Символ Веры — страница 8 из 9

Путь праведника

Глава 22

Морхауз не сводил взгляда с кремового конверта, окаймленного витиеватой траурной рамкой из множества переплетающихся линий. Кардиналу не нужно было вскрывать конверт, чтобы проведать о содержимом — Александр и так знал. Приглашение на скорбное поминовение жертв «Зеленой Линии». Печальный юбилей — десятилетие с того дня, как «Морлоки» нанесли чудовищной силы и жестокости удар, атаковав поезд с детьми европейской элиты. Никто из жертв не спасся, никто не свидетельствовал против убийц. И потрясение оказалось столь велико, что эффект прокатился по всему миру, меняя законы, людей и общество.

Во многом именно «Линия» стала причиной, породившей завершенную в своей практичной безжалостности этику так называемой «Железной Пяты», «погонщиков социума». Тех, кто открыто провозгласил, что экономический диктат сильных и суровое управление над слабыми есть не просто естественное состояние общества, но священный долг «инженеров прогресса», укротителей дикой людской массы, отравленной гнилостными идеями покойного Маркса. И долг этот превыше всего, даже воли государств.

Однако в данный момент кардиналу было совершенно наплевать и на приглашение, и на собственно жертв легендарной акции исчезнувшей ныне анархистской группировки. Конверт с его строгой геометрической формой помогал сконцентрироваться и не буравить взглядом фра Винченцо, но вникать в каждое слово.

Секретарь выглядел еще более измученным и помятым, нежели ранее, в начале истории со спасением Гильермо. Среди роскошной шевелюры засеребрились многочисленные седые нити, щеки набрякли и обвисли на исхудавшем лице.

Как ни странно — усталость вкупе с измятым, потрепанным видом придали Винченцо поистине библейские черты. Теперь он походил не столько на одноглазого флибустьера, сколько на побитого жизнью и происками сильных мира сего отшельника, что выходит к людям из пустыни, дабы провести их тернистым путем мимо дьявольских соблазнов. Такому святому отцу хотелось довериться, открыть ему душу, признаться в скрытых прегрешениях. И фра этим крайне удачно воспользовался, в чем и отчитывался лично перед патроном.

— Итого. Солдатенков прошел обычной карьерой маргинала с формальным образованием, но без квалификации. Все они думают, что в диких землях заработают много денег, как белые messieurs. И закономерный финал.

— Я понял, — Морхауз шевельнул пальцами, прерывая Винченцо. Секретарь несколько увлекся в описании своей эпопеи и сбился с путеводной нити, а кардинал жаждал сугубой конкретики. — Так при чем здесь Цвынар? Чем этот поляк нам поможет в поисках?

— Он католик, — фра уже осознал свою ошибку и вернулся к основной и самой главной линии повествования. — Набожный католик.

Морхауз обратился в слух, а Винченцо не смог удержаться от гримасы. Слишком уж неприятной оказалась встреча с вахмистром из «Тезея», бывшим работодателем Олега-Хольга Солдатенкова. Неприятной во всех отношениях. Секретарь был искушен в знании всевозможных пороков и грехов — что естественно для его положения и службы. Однако не часто ему доводилось столь близко и прямо соприкасаться с тем, что русские классики именовали «свинцовыми мерзостями жизни».

— Исповедь? — уточнил Морхауз.

— Нет, скорее доверительная беседа по душам, — уточнил Винченцо. — Хотя сам Цвынар наверняка счел, что он исповедуется лицу духовного сана. Я не стал его разубеждать. В конце концов, открытая для спасения, искренне кающаяся душа — уже благо.

— Господь милосерден, он простит тебе случайное заблуждение мятущейся души доброго католика, — нетерпеливо подогнал Морхауз. — Что рассказал Цвынар?

— Он отлично помнит Солдатенкова. Более того, пытался ему помочь.

— Почему?

— С вашего позволения, об этом позже, здесь отдельная история, она… обыденна.

— Хорошо, — согласился Морхауз. — Продолжай.

— Цвынар пожалел Олега и очень прямо намекнул рядовому, что тому следовало бы бросать все и бежать.

— Солдатэ… — кардинал споткнулся на сложном русском слове и повторил попытку. — Сол-да-тенков послушался совета?

— Нет. Видимо решил, что это розыгрыш или провокация. Он остался и получил свое в полной мере. Но самое главное не это. Дело в том, что личные вещи Солдатенкова были отправлены на один из складов «Тезея» с хорошими шансами забыться там. Потеряться. Так и случилось.

— Так-так… — если бы концентрация взгляда имела температуру, конверт обратился бы в пепел под глазами кардинала.

— Мы с вахмистром… — Винченцо на мгновение замялся, подыскивая точное определение. — Достигли такой степени доверительности, что Цвынар провел меня на склад, и мы нашли вещмешок Солдатенкова. Я его опустошил.

Фра расстегнул большой кожаный портфель и осторожно, предмет за предметом, выложил его содержимое на стол, перед кардиналом.

Морхауз с полминуты молча взирал на скромный набор солдата в далеких землях. Зубная щетка, порядком облысевшая. Коробочка с присыпкой. Бритва. Ворох старых журналов, измятых так, словно хозяин готовил их для отхожего места. Подштанники на завязочках, фасоном больше похожие на детские штанишки-кюлоты. Складной нож — наидешевейшая штамповка «дук-дук» с травленым узором. И прочее в том же духе.

— И?..

— Журналы, турецкие перепечатки французских изданий, — Винченцо не смог удержаться от скромной улыбки. — И фотографические буклеты.

Секретарь быстро раскрыл черно-белые листы, перевернув их так, чтобы патрон мог обозревать без помех. И чтобы кардинал не тратил ни единой лишней секунды, сразу же прокомментировал:

— Сначала я не понял, что здесь общего и просто прихватил полиграфию вместе с остальными вещами. Немного позже просмотрел еще раз.

Зашуршали перекидываемые секретарем страницы. И Морхауз понял, а поняв, звучно хлопнул в ладоши, заменяя этим порывистым жестом готовое прорваться сквозь зубы ликующее ругательство.

— Города, — сказал, как припечатал кардинал.

— Да! — выдохнул Винченцо. — Не просто города, а небоскребы… И Дашур.

— Азиатский «город картелей», — протянул Александр Морхауз. — Надо же, какой любопытный фетиш у этого Солда-тен-кова…

— Солдатенков любил большие города и небоскребы, он специально собирал фотографии и описания Дашура. Здесь есть даже старый прейскурант на недвижимость. Обратите внимание, он не вырван, но аккуратно вырезан. Олег мечтал о новой сверкающей огнями жизни… и о Дашуре.

Морхауз скривился.

— Слишком расплывчато, слишком ненадежно, — покачал головой кардинал. Глупый наемник мечтал о сверкающем городе… несколько лет назад. С тех пор слишком многое изменилось. Он мог направиться куда угодно.

— Позвольте здесь не согласиться, — настоял Винченцо. — Я проконсультировался у бихевиориста… кулуарно и разумеется без всяких персоналий, у проверенного специалиста, не склонного к болтовне и разглашению. Набор исходных данных очень скуден, однако специалист был весьма категоричен — такого рода мечты не забываются. Наоборот, по контрасту с тяжелой повседневностью они закрепляются на уровне нашего «темного эго» и со временем становятся лишь более желанными.

— То есть если Солдатенков… — на этот раз кардинал выговорил фамилию без ошибок и в один прием. — Мечтал о Дашуре в прошлом, эта мечта сохранится в подвалах его «темного эго»?

— И даже усилится. Я убежден, что Хольг поведет Боскэ в Дашур.

— Очень длинный путь, — критически поджал губы Морхауз. — Слишком длинный…

— Солдатенков явно набрался ума или, по крайней мере, хитрости, — не сдавался фра Винченцо. — Достаточно, чтобы командовать целой группой контрабандистов. Он наверняка уже понял, с кем связался. И если захочет продать его нам, то постарается сделать это как можно дальше от опасных мест.

— И старые мечты повлекут его к городу-сказке… — задумался кардинал. — Что ж, по-прежнему зыбко, однако в этом есть резон. Да. Значит, если Солдатенков не убьет Гильермо сразу… если не бросит в дороге как балласт… — Морхауз явственно выделял все эти «если». — Если не постарается продать нашим врагам… Если не попытается продать каким-нибудь местным бригандам… Тогда он, возможно, направит стопы свои к светлой и безнадежной мечте глупой юности.

Фра Винченцо промолчал. Впрочем, ответа здесь и не требовалось. Кардинал еще раз обозрел скудный набор вещей Солдатенкова, отметил про себя, что среди печатной продукции нет порнографии — милиционер либо оставался высоконравственным человеком, либо экономил даже на естественных солдатских потребностях. Однако при этом находил деньги на пусть дешевые, скверные, но все же не грошовые журналы с видами мегаполисов. Преимущественно одного мегаполиса.

— Что ж, ничего лучше у нас пока что нет, — подвел итог сомнениям Александр Морхауз. — Будем считать, что Солдатенков повез Боскэ в Дашур… Пока не узнаем иного.

— Дорога Стыда, — эхом отозвался Винченцо.

— Скорее всего, для беглецов она относительно безопасна. Тогда нашего наивного будущего понтифика ждут новые незабываемые впечатления, — подумал вслух кардинал. — Я думал над тем, что Гильермо нужны уроки реализма, вхождения в настоящий мир. Однако не думал, что Господь преподаст их ему столь… прямо и сурово. Истинно — «Он знает путь мой; пусть испытает меня, — выйду, как золото».

— «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш дьявол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» — вздохнул Винченцо. И уже более деловито осведомился. — Новые указания? Я планировал…

— Нет, — оборвал его на полуслове кардинал. Испытующе глянул на серое от усталости лицо секретаря и чуть мягче закончил. — Ты сделал достаточно и теперь снова нужен мне на прежнем месте.

Морхауз помолчал. Взял конверт с черной витиеватой рамкой и медленно разорвал его вместе с содержимым. Крест-накрест, затем еще раз. Сильные пальцы кардинала с хрустом раздирали плотную бумагу, словно промокашку.

— Мы потеряли инициативу, позволили нашим противникам идти впереди на несколько шагов. Но Господь с нами, и сила Его велика. Теперь мой черед играть на опережение. Ты должен сделать две вещи.

— Фра Винченцо склонил голову, показывая, что обратился в слух. Секретарь и не думал записывать, запоминая указания дословно.

— Первое… — Морхауз сделал паузу, вызывая в памяти кое-какие сведения. — Через подставных лиц зафрахтуешь сверх-клипер «Пан-Атлантики». Подставных не меньше двух звеньев, на тебя не должны выйти ни при каких обстоятельствах.

— Гидросамолет? — уточнил фра.

— Да. Лучше всего «летающий отель» Северского, он самый вместительный и дальний. Стоянка в… Хммм…

— Неаполе, например? — Винченцо поймал ход мыслей патрона на лету.

— Совершенно верно. Как можно ближе к Риму. Самолет должен быть готов к вылету круглые сутки, в любую минуту, бессрочно. Если необходимо, найми дополнительный персонал для обслуживания, пусть живут на борту.

— Бюджет? — вопрос с учетом всех обстоятельств был лишен смысла, однако дотошный фра счел нужным уточнить. Кардинал проигнорировал его, что и было лучшим ответом.

— Это первое… И второе.

Морхауз еще минуту подумал. Увидь его сейчас Гильермо — монах поразился бы, насколько дьявольскими казались черты лица кардинала-вице-канцлера. Уши заострились еще больше, левый глаз окончательно закрылся, зато правый сверкал карбункулом, столь холодно, как будто его извлекли прямиком из девятого, ледяного круга Ада.

— Устрой мне встречу. Личную встречу, абсолютно закрытую. Мне нужен глава Guardia Palatina.[16]

— Это… будет непросто, — Винченцо и ранее было сложно удивить необычными поручениями патрона, а теперь и подавно. Секретарь просто отметил задачу и оценил ее сложность. — И потому, к сожалению, небыстро.

— Как получится, — милостиво согласился Морхауз. — Как получится. Но получиться должно, — в голосе кардинала явственно звякнул металл.

— Я сделаю.

— Ступай. Ныне и впредь всем предстоит много совершить. Господь хранит Гильермо, и стыдно было бы нам приложить меньше усилий.

Фра вознамерился было по своему обыкновению раствориться в воздухе. Винченцо воспрял духом и понял, что на время с бешеными поездками покончено, он снова возвращается к привычной работе. Это умножило силы и решимость секретаря, несмотря на общую замотанность. И тут кардинал остановил его властным жестом.

— Этот Цвынар… Откуда такая откровенность? Почему он столь сильно проникся судьбой Солдатенкова? Заслуживает ли доверия такая забота?

— «Темное эго» — повторил Винченцо. — Все дело в нем. И в старых грехах, они разъедали душу вахмистра и требовали хоть какого-то искупления. Я дал ему надежду, тень прощения, и старый солдат раскрылся, как взломанная раковина.

— Поясни.

— Цвынар ветеран. После войны он пошел обычным путем потерянного поколения. Неустроенность, комплексы непризнанного защитника, алкоголь. Жена бросила спивающегося солдата, оставила его с малолетним сыном.

