяли passeport, настолько его вид не гармонировал со славным городом Парижем, вернее с историческим центром, где место лишь приличным людям с пристойной годовой рентой. И дважды же полицейские-ажаны козыряли, извиняясь за доставленное неудобство.

Риман вежливо принимал извинения и столь же вежливо кивал в ответ. Он приближался к «Световому Мосту» размеренными шагами уверенного в себе человека, который в точности знает, где и когда намерен оказаться.

Ицхак позволил себе лишь одну остановку, у пункта электросвязи «Telex-Rapport». Он зашел в будку, похожую на телефонную, тщательно запер за собой дверцу, дернул правой рукой, освобождая из-под ремешка часов тонкую стальную цепочку с двумя маленькими, но очень прочными карабинами. Сбоку от дверцы с матовой целлулоидной панелью вместо стеклянного окошка, традиционно располагался крючок для зонта. Ицхак накинул цепь на ручку двери и крюк, фиксируя так, что теперь никто не мог одним махом открыть будку снаружи. Эта привычка сопутствовала хозяину много лет и поглотила немало человекочасов. Но однажды спасла Риману жизнь, что с его точки зрения искупало временные потери. А еще один раз цепочка пригодилась в качестве импровизированной гарроты.

Обезопасив себя от возможного вторжения, Ицхак закатал левый рукав мешковатой куртки, открывая наручный «Миньон», похожий на помесь часов и крошечной пишущей машинки в маленьком прочном корпусе из бакелита с прозрачными окошками. Вынул заглушку, извлек два тонких провода и вставил в гнезда стационарного коммутатора. Несколько секунд понадобилось, чтобы подзарядить аккумулятор крошечного аппаратика, а затем «Миньон» ожил. Застрекотал, вращая маленькими шестеренками и хитрой электромеханической начинкой. Риман вздохнул, вспоминая времена, когда все это делалось проще, через телеграф или телефонных барышень. Собственно, делалось и сейчас, но конспирация требовала более защищенной связи, а прогресс такие возможности предоставлял. Разумеется, и телепечатное сообщение можно было перехватить, но это было куда сложнее, чем при телефонном разговоре. А самое главное — при правильной и своевременной смене шифра перехват ничего не давал, кроме хаотичной последовательности символов.

Кодированный электрический сигнал ушел на станцию-коллектор, где оператор, получив очередной запрос, с вышколенной точностью ввел соответствующую последовательность на пульте аппарата «мемекс». Электромеханический агрегат ответил вспышкой зеленой лампы — для абонента имелось сообщение. И в обратную сторону автоматически отправился уже иной набор сигналов, который преобразовался крошечным шестереночным мозгом «Миньона» в набор печатных символов.

Из тонкой щели выползла узкая бумажная лента, перфорированная через каждые два сантиметра. Точки, тире и цифры. Продвинутые модели позволяли слать и передавать полноценные текстовые сообщения, но Риман верил в здоровый консерватизм и надежность простоты. Кроме того, чем больше возможностей, тем больше объем аппарата, а хозяин считал, что и без того носит немалый груз хитрой машинерии.

На этот раз сообщение было очень коротким — все без изменений, направление «Африка» работает, как заведено, незапланированных происшествий не случалось. Риман оторвал использованный участок ленточки, тщательно сжег в специально установленной чашке газовой горелки, похожей на пепельницу. Одернул рукав, скрывая «Миньон», снял цепочку, вернув ее на прежнее место.

У Римана было еще четверть часа, и он употребил их для совсем уж неспешной прогулки вдоль реки. Смеркалось, все больше почтенных «bourgeois» появлялось на улицах. Слово это давно изменило смысл и теперь охватывало обширный класс между пролетариями и «золотой» элитой. Человек, который может позволить себе пристойный уровень жизни, счет в банке и ренту, однако не обладает существенными активами и капиталами. Днем все эти люди неустанно трудились на благо общества и собственного частного процветания, подобно гномам, что не видят солнечного света под тяжелыми сводами конторских потолков. Но вечером торопятся наверстать упущенное. Париж посещало ничтожно мало (в сравнении с его статусом. конечно) туристов и прочих прожигателей жизни. Город был слишком дорог, а те, кто мог себе позволить настоящий отдых — отправлялись совсем в другие места.

Над головой скользнул яркий сиреневый луч — включилась подсветка Башни Ворраля, а на высоте четырехсот метров закрутилась батарея из трех громадных прожекторов.