— Non est veritas in vinum, — пробормотал кардинал. — Нет истины в вине…

— Цвынар со временем перешел с алкоголя на… другие субстанции.

— Наркотики?

— Да, уличная «пыль». От нее окончательно свалился в депрессию и однажды…

Винченцо машинально дернул плечами. Вид рыдающего вахмистра, чью душу окружили демоны непрощенного прошлого, все еще преследовал секретаря.

— Однажды, приняв очередную дозу, он отвел сына на вокзал и там его оставил. Посадил на скамью, обещал скоро вернуться — и не вернулся.

— Это что, мерзкая пародия на жертвоприношение Авраама?

— Это дешевые, многократно разбавленные наркотики и депрессия, — вздохнул Винченцо. — Пребывая в помраченном состоянии Цвынар решил, что сам как отец ничего не может дать сыну. Поэтому лучше ребенку отправиться на волю случая, подальше от такого бесполезного родителя.

— Непостижимо, — покачал головой кардинал.

— Воистину. Отойдя от наркотического бреда, ветеран понял, что натворил и бросился обратно, однако… понятное дело, было поздно. Ребенок исчез без следа. Потрясение от осознания собственного деяния было ужасным. Цвынар не полез в петлю, стал полным абстинентом и нашел в себе силы порвать с прошлым. А вот сына — не нашел.

— Он увидел в Солдатенкове отражение своего дитя, — не столько спросил, сколько уточнил кардинал.

— Да. И попытался помочь, как сумел. К счастью для нас — безуспешно, иначе Гильермо не столкнулся бы с контрабандистами в Бейруте.

— Удивительным образом переплетаются судьбы человеческие, — проворчал Морхауз. — Промысел божий непостижим, но безошибочен. Трагедия ослабевшего душой ветерана отозвалась сквозь годы…

Фра молчал, ожидая позволения уйти. Кардинал сделал молчаливый жест, отпуская секретаря, и задумался.

* * *

Риман расстегнул тугие застежки и снял ящик гемофильтра. Очень осторожно поставил аппарат, немного подержал ладонь на верхней крышке. Тонкий металл едва заметно вибрировал — агрегат работал на холостом ходу. Риман прошелся по кабинету, размахивая руками и потирая плечи с широкими «погонами», натертыми ремнями за долгие годы ношения фильтра. Ицхак не часто мог позволить себе роскошь обойтись без верного электромеханического помощника и наслаждался каждой минутой свободы.

Заказал повару ужин сообразно русской диете для почечных больных — запеченную картошку со сметаной, ломтик буженины и клюквенный морс. Немного затосковал о сыре и квасе, которые некогда очень любил и которые в его нынешнем положении были равносильны яду.

Снова погрузился в раздумья относительно заказа. Разум Ицхака работал, как счетная машина, перебирая варианты и возможности противодействия.

В пользу беглецов работали неизвестность и незаметность. А охотники надеялись на развернутую сеть пинкертонов и огромное вознаграждение, обещанное за любые сведения о ганзе. Огромное даже по меркам европейских ставок, для местных же слухачей деньги были просто сказочными. Однако по первым итогам и здравому размышлению следовало признать, что Хольг сумел-таки вывести проклятого попа из-под удара. С перестрелки, что едва не стоила жизни Беркли, минуло уже двое суток. А это — с учетом осведомленности беглецов о ведущейся охоте — означало, что круг поиска вырос скачкообразно и превысил гарантированные возможности «Деспера». Очень, очень сильно помешала стрельба и убитые аборигены. Как и боялся Риман, это осложнило отношения с агентами, да и нанятым пинкертонам работать стало куда труднее. Продать за хороший франк незнакомых людей — на это желающих много. Сделать то же самое зная, что очень вероятно придется потом отвечать перед своими же за погром и кровь — намного, намного меньше.

Итак, Хольг вывернулся из петли. И, судя по всему, не закопал этого Гильерму под ближайшим кустом. Значит, одноногий контрабандист решил на нем заработать. И соответственно встает вопрос — куда направилась поредевшая ганза?

Ицхаку не нужно было ворошить отчет бихевиориста, чтобы вспомнить его детально, во всех подробностях. Высокооплачиваемый специалист был весьма безапелляционен в своих выводах. Согласно поведенческой карте Олег Солдатенков, в силу тяжелого опыта и увечья, крайне осторожен. Без суровой необходимости он не станет рисковать и экономить. Беглец сначала отдалится от предполагаемой угрозы, а уже потом станет предпринимать какие-то «акционные» действия. При этом путь выберет наиболее длинный и окружный из возможных. Точка назначения — по возможности знакомая, хотя бы через друзей и соратников. В общем — «стратегия кролика», бежать пока хватает сил, и только затем оглянуться.

Риман провел рукой по гладкому черепу, чувствуя металл контактов. Равномерное поглаживание слегка облегчало начинавшуюся мигрень и как будто упорядочивало размышления. Можно было вызвать массажиста, но Ицхак не хотел нарушать полет мысли. Позже…

Значит, как можно дальше и безопаснее. Деньги у Солдатенкова есть, пусть и небольшие. Поэтому он сможет позволить себе по-настоящему длинный маршрут. Обратно в Шарм или шире — Африку? Исключено. Европа или Россия? То же самое. Трансатлантика? Южная ни в коем случае, а вот Север — возможно, вполне возможно, тем более, что спутница фюрера — латиноамериканка. Остается еще Азия, но там Олегу делать нечего. В команде есть китаец, однако выбирая между белой женщиной и узкоглазым недомерком нормальный человек не станет колебаться. И наконец, не станем забывать, что обе Америки, не считая Берингова княжества, традиционно католические.

Таким образом, Солдатенков, скорее всего, постарается сесть — или уже сел — на трансатлантический рейс, лучше грузовой. Чтобы вернее затеряться среди десятков тысяч путников, которые ежедневно устремляются в море, желая обрести на чужих берегах новую жизнь. На самом же деле бедолаги в абсолютном большинстве своем меняют шило на мыло, потому что сеть империализма, охватившая весь мир, одинакова во всех своих петлях и узелках. Но это их заботы.

Луизиана… Плохо. Чужие территории, чужие интересы, вне зоны традиционной и никем не оспариваемой работы «Деспера». Чужие и весьма строгие правила цивилизованной страны. И если Солдатенков все-таки просочится (или уже просочился) через густую сеть, что Риман постарался накинуть на все порты, достать его будет почти невозможно.

Почти. А значит — все возможно.

Предстояло многое сделать. И для начала — подготовиться на тот случай, если бихевиорист все же ошибся (хотя за такие деньги он должен предсказывать Страшный Суд с точностью до часа).

Риман как обычно не стал доверять секрет телефону. Командир быстро набросал сообщение и зашифровал старым кодом, который был известен только его напарнику. Через четверть часа короткое послание ушло электросвязью «телекс», через час оно настигло адресата. Беркли, которого только привезли с очередного сеанса мышечной реабилитации, привычно выругался, однако по здравому размышлению согласился, что требовательная просьба коллеги вполне разумна.

«Вспомни связи. Собери автономов, метнуться в любую азию. Без подводок на Д.»

Беркли пошевелил рукой, которая сразу напомнила, что хозяина тяжело ранили меньше недели тому назад. Скрипнул зубами, пережидая приступ острой боли, откинулся на заботливо сложенные подушки и начал думать над тем, как лучше собрать команду хороших наемников со стороны, никак не засвечивая в деле «Деспер». Попутно Беркли снова вспомнилось предложение напарника подумать над тем, чтобы найти себе, наконец, постоянного работодателя, какой-нибудь почтенный и состоятельный картель.

Как ни крути, в этом есть определенный смысл. Будет над чем подумать.

* * *

Полковник Витторио Джани, как и полагается итальянскому полковнику, был статен, темноволос и дивно усат. Морхауз мимолетно подумал, что это забавно — солдаты национальных армий почти поголовно отпускали усы, бакенбарды и даже бороды, в то время как кригскнехты демонстративно брились, щеголяя «лысыми» физиономиями. Так что независимо от формы достаточно было одного взгляда на лицо, чтобы в точности узнать, с чего копья кормится военный человек.

Guardia palatina d'onore — Палатинская почетная гвардия — по статусу располагалась все-таки чуть ближе к наемникам, однако традиционно комплектовалась личным составом итальянской армии и традиционно же командовалась итальянским полковником. Который себя солдатом удачи отнюдь не считал, а кардиналу предстояло развеять это преходящее заблуждение.

— Итак, я думаю, нам следует опустить велеречивые маневры и сразу перейти к делу, — Морхауз подумал, что хоть интриги его хлеб и воздух, иногда просто приятно отринуть хитрую паутину слов, рубя сплеча, без всяких околичностей.

— Да, склонен согласиться, — голос у полковника был тоже очень «итальянский», но без надрывных ноток и повышенных тонов, к коим склонны уроженцы жаркого и экспансивного юга. Очень спокойная, сдержанная речь.

Морхауз чуть склонил голову, так, что со стороны стал немного похож на быка, готового атаковать тореадора. Полковник машинально провел костяшками пальцев по лацкану пиджака. Ему определенно было неуютно в штатском, без привычной темно-синей формы, но офицер отлично держался.

— Давайте я обрисую ситуацию, как она мне представляется, — кардинал уверенно вел беседу, словно резковатый, но опытный лоцман. — Почетная гвардия весьма хороша. Была хороша, и стала еще лучше под вашим руководством. Я внимательно ознакомился с вопросом и, пожалуй, могу сказать, что ваш приход вдохнул новые силы в сие почтенное подразделение. Вы сумели вернуть гвардии старые традиции и приумножили ее боевые навыки. Однако…

Морхауз развел руками перед глазами собеседника, словно разворачивая невидимый шлейф.

— И, тем не менее, перед вами стена. Она невидима, однако непреодолима, как если бы оказалась выкована из стали. Стена традиций и опоздания. Ваши предшественники имели неосторожность и глупость не успеть к обеду, так что теперь их последователи вынуждены ловить кости, которые бросают через стену пресытившиеся хозяева пира.

Полковник смолчал, лишь едва дрогнувший ус выдал душевный настрой, весьма далекий от благостного. Кардинал с удовлетворением отметил, что старая рана уязвленного самолюбия гвардейцев по-прежнему болит и соответственно можно вложить в нее персты еще дальше.

— Гвардейский батальон — единственная часть в армии Престола, которая боеспособна, по-настоящему боеспособна… — продолжил Морхауз. — Более того, принимала участие в настоящих боевых действиях за последние полвека. Однако почти все охранные задачи у вас перехватила Cohors pedestris Helvetiorum a sacra custodia Pontificis, то есть швейцарцы. А представительские и эскортные функции отошли разряженным конным павлинам из Guardia Nobile, конной Дворянской гвардии, все достоинство которых заключено в длинных родословных. Настолько длинных, что я сомневаюсь — если свернуть их в трубочку, пройдут ли эти свитки в заслуженные места, уготованные им естественным ходом вещей?

Полковник Джани снова дернул усом, краешек его губы пополз вверх, скрывая невольную усмешку. Кардинал снова попал в точку, и уязвив, и насмешив одновременно.

— Вы командуете единственной частью, которая достойна своего имени, — Морхауз решил, что лести в таких случаях много не бывает, и пирог следует полить еще одной ложкой меда. — Но остаетесь чужаками. Мимо вас проходят почести, слава… — Александр сделал многозначительную паузу. — И деньги. А равно прочие возможности, которые так приятно разнообразят жизнь военного на службе Святого Престола.

— Вы можете это изменить? — у Джани были прямые не только усы, но и вопросы.

— Да. А вы, как я смею надеяться, готовы рискнуть, иначе я не видел бы вас перед собой в этот полуночный час.

— Вы мне не командир. Напомню, что батальон подчиняется камерленго и маршалу конклава. Что вы можете сделать для гвардии, кардинал-вице-канцлер? — полковник отчетливо выделил слово «вы».

— Я — ничего. Все, что вы получите, будет даровано из щедрых рук нового понтифика.

Джани замолчал, провел рукой по шее, как будто галстук душил его.

— Полковник, не будьте глупцом, — резко оборвал его мысли кардинал. — Вы определенно в курсе событий и знаете, что Гильермо Боскэ в бегах, скрывается от убийц. Однако он и не убит. Сейчас все зависит от того, кто найдет его первым. Если «авиньонцы» — Боскэ исчезнет навсегда. Если я — он взойдет на Престол, и никакая сила не сможет этому помешать. Весь вопрос в том…

Морхауз склонился к полковнику.

— Весь вопрос в том, правильно ли я оценил ваше честолюбие и ваши амбиции.

— Что именно вы хотите? — Джани старался контролировать голос и у него почти получалось. «Почти» — однако не для кардинала. Морхауз читал смятение собеседника, будто раскрытую книгу.

И наступил момент истины.

— Мне нужна армия. Опытные и тренированные люди с оружием, готовые ко всему. Сейчас идет гонка со временем, мы ищем Гильермо, наши … оппоненты тоже. И в силу обстоятельств Боскэ может обнаружиться где угодно. Тогда понадобится отряд, готовый немедленно отправиться в любую точку света и выхватить будущего понтифика из любой обстановки.

— В мире хватает наемников, — полковник машинально облизнул губы. — А вы не настолько стеснены в средствах, чтобы не позволить себе лучших из лучших.

— Совершенно верно, — позволил себе усмешку Морхауз. — И я основательно поразмыслил над этим. А затем подумал — к чему мне платить ландскнехтам, которые будут действовать всего лишь за плату, если совсем неподалеку от меня есть люди, готовые сражаться за Веру… славу и возможности, которые нельзя купить? Наемникам я могу предложить только франки. Вам — возвращение старых договоров, верховенство над швейцарцами и кавалерией. Участие в некоторых… фондах. То, чего вы не получите больше никогда и ни от кого.

Полковник помолчал, глядя сквозь и поверх кардинала большими темными глазами. Он справился с собственными руками и сложил их на край стола, ладонь на ладонь.

— Это рискованно, — нейтрально заметил Джани.

— Безусловно. Но стремительные взлеты происходят только так. Вы ставите на кон все… или возвращаетесь к прежнему существованию, пока, наконец, палатинцев не распустят за ненадобностью.

— Гарантии? — осторожно осведомился итальянец.

— Вы полагаете, Папа забудет людей, которые спасут его из хищных рук ассириян? — усмехнулся кардинал. — Боскэ не такой человек.

— Не сомневаюсь, — без улыбки качнул головой Джани. — Я пока не имел чести лично лицезреть почтенного Гильермо Боскэ, однако наслышан о его благочестивости, а равно иных достоинствах. Но я договариваюсь не с ним, а с вами, кардинал-вице-канцлер.

— Ну что же, — Морхауз вдохнул и выдохнул, понимая, что договор заключен. — Давайте детализируем наше… соглашение.

Глава 23

Гильермо никогда не видел моря и всегда полагал, что если такое случится, впечатления окажутся незабываемыми. Правильно говорят — бойся, человече, твои желания могут сбыться. Леон увидел море, вернее его маленький кусочек, в предрассветной полумгле, когда небольшой сухогруз принимал неофициальных пассажиров. И последующие впечатления действительно оказались незабываемы. К сожалению, отнюдь не с хорошей стороны, впрочем, к ударам судьбы неудачливый понтифик уже начал привыкать.

Человек, не сведущий в корабельных делах, всегда теряется при необходимости внятно рассказать о том, что видит в стальной утробе. Так и Гильермо смог бы описать свое новое место жительства лишь как «между большим железным ящиком от пола до низкого ржавого потолка и другим ящиком, который пониже, но с тремя трубами». Пассажирам на этом кораблике не полагалось ничего, кроме вечно холодного титана с горькой водой и бесплатного выкидывания за борт в случае смерти или болезни. Так что каждый обустраивался, как мог, в соответствии с запасами.

Было сыро. И холодно — отопление вряд ли работало, даже если бы кто-то и поднял заслонки теплоотводов от старенького дизеля. Боскэ закутался в широкую, болотного цвета, куртку, спрятал кулаки глубоко в рукавах, а затем вообще продел руки внутрь, сложив их на груди. От такого положения пальцы быстро немели и затекали, зато казалось, что так получается немного теплее. Странное дело, в разбитом на секции полупассажирском трюме помещалось не менее сотни человек, которые должны были производить сами собой много тепла, однако его словно высасывали без остатка ржавые борта.

Кот подергал во сне ногами, словно то самое животное, в честь которого получил прозвище. Скорчил смешную физиономию и, не просыпаясь, на время расслабился. Пулеметчику снилось что-то тревожное и долгое. От неосторожного движения снова закровило простреленное ухо, крошечные красные капли по одной сочились на грязную палубу, мешаясь с одноцветной ржавчиной.

Спиной к пулеметчику без пулемета прижался маленький китаец с умным лицом и очень печальными глазами. Боскэ ни разу не смог угадать в точности, спит Чжу Чжиминь или нет. На китайце плохо сказались недавние приключения, он окончательно замкнулся в себе и как будто мучительно переваривал некие страхи и соображения. Кроме того маленького радиста мучила затягивающаяся рана в заду, поэтому грязное желтое лицо неизменно морщилось в страдальческой гримасе, делая владельца похожим на грустную злую обезьянку.

Хольг и Родригес накрылись одним плащом, так что о них сказать в точности ничего нельзя было. Из-под прорезиненной ткани торчал ботинок фюрера, который время от времени разворачивался плашмя палубе то левым боком, то правым. Как будто владельца донимала больная нога, и он старался облегчить боль, ища оптимальное положение. Видимо, не находил.

Боскэ вздохнул и посмотрел на негра Бангу. Тот скрутился под своей шинелью и чем-то едва заметно гремел внутри. Монах знал, чем именно, и слабо усмехнулся. Как будто почуяв сторонний взгляд, африканец сверкнул глазом через прореху в шинели и незаметно подмигнул Боскэ. Робко и очень слабо, как будто опасаясь оскорбления или даже затрещины.

Боскэ улыбнулся в ответ, так же тихонько, лишь для одного человека. Негр благодарно кивнул и ушел глубже под шинель, как погружающаяся субмарина. Гильермо знал, что там, в пыльной и тесной пещерке из старого сукна, Банга перебирает свои «сокровища». Эти сокровища Боскэ случайно увидел в самом начале морского путешествия. Африканец-аскари привык скрываться от привычных компаньонов, но не от странного и кажется доброго (по крайней мере, не злобного) белого.

За рваной подкладкой шинели Банга хранил старую жестяную коробочку, рисунок на которой давно стерся, исчез под сотнями царапин. В эту коробку негр складывал разные безделушки, скорее даже мусор. Крошечные обмылки ароматического мыла. Недокуренная сигара с роскошным обрезом золоченой бумаги. Обрывок оксирановой цепочки. Сломанная спиральная пружинка от игрушки. Измятая открытка-»марка» из тех, что наклеивают на письмо или совсем дешевую картонку «одноразовку». И прочее в том же духе. Когда аскари был уверен, что его никто не потревожит, он втихую открывал коробочку, извлекал содержимое по одному предмету и долго крутил мусорные вещицы в длинных, болезненно худых пальцах без половины ногтей.

Гильермо изначально хотел спросить, что значат все эти вещи для попутчика, но передумал. Во-первых, не был уверен, что его поймут — Банга знал все основные европейские языки, но каждый в пределах полусотни слов, основные команды и денежные единицы, больше ничего. Во-вторых… сложно сказать. Просто Гильермо чувствовал, что для нищего и презираемого наемника в старой жестянке сокрыта целая вселенная. Может быть прошлое, настолько ценное, что его хотелось сохранить, уберечь. Может мечты о будущем, новой, чуть более привольной и счастливой жизни. Целый мир, который словно крылья бабочки, может смять и уничтожить одно неловкое прикосновение.

Так или иначе, Боскэ ничего не спрашивал и сделал вид, что вообще ничего не заметил. За это он, кажется. удостоился молчаливой благодарности. Толку от нее не было, однако на душе как-то потеплело. Жаль, что только на душе, немного согреться тоже не помешало бы.

Наверху завопил судовой колокол или как там называлась штука, которая звенела и орала, словно черти-барабанщики в аду. За переборками залязгало, загремело, как будто железная цепь скользила по храповику. Завозились разбуженные пассажиры, которые выглядели близнецами членов хольговой ганзы. Такие же уставшие, грязные, болезненно осунувшиеся. Утихла сатанинская машинка, и вслед за ней снова успокаивались люди, набитые в трюм.

Саднила голова, бритая налысо скверно заточенной бритвой. Хольг рассудил, что физиономия Боскэ слишком запоминающаяся, а у пулеметчика со странным прозвищем «Кот» нашлись и ножницы, и бритва. Гильермо наконец-то переодели, подобрав одежду условно по росту и размеру. Очень условно, потому что для своего роста в сто восемьдесят сантиметров Боскэ оказался слишком худым. Хотя просаленная и мешковатая одежда оказалась по-своему удобна, в нее можно было плотнее закутаться. Один ботинок казался относительно приемлемым, второй же был подвязан веревочкой, демонстрируя оскал отклеивающейся подошвы. На переносицу водрузили старое фальшивое пенсне, у которого одна нулевая линза треснула, а вторая вообще отсутствовала. После всех этих манипуляций миру предстал немолодой тип крайне подозрительной наружности, к тому же с основательно битой физиономией — синяки от ударов Хольга лишь набирали синеву и не желали сходить.

Фюрер был доволен — теперь Боскэ можно было принять за мелкого жулика «на доверии», не слишком удачливого шулера, брачного афериста, который не гнушается дутым золотом и даже медью с колечек сельских вдов. Или за фабричного рабочего средней квалификации, которого выгнали по состоянию здоровья. Так или иначе, самое главное — Боскэ больше не походил на прежнего Гильермо.

Монах привыкал к новой личности и радовался, что Господь явил ему хоть одну крошечную милость (помимо чудесного спасения числом уже дважды) — как выяснилось, Гильермо совершенно не страдал морской болезнью. Впрочем, чудесное избавление не коснулось иных телесных потребностей, кои настоятельно потребовали уделить им внимание.

Боскэ поднялся на ноги, попутно печально думая, что это больше похоже на «восстал из праха». Мышцы и суставы тянулись, как старая высохшая резина, каждое движение давалось с болью и вообще, кажется, он простудился и на краю лихорадки. После посещения трюмного гальюна мысли понтифика потекли в ином направлении. Гильермо подумал, что воистину — человек привыкает ко всему. И то, что совсем недавно казалось кромешным ужасом, теперь лишь заставляет брезгливо поджать губы.

Совсем недавно… Боскэ вдруг понял, что не может сказать в точности, сколько длится его эпопея. Перестрелка в отеле поблекла, затерлась последующими событиями, так что случилась как будто годы назад. А ведь прошло от силы… Он начал считать, дважды сбился и перешел к сгибанию пальцев. Получалось что-то около недели. Хотя нет, больше. Однако «неделя» — звучало красиво.

Семь дней, за которые Господь сотворил землю и всех ее обитателей. Семь дней, в течение которых Гильермо Леон Боскэ из уважаемого доминиканца пятидесяти одного года от роду обратился безродным беглецом в компании странных и неприятных личностей.

Захотелось вдохнуть свежего воздуха. Пассажиров особо никто не гонял, просто команда не отказывала себе в удовольствии поглумиться над встреченным пассажиром, так что мало кто покидал трюм без крайней надобности. Но Гильермо рискнул.

Путь наверх он нашел на удивление быстро и легко. Холодный ветер сразу подхватил куртку призрачными пальцами, рванул и начал терзать, пытаясь добраться до тела морозными когтями. Пассажиры шептались между собой, что в этот сезон здесь должно быть тепло, даже жарко, однако старому судну не повезло попасть в затяжную полосу непогоды, которую принесло едва ли не из самой Антарктики.

Боскэ подобрался ближе к борту, крепче ухватился за стальные тросы, которые назывались, кажется, «леерами» и служили вместо перил. Железные заусенцы больно кололи ладони, и Боскэ перехватил канаты через ткань длинных рукавов.

Море волновалось. Наверное, то было самое правильное и точное слово. Не шторм и не гладь, а волнение. Когда низкие тучи скачут над волнами, а ветер сбивает пенные шапки с темной воды. Корабль не бросает меж бурунами, а скорее мелко, противно трясет, так, что сердце опускается к диафрагме и там заходится противной липкой дрожью.

Зато воздух был чист и пах солью, свежестью. Как осенний лес, когда листва уже опала и прошел затяжной сумрачный дождик. Временами порыв ветра доносил острый запах дизельного выхлопа, однако это на удивление не портило картину, а лишь оттеняло запах вольной стихии.

Гильермо любил осень и подумал, что, наверное, ему нравится море. Или понравится, если познакомиться с ним поближе и в более пристойных условиях.

А затем твердая крепкая рука схватила его за шиворот и резко дернула назад, отбрасывая на мокрую, отвратительно и болезненно твердую палубу. Боскэ приложился о ребристый металл носом, который сразу потерял чувствительность, онемел.

— Я приказывал тебе сидеть внизу, поп, — раздельно и зло сказал Хольг, взмахнув левой рукой и пряча в кармане правую.

— Из-звините, — выговорил снизу вверх Боскэ, осторожно ощупывая нос. На пальцах осталось несколько алых капель, и Гильермо огорчился, представив собственное лицо, теперь еще более разбитое и неприглядное.

— Скотина, ты понимаешь, что значит «не привлекать внимание»?

Леон немного помолчал, хлюпнул опухающим носом, который на холодном ветру быстро синел, и спросил, все так же глядя снизу-вверх:

— Скажите… господин Хольг. Почему вы такой злой, недобрый человек?

— Что? — не понял фюрер. — Я плохой, что ли?

— Нет, вы не плохой, — терпеливо, насколько это было возможно в его положении, разъяснил Боскэ. — Вы очень недобрый человек. И мне кажется…

Леон снова машинально потрогал нос. Доминиканца знобило, крупная дрожь сотрясала пальцы.