Сама башня отсюда, с набережной, была не видна — ее скрывали расстояние и комплекс французского отделения американского картеля «Association of Independent Entrepreneurs». Но темнеющее небо подсвечивалось отраженным светом, попеременно золотым и сиреневым.

Скользнув взглядом по зданию, Риман усмехнулся, вспоминая, сколько копий было сломано относительно зданий AIE или «Мерзости Талда», как их обычно именовали во французской прессе. Дед Престейна еще в прошлом веке купил и перестроил довольно симпатичный особнячок в пятнадцать этажей и окнами на Сену. Отец, пользуясь временным спадом цен, выкупил солидный участок вокруг особняка и затеял строительство куда более обширного комплекса. Сын — собственно Иоганн Престейн Талд — строительство закончил, но поступил экстравагантно. Он не стал сносить особнячок, как планировалось изначально, а вписал его в общий ансамбль. Громадины новых построек возвышались справа и слева от дома, накрывали его сверху солидной аркой, но при этом первый офисный дом Престейнов остался полностью самостоятельной постройкой.

Несколько лет подряд возмущенная общественность, щедро оплаченная конкурентами AIE, требовала снести «воплощенную архитектурную мерзость», но денег для контрмер у Талда было достаточно, и со временем все затихло. А потом был новый скачок цен на парижскую недвижимость, сделавший ее самой дорогой в мире, и Престейн сохранил комплекс на балансе, даже с учетом того, что основные дела теперь решались в Реймсе.

С заходом солнца на внешнюю сторону зданий выползали мойщики окон, похожие на крошечных букашек. Днем их работа воспрещалась, во избежание искажения архитектурного ансамбля и облика столицы мира.

Слабо улыбаясь собственным мыслям, вспоминая о некоторой работе на картель Талда, Риман миновал скульптуру «Механик, работающий с паровым насосом на электростанции», которая символизировала послевоенный подъем Франции. Еще одна достопримечательность, ради которой из Германии выписали лучшего мастера, Ланг, надо сказать, не подвел, произведение получилось впечатляющим. Постамент бронзовой композиции был обклеен совсем свежими рекламками, которые еще не успели сорвать ажаны. На сей раз рекламировали «ликвидный пистолет» — распылитель едкой взвеси, специально для самозащиты дам. А также радиевую зубную пасту, уникально дезинфицирующую полость рта и язык.

У самого моста небольшая толпа собралась под навесом уличного телевизора Маркони, торопясь опустить несколько сантимов в монетоприемник и посмотреть новый выпуск «Удивительных историй». Усталый клоун снимал грим прямо на улице. Взгляды клоуна и Римана на мгновение пересеклись, и старый мим отшатнулся, словно в его сторону плеснули кипятком. Ицхак пожал плечами и поднялся на мост, а клоун сгорбился и начал быстро собирать нехитрые принадлежности в старый потертый чемодан.

Риман давно заметил, что производит странное впечатление на таких вот людей, которые привыкли год за годом пропускать мимо тысячи человеческих лиц, в доли секунды безошибочно считывая всю суть их владельцев. Именно на них и еще на собак. Проблем это не доставляло, но казалось… странным.

Хотя, кому какое дело?

Световой Мост был возведен на той же волне послевоенного строительства и тотальной городской перестройки, которая превратила комплекс Талда в выгоднейшее капиталовложение. Мост был очень широк — по нему вполне мог прокатиться сферотанк — но словно соткан из чугунной паутины. Постройка являла собой чудо инженерного искусства и торжество теории самонапряженной конструкции. По всей длине он был заключен в череду огромных эллипосовидных трубок, вытянутых на лучших стекольных заводах Лиона. Вечером в эллипсах включалась люминесцентная подсветка, и каждый, кто всходил на мост, ступал в длинный тоннель, сотканный из яркого меняющегося света. Комбинация света, который исходил словно сам собой, из воздуха, бликов на волнах Сены, авангардной архитектуры набережной и подсвеченного башней неба, создавали феерический эффект. Мост открылся пять лет назад и сразу отобрал пальму первенства у Зеркальной площади в Филадельфии, которая в свою очередь некогда отодвинула Красную площадь в Москве.

Сегодня был будний день и еще достаточно рано, так что посетителей на мосту было не слишком много. В самый раз для того, чтобы не привлекать внимания в толпе, но и не толкаться плечами. По понятным причинам Риман терпеть не мог толпы, она мешала его грузу за плечами.