— Мне кажется, вы очень несчастный человек. Потому и злой.

Хольг помолчал, кривя губы и по-прежнему не спеша достать руку из кармана. Кисло, зло усмехнулся.

— Чудесная, чудесная поездка, — фюрер продолжал кривить губы, так что речь его казалась почти неразборчивой. — Поп моралист. Скотина беловоротничковая. Козел богомольный…

— Меня нет смысла оскорблять, — Гильермо не без труда поднялся, озябшие пальцы закостенели и стучали по палубе, как высохшие деревяшки. — Я служу не людям, а Ему. Людская жестокость может причинить мне боль, но не обидеть. Вы можете ударить меня, избить. Но не можете оскорбить.

— Неужели? — недобро осведомился фюрер.

— Да, — развел непослушными руками Боскэ. — И я просто хотел помочь. Как помог вашему… стрелку. Максвеллу. Ему было тяжело, но мы поговорили по душам, и ему стало легче. Намного легче.

— Ты исповедовал Рыжего? — не поверил фюрер.

— Нет. Я не мог, ведь он не католик… не был католиком, — грустно поправился Гильермо. — Мы просто поговорили. И ему стало легче.

— Просто поговорили… — повторил Хольг с непонятной, однако вполне определенно недоброй интонацией. — Поговорили, значит.

— Господин Хольг… — Гильермо замялся, пытаясь облечь свои мысли в правильные слова, что смогут достичь не только ушей, но и разума злобного командира. Но не успел. Слова монаха, безобидные сами по себе, послужили катализатором. Давно накапливающиеся раздражение и страх, наконец, соединились, словно взрывчатые компоненты в снаряде. И породили сокрушительную, слепую вспышку нерассуждающего гнева.

Казалось, в голове фюрера щелкнул какой-то рычажок, разом переключив состояние Хольга. Он молча бросился на доминиканца и, схватив за воротник, встряхнул без жалости. Ударил раз, другой, разбрызгивая кровь. Боскэ слабо вскрикнул, фюрер швырнул его на мокрую холодную палубу и с каким-то почти собачьим рычанием начал пинать здоровой ногой.

— Эй, братан, полегче там, — посоветовал спешащий по своим делам моряк. — Отмывать потом сам будешь, капитан взбесится, лучше сразу за борт кидай. Все равно уплачено.

Морской человек устремился дальше, втягивая голову меж плеч под широким капюшоном. А немного протрезвевший Хольг отступил, тяжело дыша, разжимая кулак. Во второй руке он сжимал пистолет, не черный и не блестящий, никелированный, а серого цвета, как старый, часто использовавшийся нож. По лицу фюрера текла вода, ее было слишком много для соленых брызг. Видимо припадок истерического гнева выжал из воспаленных глаз немало злых слез.

Хольг еще раз пнул Леона. Не слишком больно — увечная нога не давала достаточно опоры, однако все равно чувствительно. Присел рядом и приставил к голове доминиканца ствол. Гильермо закрыл глаза и что-то шептал, пытаясь перекреститься непослушными пальцами.

— Что?! — заорал ему в разбитое лицо Хольг. — Громче, громче, сволочь!

— Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа, единородного Сына Божия, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, и чрез Которого все сотворено, сошедшего с небес ради нас, людей, и нашего ради спасения…

— Что это за болтовня? — прошипел сквозь зубы фюрер.

— Это Символ Веры, — выдавил Гильермо через разбитые губы, по которым пришелся особо неудачный удар тяжелым ботинком с жестким рантом. — Догматы вероучения…

— Символ Веры! — сказал, как плюнул фюрер. — Врешь.

Он ткнул в лицо монаху пистолет, постучал выступающим из-под затвора стволом по скуле, исцарапанной бритвой, иссиня-черной от наслоившихся синяков.

— Это — пистолет «Смит-Вессон», — четко, с расстановкой выговорил Солдатенков. — Калибр девять миллиметров. И когда на нем спускают курок, происходит выстрел. Пуля вылетает из ствола и превращает человека в труп.

Олег встряхнул свободной рукой высокого, но очень легкого доминиканца, который болтался в своей безразмерной куртке, словно крыса в мешке.

— Вот настоящий Символ настоящей Веры, — с ледяной злобой говорил фюрер, и Гильермо с трудом выносил напор его ненависти. — А все остальное — пустая болтовня. Так что заткнись, святоша, сунь язык в жопу и не заикайся больше о том, кто здесь недобрый. И как ты можешь сделать кому то легче. Может быть, в своем церковном мирке это все так. Но ты сейчас в настоящем мире.

— Ты не убьешь меня, — просипел доминиканец. — Я тебе нужен.

Ствол уперся в середину лба Гильермо и показался монаху горячим, как только что из домны.

— Ты в настоящем мире, — повторил фюрер, и темные провалы его огромных, неестественно расширенных зрачков буквально вытягивали душу из Леона. — А в настоящем мире людей убивают. По разным причинам или совсем без причины, просто так. И они умирают просто так, насмерть. Насовсем. Если я сейчас нажму на крючок, бог остановит пулю?

— Все, что случается, случается по Его воле, — прошептал Гильермо, собирая в кулак остатки воли и храбрости. — Ты не сделаешь ничего, что было бы выше Его замысла.

Щелкнул взводимый курок. Острый край ствола еще сильнее и больнее уперся в лоб.

— Так боженька остановит пулю? — повторил фюрер.

— Нет, — сказал Гильермо, закрывая глаза. И зашептал, торопясь успеть закончить. — Исповедую единое Крещение во оставление грехов, ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

— Я так и думал, — хмыкнул Солдатенков, убирая оружие. — Мой Символ лучше твоего.

— Он страшнее и понятнее, — не открывая глаз, выдохнул доминиканец с решимостью обреченного. — Но не лучше.

Хольг сплюнул, уже беззлобно и почти спокойно.

— И я был таким же глупым, — вздохнул фюрер. — Три с лишним года назад. Но я вылечился. Точнее, меня вылечили.

Гильермо молчал, сглатывая кровь, что стекала в рот из разбитого носа.

— Уходи, поп, — глухо посоветовал Солдатенков. Именно посоветовал, а не приказал. — Скройся внизу и никому больше не показывай свою рожу. Тебя еще везти и везти.

Гильермо поднялся, скользя и цепляясь разбитыми пальцами за леер. Наконец он более-менее утвердился в вертикальном положении.

— Можешь сказать «спасибо», — порекомендовал Солдатенков.

— За что? — спросил Гильермо, глядя в сторону.

— За лечение от розовой слепоты. Я заплатил за него намного дороже — куском ноги.

Боскэ тяжело вздохнул. Из-за основательно побитых ребер получился скорее протяжный всхлип. Монах сглотнул, выбирая между разумным и правильным. Подумал, насколько разведенными могут быть эти две сущности, которые совсем недавно казались ему единым целым. И выбрал не разумное — то есть молча уйти, а правильное.

— Я благодарен. Но не за этот «урок». Вы показали, что сильный всегда может показать свою силу над слабым. Но я это знал и так. В Библии о неправой силе написано куда лучше. Я благодарен за иное.

— И что же это? — в очередной раз сплюнул фюрер.

— Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, — медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью сказал доминиканец. — Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших.

— Это ты себя в праведники записал? — хмыкнул Солдатенков.

— Нет, — покачал головой Гильермо. — Я так думал. А затем понял, что ошибался в своей гордыне. Я не праведник. Я просто тот, кого Он ведет, указывая на все несовершенство мира, который я не знал. Который я смогу сделать лучше. А праведник… может быть тот, кто по воле Божьей сопровождает меня через все опасности, между Сциллой и Харибдой?

— Убирайся, — устало приказал Хольг. — Иди к черту, болтун.

Гильермо ушел, спотыкаясь и тихонько стеная сквозь зубы. Фюрер вцепился в леера и подставил лицо холодному ветру, стараясь выстудить огонь, что сжигал его душу. Сейчас Хольг и сам не сумел бы внятно объяснить, зачем он избил свой ценный груз. Просто… слишком много всего случилось. И совершенно искренняя вера монаха, что все проблемы можно решить молитвой или задушевной беседой — стала последней каплей.

А в самом дальнем уголке души таилось печальное понимание того, что фюрер завидует монаху. Хольгу тоже хотелось бы верить, что есть на свете высшая сила, которая стоит над человеком и его делами. Что хорошие поступки вознаграждаются, а зло рано или поздно окажется наказано по заслугам. Что ничего в этом мире не происходит просто так, и некая сила прядет сложную паутину судеб, кропотливо соединяя их по великому плану.

Но Солдатенков слишком хорошо знал, что это не так.

* * *

Девушки помолчали, каждая думая о своем. Догорающая сигарилла взмыла по красивой дуге, отброшенная Генриеттой. Снова негромко лязгнул металл в руках Александры.

Автомобиль проехал и затормозил совсем рядом. Юношеский задорный голос что-то весело прокричал по-французски. Совсем юный голос… Беглец прикинул, что кричавший даже моложе его.

— Что ж, пора заканчивать, — спокойно, даже с некоторой скукой заметила Генриетта, и кровь замерзла в жилах у Олега. С леденящим ужасом беглец понял, что охотница смотрит прямо на него.

И видит.

— Здесь только примятая трава! — сообщила брюнетка в сеточке невидимому французу. — Он уполз дальше.

Генриетта махнула рукой в сторону. Александра изящно вскинула на плечо никелированную автоматическую винтовку с выгнутым, анатомическим прикладом.

— Езжайте, мы пойдем своим ходом, — сказала Генриетта. — Вечер слишком хорош, чтобы его упустить.

Судя по отзыву, преследователи не слишком обрадовались новости о пропаже законной добычи, однако и не слишком огорчились. Заревели моторы, поднялись клубы пыли из-под нещадно прокручиваемых шин. Под вопли пассажиром автомобили помчались дальше, в сторону, указанную брюнеткой.

— Что ж, вечер и в самом деле дивный, — согласилась Александра. — Но… почему?

Генриетта вновь кинула взгляд в направлении Олега. Спокойный, безразличный, немного усталый взгляд человека, который ни секунды не сомневается в праве распоряжаться чужой жизнью и смертью.

— Деланное восхищение от добычи, что предопределена изначально, не может развлекать, — объяснила Генриетта. — В отличие от созерцания выражений лиц этих так называемых охотников, когда они поймут, что трофей потерян. Идем.

После Олег долго лежал, чувствуя, как холодный пот застывает пленкой по всему телу. Он понимал, что остался в живых по прихоти судьбы и двух молодых женщин. И это были восхитительные переживания — радость жизни, восторг от прошедшей мимо смерти.

На следующий день придется резать ботинок. Фюрер Хольг знал, что рану ни в коем случае нельзя прижигать порохом. Но милиционер Олег этого знать не мог, и сделал, собственными руками разведя огонь гангрены.

Затем… было еще много всего. И ничего из этого Хольг вспоминать не хотел. Однако и избавиться от воспоминаний — не мог.

Как и от зависти к счастливому в своем наивном неведении доминиканцу.

* * *

Еще два дня ганзу трясло в трюме сухогруза. На третий день кораблик достиг пункта назначения.

Там их уже ждали, и отнюдь не те, кого хотели бы встретить беглецы.

Глава 24

Каким бы крутым воякой ты не был, трудно выступать с парой пистолетов против десятка отменно вооруженных солдат. Пусть даже это чернокожие, которые считаются по определению классом ниже белых наемников. Хольг воякой не являлся, он был контрабандистом, поэтому даже и пытаться не стал. Тем более, что эти негры сильно отличались от обычных аскари, годных главным образом для набегания толпой и стрельбой в воздух.

— Аригато, — представился главарь встречавших, молодой африканец с ослепительной, белоснежной улыбкой, в которой не хватало примерно четверти зубов.

Неожиданно для всех Гильермо рассмеялся, попытался замолчать, но так и не сумел, в конце концов раскашлявшись и задыхаясь. Хольг напрягся, однако черный командир, похоже, совершенно не обиделся на странную реакцию доминиканца.

— Но можете называть меня Адигартуо, — добродушно разрешил молодой негр со щербатой улыбкой. — Если выговорите. А пока — прошу.

Он широким жестом пригласил ганзу к четырехосному грузовику, старенькому, но вполне рабочему на вид.

— Куда едем? — без особой надежды спросил Хольг.

— Туда, откуда можно вернуться, — исчерпывающе ответил Аригато. — Если повезет. И пистолеты в сумку сложите, там они вам не понадобятся.

Один из мрачных негров молча и очень демонстративно тряхнул обширной сумой, судя по старому клейму — баулом Орлеанского экспедиционного корпуса.

— Разоружаемся, — вздохнул фюрер, подумав, что как-то быстро и нехорошо закончился дальний путь. Хольг уже прикидывал, как можно поторговаться с захватчиками, благо сразу беглецов не пристрелили, и это внушало некоторые надежды. Однако в конце долгого тряского пути под наглухо закрытым тентом их ждал большой сюрприз.