Время.

Ицхак потер ладони, думая, что задержится не более трех минут, однако ждать не пришлось. Посредник пришел вовремя, секунда в секунду, чем заслужил несколько очков в глазах пунктуального Ицхака. Но пока не более того.

Двое мужчин отступили к одному из световых колец, повернувшись боком, чтобы свет не слепил. И внимательно оглядели друг друга.

С этим человеком Риман прежде не встречался и не работал, но рекомендации были получены из весьма надежных источников, а традиционная в таких случаях предоплата «за факт встречи» оказалась более чем достойной. Поэтому Ицхак счел возможным встретиться с посредником лично, как тот и настаивал. Хотя, разумеется, глава «Деспера» подстраховался, наняв специалистов-телохранителей из хорошей, проверенной парижской конторы. В данный момент Римана страховало не меньше десятка высококлассных и высокооплачиваемых бойцов.

— Париж… Я люблю Париж, — нейтрально начал разговор посредник. Говорил он спокойно, негромко, но и не шепотом — ровно так, чтобы хорошо слышал собеседник и больше никто.

— Я тоже. Но в больших дозах он утомляет, — так же нейтрально поддержал беседу Риман. — Здесь надо отдыхать.

— И спускать строго и заранее отмеренное количество денег, ни сантимом больше, — улыбнулся посредник.

Он понравился Риману. Спокойный, несуетливый человек, лишенный каких-либо запоминающихся и просто ярких черт. Никакого дергания, ужимок, тревожных взглядов по сторонам, то есть всего того, что привлекает нездоровое внимание. Только спокойная, доброжелательная деловитость. Но, разумеется, доверия от этого у Ицхака не добавилось.

— Итак?.. — короткое слово Римана повисло в воздухе.

— Да, понимаю, — посерьезнел посредник. — Итак, у моих… коллег возникла затруднительная ситуация.

Он сделал секундную паузу и бросил невольный взгляд на заплечный груз Ицхака.

— Решение затруднительных ситуаций — это наша специализация, — поощрительно кивнул Риман.

Вот теперь посредник занервничал. Совершенно незаметно для стороннего взгляда, но вполне очевидно для опытного Римана.

— Вчера в Бейруте мы потеряли одного человека, — посредник словно в прорубь с ледяной водой бросился, преодолевая сомнение. — Его необходимо найти.

— И?.. — Риман снова предпочел многозначительную недосказанность.

Посредник выразительно потер шею. Ицхак вздохнул и придвинулся чуть ближе, доверительно склонив голову к собеседнику.

— Друг мой, — негромко сообщил он. — Вас рекомендовали весьма уважаемые мной партнеры, поэтому я кое-что разъясню прежде, чем мы расстанемся. «Деспер» занимается проводкой конвоев, подготовкой и тренировкой бойцов, охраной, карательными операциями, ведением ограниченных боевых операций в частных интересах. Мы — наемники. А вам нужен профессиональный убийца. Вы обратились не по адресу. Засим позвольте откланяться.

— Постойте! — посредник подхватил готового уйти Римана за плечо и под недоуменным взглядом сразу отступил, поднимая руки, как будто сдаваясь.

— Подождите… Все не совсем так, я не договорил. Этот человек покинул город и в сопровождении вооруженной охраны исчез. Это ведь уже скорее по вашей части? Нам говорили, что вам уже доводилось перехватывать…

Риман предупреждающе поднял руку, и посредник осекся. закончив тоном ниже:

— Вы лучшие из лучших, поэтому…

— Достаточно, — строго попросил Ицхак.

Людей на мосту прибавилось, однако настоящий наплыв туристов был еще впереди. В небе проплыла сигара трансконтинентального дирижабля, привлекаемая башней, как рыбка удильщиком. Иллюминация на высотке Ворраля не только была невероятно зрелищна, но и отлично помогала штурманам дирижаблей класса «А+». Летающие гиганты высаживали элитных пассажиров на специальной площадке Башни, а сами следовали дальше, к городской окраине и стационарным эллингам.

— Исчез… и с охраной, — Риман задумчиво покачал головой. — Его увозят куда-то, в конкретное место, под конвоем?

— Мы не знаем. Поэтому и обратились к вам. Нас уверили, что у вас прочные связи в регионе, сеть информаторов, выход на пинкертонов. И возможность разгромить любое вооруженное сопровождение.