— Здравствуйте, товарищи, — умеренно дружелюбно и почти весело сказал еще один африканец. В отличие от прочих он был одет достаточно легко, поверх почти тропической формы без знаков различия перекрещивались ремни офицерской портупеи. Явный командир. Высокий, налысо бритый, с тонкой ниточкой усов, подстриженных столь щегольски и аккуратно, что место им было скорее в Париже, на худой конец в городах итальянского юга. Красный шарф в мелкую черную клеточку закутывал командирскую шею, и при одном лишь взгляде на красно-черную повязку Хольг понял, с кем его свела судьба.

— Товарищи? — вежливо переспросил фюрер, от всей души надеясь ошибиться. — Мы теперь друзья?

— Нет, — улыбнулся Антуан Торрес по прозвищу Капитан. — Но у нас так принято. В Народном Антиимпериалистическом Фронте все друг другу братья и товарищи.

Капитан обозрел ганзу и после секундного раздумья двинул сверху вниз сложенными указательным и средним пальцами, словно разделяя контрабандистов на две группы

— Вы мне пока не нужны. Можете отдыхать и быть свободными… в разумных пределах. Охрана стреляет без предупреждения. Вы же — прошу за мной.

Гильермо и Хольг переглянулись, разом качнули головами и зашагали вслед за Торресом и Аригато. С лица фюрера можно было выжимать лимонный сок для самого кислого коктейля на свете. Гильермо же наоборот, озирался вокруг с нескрываемым и живым любопытством.

— Полевой лагерь? — осторожно поинтересовался Хольг.

— Да, временная батальонная станция, — на удивление добродушно отозвался Капитан. — Скоро снимаемся, поэтому вы и здесь.

Торрес не стал развивать тему, тем более, что все и так было понятно. Диспозиция не обещала быстрого расстрела, и Хольг снова задумался над вопросом о торговле.

— Садитесь, — Торрес указал на походные складные стульчики из алюминиевых рамок и брезента. — Накиньте что-нибудь на его высокопреосвященство, — приказал Капитан ординарцу. — А то замерзнет.

— Я не высоко… — начал было возражать Леон, однако Торрес оборвал его небрежным взмахом ладони.

— Неважно. Шинель.

Ветер трепал брезентовый, выцветший тент, пытался сорвать стопку бумаг с походного столика. Тяжелое пресс-папье из гильзы малокалиберного снаряда не позволяло. Только сейчас Гильермо почувствовал, что и в самом деле замерз. После теплого, даже немного душного грузовика здесь было холодно. Точнее ветрено. При ярком, ощутимо жарком солнце воздух казался ледяным, как будто стекал с векового ледника. Ординарец, на этот раз явный азиат в ватнике, принес длинную теплую шинель и накинул на плечи Боскэ. Гильермо благодарно кивнул и немедленно завернулся в нее поплотнее. Хольг поднял воротник куртки, однако ему шинель никто не предложил.

— Я слышал, вы взяли с собой много черных… помощников, — заметил фюрер. — Слухи не лгут.

— Это так, — согласился Капитан. — Обстрелянный чернокожий офицер плюс опытный китайский рядовой дают в сочетании отличный результат. Но мы здесь не для того, чтобы обсуждать вопросы организации Фронта.

Хольг правильно понял недвусмысленную рекомендацию и замолчал, ожидая расспросов.

Капитан поправил знаменитый красный шарф-куфию, немного подумал, шевеля тонкими, но сильными пальцами с бледными лунками ногтей.

— Итак, куда вы собирались далее? — спросил он, наконец, без прелюдий. — Ватикан в другой стороне, странно добираться до него через китайский Хэбэй.

— Мне кажется. вы неправильно… — начал Хольг, помолчал и попробовал по-другому. — Кажется, вы нас не за тех…

— Дружище, — мягко, не показывая зубов, улыбнулся Капитан. — В тех местах, где я учился воевать, принято отрезать допрашиваемому палец после первого намека на ложь. Впрочем, допустимы вариации — можно отрезать не палец, а сразу кисть. Или что-нибудь другое, менее продублированное природой. Можно не после обмана, а до начала собственно беседы, так сказать профилактически. Мне стоит подумать над старыми традициями?

— Нет, — сдался Хольг. — Не стоит. Вы знаете, кто мы?

— Да, — коротко вымолвил Торрес. — Залог победы — знание и разведка. Я знаю обо всем, что происходит в здешних краях, а вы неудачно засветились при посадке.

— Морские перевозки… — догадался Хольг. — Оружие для Фронта. Как неудачно мы выбрали корабль…

— Умный белый мальчик, — на сей раз без улыбки отметил Капитан. — Но я не слышу ответов.

— Его предали, — мрачно сказал Хольг, качнув головой в сторону доминиканца. — И его покровителя тоже. Мы не знали, к кому обратиться, и я решил, что нам лучше уехать как можно дальше, чтобы запутать все следы. Туда, где много людей, всем на всех наплевать и откуда можно уже не торопясь послать весточку.

— Дашур? — с прищуром уточнил Торрес.

— Да. Морем до порта и затем спуститься с севера на юг через «Угольный подвал». Ошиблись, видно.

— Не совсем, — с легким одобрением качнул головой Капитан. — Насколько я могу судить, от своих преследователей вы действительно оторвались. В порту вас встречали только мои люди.

— Отпустите нас, — попросил Хольг, решив не тянуть. — Он дорого стоит, вы окажетесь в профите.

— А вот здесь, друг мой, сокрыта большая проблема выбора, — развел руками Торрес. — И чтобы решить ее, потребуется некоторый умственный атлетизм. Почему я собственно и решил посмотреть на вас лично.

— Все так сложно? — сумрачно и безнадежно уточнил фюрер.

— Более чем. Дело в том, что вас очень деятельно ищет «Деспер», если тебе это о чем-то говорит.

— Говорит, — буркнул Хольг. — А я все думал, кто же это такой быстрый и жесткий… Наверное, есть повод возгордиться.

— О, даже больше, чем ты думаешь, — улыбнулся черный командир. — После встречи с вами Риман мечется, как будто его тарантул в зад укусил. А Беркли отправился на больничную койку.

— Фрэнк «Скорпион» Беркли?! — Хольг вдохнул и забыл выдохнуть.

— А ты не знал, кого подстрелил твой рыжий стрелок? — удивился Капитан, демонстрируя очень хорошее знание вопроса. — Точно, откуда ж тебе знать…

— О, Господи… — только и смог выговорить фюрер.

— Так что да, можешь возгордиться. И соответственно лучше понять мою морально-этическую проблему. С одной стороны я могу сдать вас «Десперу», оптом. Фрэнк не знает меры и не понимает, что народно-освободительная борьба — это не отряд наемников, которых можно запугать головами на кольях.

Гильермо вздрогнул, но под широкой теплой шинелью этого никто не заметил.

— Поэтому у меня с «Деспером» в последние полгода отношения весьма… непростые. Откатить их к началу и немного примириться было бы весьма к месту.

Хольг ничего не сказал, только поднял воротник еще выше, до самых ушей и шмыгнул носом. Покалеченные пальцы болели, нога болела еще сильнее. Смертельно хотелось наконец-то по-человечески умыться, с мылом, и побриться.

— С другой стороны кригскнехты редко помнят добро дольше пары дней, а в деловых интересах нам с «Деспером» не разойтись, — продолжал думать вслух Капитан. — И возможно вставить фитиль «Самой успешной коммерческой армии в мире» было бы эффектнее и полезнее. С этой точки зрения правильно отпустить вас идти своей дорогой.

— Есть и третий вариант, — прогудел из толстого воротника шинели Гильермо, на которого никто не обращал внимания, думая, что монах дремлет. — Сопроводите нас к Мо… к нашему покровителю. Вы не только отплатите недругам, но и заработаете.

— А это, к сожалению, не вариант, — искренне опечалился Капитан. — Хотя соблазнительно.

— Почему?

— Мой дорогой Боскэ, вы представляете собой фишку на большом игровом поле. Я не знаю ни правил, ни участников. В таких играх не стоит даже ставить на результат, и тем более — пытаться двигать фигуры. Слишком велик риск, что проигравшая сторона придет бить меня доской. Я отобьюсь, но к чему эти лишние проблемы?

— Но ведь передать нас этому де… Дес… тем плохим людям, это ведь тоже игра.

— Нет. Просто дружеская услуга. И если у вашего покровителя возникнут по этому поводу претензии, он сможет высказать их непосредственно «Десперу». Поэтому мой выбор довольно прост, и в нем только две позиции. Не три.

— Не вижу разницы, — признался Гильермо. — Хотя, наверное, это сейчас уже неважно. Вы уже приняли решение?

— Нет, однако, намерен сделать это прямо сейчас.

Хольг затравленно оглянулся и безнадежно опустил плечи. А может лишь талантливо разыграл отчаяние, волчьим чутьем выбирая момент для решительных действий.

— Не стоит, — покачал головой Торрес, следящий за фюрером со смесью любопытства и легкой скуки. — Не успеешь. Ты не первый и не последний, кто хотел убить меня в моем же лагере.

Хольг скрипнул зубами так, что казалось, крошки эмали осели на языке. Однако ничего не сказал. Обыскали его на совесть, а пытаться идти в рукопашную против вооруженных и опытных убийц — дело заведомо бессмысленное.

— Скажите… Гильермо… а как вас стоило бы именовать правильно? — неожиданно спросил Торрес. — Если представить вас понтификом?

— Ваше Святейшество, — механически отозвался Боскэ. — И пишется с больших букв оба слова.

— Ваше. Святейшество, — раздельно повторил Капитан, словно пробуя слова на вкус. — Хорошо звучит. И как вы себя чувствуете в новой роли?

— Никак, — Гильермо поправил рукав шинели. — Вернее, я себя чувствую как человек, которого пытаются то убить, то продать, как призовую ярмарочную свинью. Не хотите ли ткнуть в меня ножом?

— Зачем? — Торрес на мгновение растерялся.

— Оценить прослойку сала, — хмыкнул Боскэ.

— Черт возьми, ваше святейшество, я видел ветеранов, которые держались с меньшим присутствием духа, — казалось, Торрес вполне искренне восхитился. В его голосе не было ни намека на «большие буквы».

— Он просто не понимает, — очень тихо сказал фюрер. — Он ничего в жизни не видел и не понимает ее. Он не знает, что нужно бояться. Потому что есть чего бояться.

— Да, пожалуй… — согласился Капитан после короткой паузы. — К слову, товарищ Гильермо, и как вам окружающий мир? Вы конечно еще не видели его в самых отвратительных проявлениях, но все же, как я понимаю, вырвались из прежнего предсказуемого мирка?

— Да уж, — Боскэ снова вздрогнул, и на сей раз это не укрылось от взгляда черного командира.

Доминиканец подумал над вопросом под непроницаемым взглядом темных глаза Капитана. Фюрер тоже молчал, боясь шевельнуться. Он отчетливо понимал, что под прицелом снайпера на башне был не в большей опасности, чем сейчас. Несмотря на все показное дружелюбие Антуана Торреса.

— Знаете, если отбросить все-все, то… — Боскэ вздохнул. — Sine ira et studio… я понял только то, что мир очень большой. И в нем много зла. Но я видел слишком мало, чтобы судить однозначно и категорично. Слишком мало. Я должен узнать и увидеть больше.

— Это мудрые слова, — очень серьезно сказал Торрес. — По-настоящему мудрые.

Капитан отвернулся, сложил руки за спиной, склонил голову. Свет вечернего солнца скользнул бликом по блестящему бритому затылку. Стало еще холоднее.

— Вас ждет долгий и страшный путь, ваше святейшество, — не оборачиваясь произнес Капитан. — Если действительно захотите узнать больше. Товарищ Олег прав — вы все еще ничего не видели. Но думаю, увидите.

Фюрер дернул щекой, услышав собственное имя в хорошем, правильном произношении. Удивительно было не это — кто ведет дела в Азии, тот владеет русским — а то, что Капитан вообще знал имя.

— Вы думаете? — серьезно спросил Гильермо.

Торрес сделал движение, словно выхватив из воздуха мошку, шевельнул пальцами, сжатыми щепотью, дунул. Леону показалось, что в воздухе расплылось нечто, похожее на пепельного мотылька.

— Надо же, залетает даже сюда, несмотря на ветер, — с кажущейся рассеянностью сказал Капитан. — «Угольный подвал» никогда не спит и никогда не останавливается. Что ж, возвращаясь к нашим делам…

Он вновь обернулся к фюреру и доминиканцу.

— Вы еще сможете увидеть totus malum universi, все зло мира. Я не стану вам помогать, это было бы излишне и несвоевременно. Но и препятствовать не буду. Завтра можете отправляться куда хотите. Я даже позволю вам заглянуть в наш арсенал. Почему-то мне кажется, что финал вашего путешествия будет… очень ярким. И достойным большего, чем пистолеты.

— Мы можем воспользоваться вашей связью? — для порядка спросил Хольг.

— Нет. Я и без того оказываю вам милость. Не стоит пытаться проверить границы моего терпения.

— Господин Тор… товарищ Торрес, — Гильермо встал, путаясь в шинели.

— Что? — теперь, когда решение было принято, мысли Капитана переключались на другие заботы, и командир стремительно терял интерес к «гостям».

— Спасибо.

Капитан внимательно посмотрел на высокого худого человека, чье изможденное лицо покрывали синяки и мелкие порезы.

— Пожалуйста. Если выживете, Гильермо, я буду считать, что вы мне обязаны.

— Если выживу, я буду вашим должником, — с абсолютной серьезностью ответил доминиканец.

* * *

Визенштадт, особенно старый город, производил странное впечатление — на европейцев. Дома классического колониального стиля, гасиенды, патио, испанская речь — всё то, с чем ассоциируются Карибы — и немецкие названия на каждом шагу. Все это неимоверно контрастировало, заставляя морщиться и плакать особо чувствительных лингвистов. «Бьенвэнидо а Визенштадт» — гласил на выходе из порта огромный плакат, что возвышался над таможенным пунктом. Немного ниже лаконичная табличка извещала, что гостей острова встречает «эль перфекто де ла адуана гауптманн Каррильо».

Вышеозначенное касалось именно гостей — иммигрантам предстояло общаться с обычными таможенниками, просто сочащимися презрением ко всему миру. Республика Грюнзее была одним из очень немногих позднеколониальных государств, которые более-менее процветали. Разумеется, не так, как Державы, но общий уровень жизни, насколько мог судить некий господин, сошедший на берег с европейским паспортом, вполне соответствовал какой-нибудь Дании, Венгрии или Соединённым Штатам. Для остальных же Кариб республика должна была казаться просто раем на земле. И таможенники это отлично знали.

Сеньор гауптманн Каррильо встречал гостей исключительно с целью развеять скуку. И удовлетворить своё любопытство — как и все испанцы, он обожал поговорить. Надо сказать, сегодня у гауптманна выдался богатый улов. Для четверых богатых мексиканских коммерсантов сеньор оказался необычайно полезен, поскольку хорошо знал остров и столицу. Всего за каких-то сорок минут дружеской беседы он рассказал им о достойных отелях и перечне предоставляемых в них услуг, посоветовал казино, три ресторана, магазин сигар, где их скручивают сразу при заказчике «прямо на бедре юной непорочной девушки», а также уточнил репутацию нескольких торговых агентов. И лишь когда мексиканцы вышли, он обратился к следующему в очереди европейскому гостю — для того, чтобы, привычно исказив фамилию, сообщить, что «сегодня в четыре часа сеньора Робера Эльбова ждут на Виа де Цаубрай, четырнадцать». Не обратив внимания на попытку поправить фамилию, господин Каррильо предложил вызвать такси до гостиницы — ведь сеньор Эльбов (да какая разница?) не знает города. Впрочем, гауптманн был весьма вежлив и, пока подчинённые искали свободную машину, господин Эльбьёф успел бегло обсудить с сеньором Каррильо последние новинки парижской техники и даже посоветовать модель радиоприёмника, который ловил бы основные европейские станции.

К четырем часам, когда полуденная жара уже несколько спала, у дома четырнадцать по Виа де Цаубрай остановился вполне приличный таксомотор. Вышедший из него господин Эльбьёф бегло, но внимательно огляделся и шагнул в открытые настежь двери под вывеской «Cantina de tres ojales».

Несмотря на отталкивающее для цивилизованного европейца название, в «Таверне трёх ушей» было довольно чисто и опрятно, а запахи скорее пробуждали аппетит, нежели вызывали рвотные позывы. Гость вполне мог бы представить себя в небольшом ресторанчике провинциального городка где-нибудь между Лионом и Вальядолидом, если бы не три высохших человеческих уха в застеклённом ящике, прибитом на самом видном месте. Большая полированная медная табличка под ящиком уточняла, что эти органы были отрезаны у трёх испанских офицеров, не подчинившихся приказу короля о передаче острова в прусское владение.

Господин поморщился. Он с рождения был католиком, но святое католичество, принесенное отважными миссионерами в эти края, превращалось из чистого родника веры в какие-то странные, временами пугающие культы, по сравнению с которыми обряды русских католиков казались столь же родными, сколь и обычаи прихожан Вечного города. Взять тот же культ смерти на севере Мексики…

— Сеньор Эльбов?

В паспорте гостя значилось Эльбьёф, но гость Визенштадта уже был осведомлен о тщетности попыток обучить испаноязычных карибцев правильному произношению. Он молча кивнул, признавая правоту официанта, и позволил тому проводить гостя через зал к кабинетам. За тяжёлыми бархатными занавесками и дубовой дверью его встретил накрытый стол, собеседник лет сорока в тропической тройке луизианского покроя и характерное шипение специального электродинамика. Последнее, в сочетании с бархатом обстановки, превращало человеческую речь в неразборчивое (и незаписываемое, что еще более важно) бормотание уже через пару шагов от столика.

Над столом висела большая фотография содержимого стеклянного ящика. Местный странный фетиш, судя по всему.

— Дорогой Робер, Вы явно не знаток кастильских пяти минут, — луизианец в тройке достал из кармана часы и положил их на стол. — Присаживайтесь, местная кухня весьма неплоха, даже для республиканцев.

— Кастильские пять минут? — тот, кого назвали Робером, повесил на вешалку шляпу и сел напротив гостеприимного хозяина.

— Обычай. В Кастилии, да и других провинциях Испании — кроме страны басков — гости всегда приходят на полчаса позже назначенного времени. Это даёт хозяевам время исправить непредвиденные случайности или оплошности кухарки. Заходя же, гости всегда извиняются за опоздание, на что следует ответ, что пять минут — это же сущая мелочь, ничего страшного. Но вот если прийти минута в минуту… Разумеется, вам не скажут ни слова. Но скорее всего, в этот дом вас больше не пригласят. Репутация педанта — несмываемое пятно среди идальго, знаете ли.

— Мы не на Иберике, — дипломатично подсказал Робер Эльбьёф.

— Да, друг мой, это бывшая прусская колония, но население по-прежнему говорит на языке Сервантеса и де Веги. Однако на самом деле мои спутники сняли соседние кабинеты, начиная с четверти пятого, дабы наше уединение было полным.

Человек в «тройке» постучал ногтем по стеклу часов, указывая, что стрелка застыла на четырех часах.

— Поэтому следующие минут десять-пятнадцать мы вполне можем посвятить плотским удовольствиям. Не впадая в грех чревоугодия, разумеется.

Луизианец быстро прошептал молитву и приступил к трапезе. В ней не было ни показной нарочитости, ни пустоты въевшейся привычки. Робер очень ясно представлял себе тонкую грань между церковником и последователем Христа, которую в двадцатом веке перешагнули многие служители веры. И переступать её самолично — не собирался.

— Забавно, Вы не находите? — через некоторое время и несколько пустых, ничего не значащих вежливых фраз, собеседник вдруг указал на фотографию с высохшими ушами. — Европейцы склонны считать, что тот ящик напоминает нам о жестокости времен войн за Карибы. Но для местных он служит наглядным примером гуманизма и христианского милосердия.

— Милосердия? — гость удивился.

— Рекомендую отдать должное тортилям де Грюнзее, — луизианец указал на нетронутую тарелку. — Пикантный вкус маринованных устриц очень любопытно сочетается с острой лепешкой и ломтиками обжаренного арбуза в панировке. Но да, речь идёт именно о милосердии. И ещё о самопожертвовании. Когда теньенте Роза-Мария де Эскобар, вопреки приказам, попытался отбить остров у корпуса барона Визена, Кортесы объявили его самого и всех подчинённых пиратами. И после своей победы фон Визен был в полном праве повесить каждого, как преступников, а не пленных. Но в итоге, пострадали лишь три офицера, по уверениям теньенте не расслышавшие приказа о прекращении войны — они лишились предавших их органов слуха — а простые солдаты были отправлены в Картахену с оружием, знамёнами и всей амуницией. Чтобы через полтора года заслужить славу во время английской попытки захватить Флориду.

— Сомнительная аналогия, монсеньор…

— Это не аналогия, это просто история. Хотя, разумеется, никому не возбраняется извлекать из нее уроки и толковать их по собственному разумению. Теньенте де Эскобар заплатил ухом за свою ошибку, но, признав её, сумел исправить — милостью Господа и милосердием добрых католиков колониальной Пруссии. И закончил свои года генерал-губернатором Флориды. Впрочем, это для нас не важно. Не имеет отношения к текущей ситуации также то, что фон Визены и сейчас правят этим островом, пусть теперь и в роли вождей независимой «республики»…

— Я не до конца понимаю ход ваших мыслей, монсеньор, — после краткого раздумья Эльбьёф осмелился выразить очень маленькое, тщательно отмеренное непонимание и даже вызов. — И я не понимаю, зачем нам пришлось встретиться именно здесь… Учитывая, что волнующий нас вопрос… находится весьма далеко отсюда.

Луизианец посмотрел на часы, без всякой рисовки или демонстрации, просто отмечая время. Однако жест вышел очень красноречивый.

— Грюнзее — маленький остров, — сообщил монсеньор. — Достаточно богатый, чтобы жить здесь было лучше, чем где-либо на Карибах, но слишком слабый, чтобы не зависеть от могущественных соседей. И — очень нужный, чтобы обеспечивать атлантическую торговлю Нуво-Орлеана. Наша маленькая переговорная площадка, где ничто не может произойти незамеченным для Королевства. Здесь я могу высказать все, что считаю нужным, будучи уверенным, что мои слова достигнут только нужных ушей. И ничьих более.

Луизианец отправил в рот очередную королевскую креветку, аккуратно промокнув губы салфеткой. Не изменились ни его поза, ни выражение глаз, ни даже морщины на высоком лбу — но гостю вдруг показалось, что в кантине повеяло ветрами с берегов Святого Лаврентия. Когда же монсеньор перешел к делу, ощущение ледяного ветерка лишь усилилось.

— Месяц назад в Риме о нашей ситуации знало семь человек, а всего в мире — десять. Позавчера же мне сообщили о том, что проблему уже обсуждают палатинцы и Дворянская гвардия. Кардинал-вице-канцлер разбрасывает деньги мешками, и мы не знаем назначения доброй половины его расходов. Бешеные наемники переворачивают с ног на голову два континента. Завтра я жду письмо от архиепископа Иллинойса по поводу возможных слухов и их купирования. Комтуры Нового Света выражают неудовлетворение действиями де Го и «авиньонцев» в целом.

— Монсеньор, ситуа…

— Князь-архиепископ, — ровно и жёстко перебил его луизианец, явно указывая на разницу в положении. — Пастырским… дискуссиям уже почти две тысячи лет, и в них, если отсеять плевелы, есть только два правила. Первое — выигрывать. Второе — выигрывать, не привлекая к себе мирского внимания. Успех любит тишину. И коль скоро вы сочли возможным сыграть азартно и жестко, комтуров не интересуют ваши текущие затруднения. Их интересует только результат и сопутствующая огласка.

Князь-архиепископ, немного помолчал, испытующе глядя в глаза Роберу Эльбьёфу. Тот склонил голову, показывая, что внемлет и смиренно запоминает каждое слово.

— Вы многое обещали и заручились нашим нейтралитетом, что в тех обстоятельствах было равносильно прямому выступлению на стороне Авиньона, — закончил мысль луизианец. — Но пока у вас нет результата. И вы позволили проблемам Престола выйти далеко за пределы круга посвященных. Поэтому передайте в точности своему патрону, что если в самом ближайшем будущем вопрос Гильермо Леона Боскэ не будет решен предельно тихо и аккуратно…

Еще одна внушительная пауза.

— В этом случае кардинал Раймон Бертран де Го может считать себя потерявшим расположение архиепископа Реймса и пастырей обеих Америк.

Глава 25

Закат был прекрасен. Перенасыщенный зольными частицами воздух преломлял солнечные лучи неестественным и волшебным образом. Казалось, что горизонт полыхает сплошным багровым огнем. Красное, желтое, немного оранжевого… Вряд ли палитра человеческих красок смогла бы воспроизвести все богатство оттенков небесного огня. А фотография — тем более. Такое можно увидеть лишь собственными глазами.

Но Гильермо думал о том, что так должно быть выглядит адский огонь, воплощение безысходности и отчаяния. Totus malum universi, так сказал Капитан Торрес. Все зло мира… Эти мысли граничили с ересью, однако теперь доминиканец был почти уверен, что ад на земле существует. И находится в Китае, в провинции Хэбэй, которую прозвали «Угольным подвалом».

— Сколько еще? — спросил Хольг.

— Полчаса, но лучше обождать до утра, — отозвалась из-под капота Родригес. — Фильтры забиты. Мотор подклинивает, ехать ночью не с руки. А завтра с утра махнули бы напрямую к Дашуру. Осталось километров двести, даже если ехать осторожно, часа на четыре пути.

Хольг немного подумал и кивнул:

— Хорошо, ночуем здесь. С рассветом выезжаем.