— Что же, это описание уже больше подходит к нашему профилю работы, — согласился Риман. — Подробности?

Посредник извлек из внутреннего кармана пиджака незапечатанный конверт без всяких надписей. Ицхак отметил, что руки у собеседника были затянуты в нитяные перчатки телесного цвета. Почти незаметно со стороны, однако гарантирует от оставления отпечатков. Наверняка и конверт, и содержимое тоже чисты, как задница новорожденного.

Риман привычно приоткрыл конверт, заглянул внутрь, прикрывая от стороннего взгляда. Быстро просмотрел тонкую стопку листов и три фотографии, а затем подумал, сумел ли посредник прочитать на его лице тень удивления или все-таки эмоции удалось скрыть.

Да, заказ был в рамках деятельности «Деспера», по крайней мере, Риман время от времени занимался подобными вещами, в отличие от его коллеги и совладельца компании, который предпочитал чисто военные операции.

Но …

Риман закрыл конверт, завернул клапан и спрятал в карман собственной куртки. По неписанной традиции это ни о чем не говорило — исполнитель мог взять предоставленные материалы, чтобы обдумать ситуацию и принять решение после.

— Это будет… точнее может быть… очень дорого, — Риман сделал особый упор на слове «очень» и с неудовольствием отметил, что его голос звучит не так уверенно, как следовало бы. Честно говоря, завись это дело только от его решения, Ицхак сразу выбросил бы конверт в Сену и первым же рейсом улетел в Африку, на свою станцию. Пожалуй, даже не первым рейсом, а сразу наняв настоящий самолет, не авиетку. И там, на укрепленном форпосте африканского направления «Деспера» отсиживался бы, выжидая, чем все закончится.

Но у компании было два направления и два совладельца. По негласному уговору Риман не мог принимать такие решения единолично, без консультации с партнером. И, к сожалению, в точности знал, что скажет Беркли. Причем будет совершенно прав, как это ни прискорбно.

— Очень, — повторил Риман, испытующе глядя на собеседника. Тот как будто лишь этого и ждал. Он раскрыл ладонь, незаметно показывая ее Ицхаку. На нитяной перчатке было чернильным карандашом выведено число. Нехитрая, со стороны немного забавная, но проверенная временем и эффективная предосторожность. Мало ли, что человек написал на руке, чтобы не забыть.

Риман вторично подумал, сумел ли он сохранить лицо. И впервые за все время существования компании всерьез задумался — а может не стоит сообщать о предложении коллеге? Отклонить и умолчать?

К сожалению, не выйдет, по многим причинам.

— Если он успел скрыться в Европе или в крупном городе, мы прекратим преследование, — предупредил Ицхак. — Но возьмем свои комиссионные за проделанную работу.

— Это приемлемо, — согласился посредник. — В этом случае просто передайте нам точное местонахождение. Треть суммы в любом случае останется за вами.

Риман подавил острое желание скрипнуть зубами. Это был «черный», гнилой контракт. Гнилой со всех сторон. Но при такой сумме отвертеться от него вряд ли удастся. Только не теперь, когда проклятый Капитан Торрес подложил «Десперу» роскошную, хорошо выдержанную на солнце дохлую свинью, сорвав сразу два выгодных дела, под которые уже были заведены немалые расходы. Потери требовалось компенсировать, и быстро.

— Давайте проясним еще один момент, — с преувеличенной вежливостью, очень ровно вымолвил Риман. — Если мы возьмемся за это дело…

«Когда, черт побери, мы возьмемся за это дело, чтоб вас всех… за такие то деньги!»

— … И найдем этого человека, что нам в точности следует с ним сделать? С ним, его охраной, а так же возможными спутниками.

Посредник повторил жест с горлом.

Риман медленно покачал головой.

— Нет, так не пойдет, — сказал он. — У нас специфическая работа. Неизвестно, где он окажется, кто с ним будет, в каких обстоятельствах. Это может произойти в церкви, на ярмарке, в деревне, на свадьбе или похоронах. Всякое случалось.

Посредник молчал, пауза затягивалась. Но Риман был намерен получить ответ. предельно четкий и не допускающий толкования. Он терпеливо ждал. И посредник сдался.

— Когда вы их найдете… — он потер ладони, которые, похоже, немилосердно потели, на тонкой ткани проступили темные пятна.

— Убейте всех, без исключения.

Часть четвертая