Родригес выбралась из мотора старого грузовичка (кстати, того самого, на котором их везли к Торресу), осторожно стерла асбестовой перчаткой масляный мазок со щеки и неожиданно подмигнула командиру. Фюрер попытался улыбнуться в ответ, получилось плохо. Гримаса настороженного недоверия как будто приросла к лицу, стиснула и закоченела. С третьей попытки Хольгу, наконец, удалось изобразить нечто более-менее доброжелательное, но видимо не совсем. Девушка пожала плечами и вернулась к мотору.

— Слишком сильно греется… Найди воды, — бросила она через плечо аскари Банге. — И песка. Отфильтруем и зальем в бачок.

— Можно мне в деревеньку? — робко потянул ее за рукав китаец. — Ту, что мы оставили за кормой… Там точно вода есть. И мне нужна… — радист окончательно смутился. — Для… ну, в общем. Присыпка и тампоны, вот.

— Зад ему лечить надо, — хохотнул из полуоткрытого кузова пулеметчик Хохол. Он перебирал оружие, которым разодолжил путников Капитан. Оно было вполне рабочим и вполне ухоженным на вид, однако человек войны верит только тому, что перебрал лично, своими руками. Все новое вооружение требовалось проверить, смазать, а патроны к пулемету дали россыпью, не в набивку, отдельно от нескольких лент. Так что теперь самый опытный в оружейном деле член ганзы перебирал стреляющее богатство за всех. И набивал патронами жесткие ленты из грубой материи и пластмассовых ложементов.

— Иди, — отмахнулась Родригес. — Канистру захвати.

Чжу мелко-мелко закивал и мелкими же шажками попятился, не отрывая взгляд от девушки, как будто опасался, что та передумает.

Хольг машинально провел рукой по твердой выпуклости на боку, под курткой. Там ждал своего часа верный Смит-Вессон, и фюрер почти поверил в то, что пистолет на этот раз не пригодится. Как и все остальное, чем запаслась ганза — русский пулемет под пистолетный патрон — понятно кому, турецкий пистолет-пулемет для Банги, старый добрый BAR для самого фюрера. А Родригес против ожидания выбрала не привычную германскую FG-04, но американский «Тип 180», пистолет-пулемет с прозрачным диском над стволом — оружие карателей, штрехбрейкеров и наемных убийц.

Фюрер посмотрел в сторону Гильермо. Монах стоял на отшибе, заложив руки за спину, прямой, словно штык, но с опущенной головой. Замер он так минут десять назад, и с той поры не шевельнул даже пальцем, как изваяние. Легкий ветерок дергал поры старой полурасстегнутой куртки без половины пуговиц, и это единственное, что выдавало живую природу темной фигуры на красном фоне долгого заката.

— Выбрось платок.

Гильермо вздрогнул, оглянулся на фюрера. Тот выглядел уставшим и каким-то непривычно спокойным. Из глаз вождя ганзы ушел лихорадочный и нездоровый блеск, а склеры воспалились.

— Что? — не понял доминиканец.

— Выбрось платок, — Хольг показал на тряпку, что высовывалась из кармана Боскэ. Совсем недавно тряпица была желтовато-белой, теперь же сменила цвет на серо-черный и пачкала все, чего касалась.

— От него теперь прока нет.

— Да, конечно… — Гильермо вытащил двумя пальцами грязную тряпку и немного подержал на весу, содрогаясь от мысли, что вся эта черная дрянь могла бы оказаться у него в легких. Отбросил и быстро вытер испачканные пальцы об и без того запыленную, грязно- серую полу куртки.

— Мы стоим? — спросил монах, просто чтобы сказать что-нибудь.

— Да. Пыль. Мотор перегрелся, надо прочистить, охладить и долить воды. Ночью не поедем.

Хольг помолчал.

— Если все будет хорошо, завтра твоя эпопея закончится.

— Я понимаю, — кивнул Гильермо. — Конечно наш уговор в силе, я помню.

— Хорошо, — фюрер ограничился одним коротким словом.

Они стояли бок о бок на низком пригорке и смотрели на пламенеющий закат. Позади гремела железом Родригес, лязгало оружие в руках Кота — пулеметчик протирал маслом каждую втулку и тихонько напевал себе под нос родную песню. Никто не понимал ни слова, но звучало все равно красиво.

Як умру, то поховайте

Мене на могилі

Серед степу широкого

На Вкраїні милій,

Щоб лани широкополі,

І Дніпро, і кручі

Було видно, було чути,

Як реве ревучий.

Гильермо посмотрел на широкую полосу дороги, что протянулась по левую руку от путешественников. Вдохнул воздух, даже сейчас насыщенный запахом гари, несмотря на то, что «Подвал» оказался за спиной.

— Что это было? — неожиданно спросил он, не ожидая в общем ответа. Однако фюрер понял и неожиданно отозвался:

— Электричество.

— Я не понимаю…

— Это называется «угольный кластер» или как-то так. Здесь удобно пересекаются трассы по которым везут уголь, и линии электропередач. Наши… — Хольг запнулся на мгновение. — Русские электрокартели выкупили землю, договорились о концессиях, и в партнерстве с немцами построили целый «куст» электростанций на угле. Энергия идет на весь Китай, в Корею, Дальний Восток и кажется даже в Японию.

— Электричество, — тихо повторил Гильермо. — А те, кто им пользуются, знают о том, как оно добывается?..

Доминиканец вспомнил страшный переезд через «Подвал». Чем-то все это было похоже на британский или парижский смог, только не было в этой картине ни грана романтики. Только ужас и тьма.

Пыль, черно-серая пыль везде. Она вилась целыми смерчами, в виде невесомого праха и хлопьев покрупнее. Покрывала любую поверхность, больно колола глаза. Люди, которых Боскэ видел через плечо Хольга в грязных автомобильных стеклах, тоже были серыми. Почти все они являлись азиатами, как вскользь объяснил радист — беглецы из северных провинций.

Там где не может работать белый человек, следует нанять негра. Там, где не справляется черный — нанимай китайца. Отказывается даже китаец, значит, скорее всего это неженка с юга и следует поискать северян, которые готовы умереть на любой работе за дневную пайку из плошки сухого риса и одной редиски.

Маленькие полуголые люди — все как один с ватными повязками на лицах и очками-консервами — толпились на улицах, словно изувеченные страшным проклятием карлики. Они разгружали составы с углем, словно муравьи разбегались с тачками, груженными собственной черной смертью. Толкали вагонетки и телеги — живность в «Подвале» не выживала или обходилась слишком дорого, здесь могли работать только люди.

Мертвых просто отбрасывали в сторону, на поживу «мусорным командам». Обессилевших — тоже. «Подвал» никогда не спал — прав был Торрес — угольный район ежечасно, ежеминутно пылал адскими котлами, гремел железом и колесами вагонеток во всех трех измерениях — часть узкоколеек проходила эстакадами, на железобетонных опорах. Среди индустриальных построек и лачужек, лепившихся, словно беспорядочные муравьиные холмы, возвышались одинаковые безликие коробки административных зданий. В них не было окон, только солидные коробки воздушных фильтров — высококвалифицированный делопроизводительный персонал стоил существенно дороже, и дышал лучшим воздухом. Часто шли так называемые «кислотные дожди» — спутник массового сжигания сернистого, низкокачественного угля.

Не все люди, что встречались на пути, были мелкие и полуголые. Хватало и других. Одинаковые, в глухих прорезиненные плащах, с выступавшими из-под капюшонов ребристыми мордами противогазов. Те, кто мог себе это позволить — старшие смен, надсмотрщики, техники. Судя по росту и сложению среди них было немало таких же азиатов, старательно, со всем осознанием выжимавших из соотечественников последние капли сил, а то самой жизни.

Гильермо хватило ненадолго, от силы на четверть часа. После он забился в дальнем углу грузовика, плотно зажмурившись, закрыв голову и заткнув уши. Однако непрекращающийся железный рокот угольного района проникал в самую душу — через стекла в дверцах, борта грузовика, через колеса и сам горячий воздух, разбавленный черной пылью до состояния густого китайского чая. Левиафан раскинулся на десятки километров, механически перемалывая шестернями уголь и людей, страшной индустриальной алхимией отжимая и дистиллируя человеческие жизни, превращая их в чистую энергию, длинные ряды чисел банковских счетов.

И над всем этим ужасом светило бесконечно красивое красное солнце, оттенки которого не могли бы схватить ни кисть, ни фотопленка.

— Кто-то знает. Кто-то нет, — философски подумал вслух фюрер. — Всем плевать. Здешние работники живут года три, иногда четыре. Кому есть дело до грязных оборванцев?

— Это невозможно, — прошептал Гильермо. — Это… просто невозможно. Это богопротивно. Человек не может так обходиться с человеком.

— А ты решил, что это самое плохое, что бывает на свете? — безрадостно усмехнулся фюрер. — Нет, правда, так решил?

Гильермо сглотнул и снова обхватил голову. Ему казалось, что мозг раскалился и вот-вот разорвет слабый череп. Слишком много увиденного, слишком много обыденного, мирского ужаса… слишком много всего!

— Я видел все зло мира, — прошептал Гильермо. — Теперь я его видел.

— Да ничего ты не видел, поп.

Голос фюрера был спокоен и холоден. Без льда показного неприятия, просто спокойствие и легкая не злая ирония.

— Получил пару раз по морде, увидел изнанку электрического бизнеса и познал жизнь, да, как же. Ты не видел вымирающие от голода деревни. Детей, отравленных суррогатами и гнильем. Рынки, где родители продают подростков даже не за деньги, а за еду и сигареты. Бельгийские и французские плантации. Кислотные и пластмассовые заводы в Индии, где работают, пока язвы не прогрызут плоть до костей. Ты не видел, как кригскнехты подавляют восстания на шахтах в колониях, а затем развешивают пленных на крестах.

— Крестах… — эхом повторил Гильермо. — Невозможно. Богохульно…

— Я видел целые вереницы таких крестов. И скелеты на них. Запрещено убирать, в назидание.

— Это… здесь?

— Нет, это в Африке.

Гильермо сжал кулаки, быстро развернулся к Хольгу.

— Как ты можешь?! — бросил монах прямо в лицо фюреру. — Как ты можешь говорить об этом всем так, будто…

Доминиканец запнулся, но выразить всю глубину чувств смог только цитатой:

— Ты ни холоден, ни горяч, если бы ты был холоден, или горяч!

— Иоанн Богослов, — хмыкнул фюрер. — Я читал его в школе, на уроках закона божьего. Да, поп, я теперь не холодный и не горячий…

— Что тебя сломало? — Гильермо говорил так, словно горло ему стиснула невидимая рука. — Почему ты стал… таким?

Хольг молчал долго. Сначала Боскэ думал, что фюрер его снова изобьет и почти ждал этого. Что угодно, лишь бы сбросить морок безысходности. Но фюрер, казалось, даже не смотрел в сторону доминиканца. И заговорил в тот момент, когда Боскэ уже решил, что ничего не будет.

— У меня были две сестры, поп. И много долгов. Чтобы их погасить, я заключил контракт… с теми… в общем, с людьми, которых лучше обходить стороной. Я расплатился с одними долгами, но оказался должен снова. Контракт был составлен по новой, «лионской» системе и допускал перенос обязательств должника на его родственников. Но получилось так, что я… пропал. На несколько месяцев. Когда деньги перестали поступать на счет, взыскание было предъявлено, а затем исполнено.

Гильермо перекрестился.

— О, нет, — развеял его жуткие фантазии Хольг. — Ничего ужасного, мы же не в дикарском обществе. Белые стоят выше разных ниггеров, их не рекомендуется заковывать в цепи и продавать в бордели совсем уж явно. Довольно простая работа домашней прислугой на Дальнем Востоке. Картельное производство, золотые и платиновые россыпи. А потом…

Фюрер еще немного помолчал.

— А потом случился бунт. Работники требовали повысить жалование на пару рублей. Вместо подавления администрация устроила полное уничтожение. Наемники залили все ипритом и взорвали даже собачьи будки. Несогласование вышло… прислугу должны были вывезти, но опоздали, а криги начали операцию раньше запланированного. Накрыло всех. Когда я вернулся… к людям и цивилизации, то остался один.

Гильермо посмотрел в лицо фюреру. Он ожидал увидеть хоть что-то, хотя бы тень слез. Однако лицо Олега не выражало ничего, глаза его были сухи и безразличны, как стеклянные шарики, что вставляют чучелам. Только усталость.

— Потом пошел слух… Что концерн Престейнов был в доле с местными, но через суд потерял свою часть производства. Престейн должен был отдать все активы по разработке россыпей.

— Провокация, — сначала выдохнул Боскэ, а затем уже подумал над сказанным.

— Именно. Против Престейна выступили великие князья, они хотели получать доходы с россыпей единолично. Но американец решил показать, что кидать его обходится дороже, чем договариваться. И он просто обесценил передаваемые активы. Штрейки устроили волнения, а наемники под предлогом подавления восстания… стерли все в отравленную пыль. Работники пошли по графе сопутствующего ущерба. Они вообще никому не были нужны, требовалось уничтожить лишь дорогое оборудование и дороги. Так говорили…

Хольг скрестил руки на груди, посмотрел на закат. Багровое пламя сжалось в узкую полосу, перечеркнуло небо чуть выше темного горизонта.

— Вот такая она, настоящая жизнь, ваше святейшество, — саркастически сообщил фюрер. — В ней нет смысла быть ни холодным, ни горячим. Это все равно всем безразлично. Даже богу.

— Ты… вы неправы, — сказал доминиканец, прижимая обе руки к груди, там, где под грязной пропотевшей одеждой висел на простой бечевке деревянный крест.

— Я прав. Богу нет до нас дела. Если он и есть, то где же его всемогущая рука? — Олег испытующе посмотрел прямо в глаза Боскэ, и под его взглядом Гильермо склонил голову.

— В чем заключался божий промысел, когда умерли мои девчонки?

Доминиканец сглотнул. У него имелся ответ на этот вопрос. Несчастный контрабандист был не первым и не последним человеком, который вопрошал — если Бог существует, откуда в мире столько зла? Но… Одно дело, читать Книгу, в которой давным-давно написано все, чтобы провести человека по дороге мирских страданий к блаженству единения с Богом. И совсем другое — рассказывать о Божьем Промысле тому, кого жизнь бездумно и равнодушно переехала, как дворнягу колесом.

— У меня нет ответа, — вымолвил Гильермо. — Нет ответа, который вы приняли бы… Олег.

Фюрер чуть изменился в лице, затем вспомнил, что его имя называл Торрес. Надо же, у попа хорошая память.

— У меня есть только вера, — печально качнул головой доминиканец. — И я думаю, вы не захотите разделить ее со мной.

— Нет. Не захочу. Я верю в то, что завтра мы должны прибыть в Дашур. И если враги нас найдут, остановит их не вера, а наше оружие. Если повезет. А если не повезет… Всем плевать. Таков настоящий мир.

— Возможно… — голос Гильермо прошелестел, словно лист на ветру, так тихо, что Хольг сначала не расслышал и собрался было вернуться к грузовику.

— Возможно, — повторил доминиканец, и голос его окреп.

Хольг подождал развития речи, но монах лишь молча опустился на колени, молитвенно сложив пальцы с обломанными ногтями.

За спиной скрипели мелкие камни под ногами уходящего фюрера. Гильермо плотно зажмурился, крепче стиснул замерзшие руки. Крест на груди казался теплым.

— Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшими рабами Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Упокой с миром сестер Олега. Аминь.

Гильермо открыл глаза и посмотрел на темное небо, где зажигались первые звезды. Их было мало — все еще мешал дым «Подвала» — робкий серебряный свет едва мерцал в небесной тьме. И доминиканцу представилось, что так, должно быть, видят земной мир ангелы. Искры надежды во тьме безнадежной жестокости.

— Господь Всемогущий, я верю в Тебя и твой промысел. Ты превращаешь негодяя в праведника, что ведет меня долиной смертной тени. Ты отводишь взгляд себялюбивых и тиранов из злых людей. Господи, ужель это урок, что я должен усвоить? Это стезя правды, с которой я не должен свернуть? Дай мне знак, прошу!

Небо молчало. И Гильермо понял, что ответ ему придется найти в собственной душе и вере.

* * *

Никто не узнал этой подробности, но кардинал-вице-канцлер Морхауз и кригсмейстер Ицхак Риман получили известия о ганзе в один час, за несколько минут до полуночи. И отреагировали почти одинаково, с кажущимся ледяным спокойствием. Морхауз поднял телефонную трубку, вызывая фра Винченцо, который окончательно переселился в секретариат кардинала. Риман постучал по флажку внутренней сигнализации станции, призывая порученца. Оба — кардинал и убийца — отчетливо понимали, что жребий брошен.

Спустя четверть часа из Неаполя взлетел гидросамолет Seversky «Super Clipper», с ударной группой палатинцев полковника Витторио Джани.

Путь Римана оказался сложнее. Кригскнехт вылетел на самом быстром самолете, который смог зафрахтовать, с двумя дозаправками. Ицхак отправился налегке, только с личным оружием и полевой сумкой, полной наличных денег — расплачиваться на месте с наемниками, которых собрал из больничного павильона Фрэнк Беркли.

В предрассветный час, когда оба самолета уже давно были в воздухе, ганза и Гильермо завели грузовик, еще не зная, что время их бегства закончилось, и последние песчинки осыпаются, отмеряя судьбу каждого.

Глава 26

— Ты просишь меня быстро найти тех ян гуйцзы…

Китаец с длиннющими вислыми усами и еще более длинной бородой печально поник головой, сделал грустную паузу. Риман терпеливо молчал. За его спиной переминались два шкафообразных кригскнехта в широких плащах, подбитых гибкими защитными пластинами.

— Это возможно? — наконец спросил Ицхак, красноречиво постукивая пальцами по большому конверту очень характерной толщины и формы.

— Да, это возможно, — отозвался китаец, один из глав «Общества справедливости и гармонии» (то есть триады), который отложил все насущные дела и принял Римана по одному телефонному звонку «Скорпиона» Беркли. — Каждая пара внимательных глаз в этом большом городе может высматривать людей, которых ты ищешь. Белые считают себя королями Поднебесной и Дашура. Однако они не могут обойтись без прислуги, которая всегда бдит и всегда смотрит.

— Отлично, — Риман удержался от вздоха облегчения. Знать, что ганза подъезжает к Дашуру, было лишь малой частью успеха, требовалось еще найти беглецов. И очень быстро.

— Но ты просишь об этом как варвар, без уважения и ритуала… — с еще большей печалью качнул головой китаец.

— Десять процентов сверху, — у кригсмейстера не было времени на церемонии.

— Двадцать.

— Десять, — повторил Риман. — В качестве компенсации за отсутствие должного уважения. Это большие деньги, и я не вижу смысла переплачивать.

Китаец вздохнул, пропустил тощую бороденку меж пальцев.

— Договорились, — с будничной деловитостью сказал азиат. — Что-то еще?

— Броневики, два, неприметные. И лучшие радиофоны.

— Найдется, но за отдельную плату и напрокат. Товар дефицитный.

— Договорились.

— Оружие? — китаец многозначительно катнул глазами по орбитам, как демон с гравюры. — Пулеметы, гранаты?

— Нет, — усмехнулся Риман чуть покровительственно. — Обойдемся. Слишком громко для славного Дашура.

Китаец согнулся в поклоне, которого был достоин личный друг и партнер «Скорпиона». Легкая улыбка скрылась в белой длинной бороде — торопливый белый варвар не оговорил эксклюзивность желаемой услуги. А как донесли лазутчики триады — четверть часа назад в гавани приводнился огромный гидросамолет, набитый вооруженными людьми. Интересно, что им нужно?.. К кому они обратятся, чтобы узнать неизвестное и обрести желаемое? Тоже придут к триаде? Или воспользуются услугами черной общины?

Быть может, варвар с жужжащим ящиком за плечами оказался неосмотрителен и недальновиден, отказавшись от пулеметов…

* * *

Дашур был огромен. И уникален.

Этот город был возведен практически на пустом месте союзом картелей, которые решили не ждать милостей от государств, а сделать самим административную и торговую площадку, удобную только для них. Шли годы, Поднебесная дробилась на все более мелкие образования, превращаясь в «зону свободной охоты» для каждого, кто готов был рискнуть всем во имя алчности. И картельный город на китайском побережье, к северо-востоку от Наньтуна, рос и богател.

Юридически Дашур был «порто-франко», то есть «свободным портом» с некоторыми функциональными строениями вокруг. А фактически — экстерриториальным мегаполисом, поэтому в нем не действовали иные законы, кроме устава градоуправительного совета и сложившихся традиций. Здесь имелось множество вещей, которые трудно было встретить в европейских столицах, например постоянные и вполне официальные рынки «пожизненно законтрактованных», то есть фактических рабов. И не было многого, без чего невозможно представить себе крупный город, например грязных пригородов-фавел. Отцы Дашура хотели, чтобы взгляд жителей и гостей радовали красивые пейзажи, а не сборища грязных лачуг, поэтому, когда таковые появлялись, их просто сносили бульдозерами. Куда при этом исчезали жители — оставалось скромной тайной города. Исключение было сделано лишь для «береговых баронов», по старой традиции, потому что именно они расчищали пространство для будущей «Азиатской Жемчужины» методами, о которых не пишут в газетах и школьных учебниках.

Олег думал, что когда ганза достигнет цели, он переживет какие-то особые ощущения, испытает радость, может быть даже экстаз. Не каждый день сбывается потаенная мечта многих лет. Однако он не почувствовал ничего, кроме уже привычной смертельной усталости и легкого чувства удовлетворения. Не от сбывшейся мечты, а от осознания, что еще один пункт пройден, и окончательное спасение монаха совсем близко.

Грузовик они оставили прямо на въезде в город, продали за наличные вездесущим узкоглазым барыгам, то ли корейцам, то ли китайцам. Едва ли за пятую часть цены, зато сразу, без всякой мороки с документами. Машина в одни руки, франки в другие, и никаких вопросов.

Им нужно было попасть на главный почтовый узел Дашура, фактически огромный информационный терминал, предоставляющий любые мыслимые услуги связи, от простых писем до именных курьеров в любую точку мира. Послать весточку покровителю Леона Боскэ, снять охраняемый номер в специальной гостинице «для заключения особых сделок» и ждать исхода. Несложно, особенно с учетом уже пережитых испытаний. Дело нескольких часов.

Сначала Олег намеревался ехать в метрополитене, благо одна из трех городских веток начиналась от городской черты и шла под главным проспектом прямо к побережью, где и располагался почтамт (ближе к морю и почтовым гидропланам). Но поразмыслил, еще раз пересчитал все сбережения и подумал, что теперь нет смысла экономить. Потому что если все получится — завтра вопрос денег их волновать уже не будет. А если нет… тем более. Олег еще не встречал покойника, который смог бы забрать богатство на тот свет.

В небольшой стеклянной будке автомобильного проката фюрер заказал бронетакси, нечто среднее между фургоном инкассатора и небольшим автобусом для курьерской службы. Автомобиль был достаточно комфортен даже для взыскательной публики, однако корпус собран из камуфлированных стальных пластин, а окна при необходимости закрывались бронированными жалюзи. Олег подумал над вооруженным сопровождением, но по здравому размышлению решил, что это уже перебор и лишнее внимание к ганзе.

Все было спокойно, машина подъехала в течение четверти часа после оформления заказа. Чернокожего водителя в щегольской малиновой ливрее не смутил ни вид заказчиков, ни сумки со старыми военными клеймами, тяжелые на вид и характерно брякающие при переноске. Только наличные, которые Солдатенков отсчитал на месте по квитанции, добавив щедрые чаевые авансом.

В Дашуре вообще не существовало ограничений на оружие, главное — не доставать его на свет божий, потому что в случае чего служба городской охраны просто стреляла без предупреждения.

Машина тронулась, выруливая через строгие прямоугольные проезды на проспект.

* * *

— Мы все-таки ввязались в эту… махинацию? — уточнил Адигартуо.

— Да, — с кажущейся рассеянностью ответил Торрес.

— Но зачем? Мне казалось, мы намеренно стоим в стороне.

— А мы и стоим. Я лишь немного подсказал этому … Морхаузу, куда ему следует посмотреть. Через надежных посредников. Дальше разберутся сами.

— Но зачем? — повторил чернокожий сапер.

— Скажем так… — Капитан немного помолчал, обдумывая ответ. — Мне все больше нравится идея заполучить в должники здравствующего понтифика. Кроме того…

Капитан улыбнулся, хищно и страшновато.

— Кроме того, мне интересно посмотреть, что начнется на улицах Дашура, если криги Римана столкнутся с бойцами Морхауза.

— Хочешь отвлечь внимание от нас, — понимающе кивнул Адигартуо.

— И это тоже. Белые против белых на улицах «города картелей». Скандал мирового размаха. Неплохая завеса, чтобы организовать несколько интересных дел. Ну, а сделать гадость «Десперу» — святое дело.

— Их надо будет направлять, тех, что с гидроплана, — нахмурился сапер. — Дашур большой город.

— Их и направляют, — улыбнулся Торрес. — Хорошо, когда у тебя много друзей в самых разных местах.

Капитан потер ладони, очень светлые, кажущиеся почти белыми на фоне черной кожи. Этот жест сработал как будто магический призыв — под тент бодро вбежал маленький порученец с грязным замусоленным листком в такой же грязной руке.

— От радистов, — лаконично сообщил гонец. — Срочно.

— Любопытно… — Капитан доброжелательно кивнул, и порученец расплылся в блаженной улыбке абсолютного счастья.

Фронт любил и ценил своего удачливого генерала, а учитывая, что основу армии Торреса составляли вчерашние крестьяне, темные и необразованные, знак внимания от вождя считался чем-то сродни поцелую удачи.

Капитан коротким жестом отпустил гонца и еще раз внимательно перечитал срочное донесение. Оно было написано беглой рукой старого сподвижника, на смеси пяти языков, понятной лишь немногим ветеранам африканских войн.

— Любопытно, — повторил Торрес, сосредоточенно сдвинув брови. — И неожиданно.

Он протянул листок саперу. Тот прочитал и машинально состроил точно такую же гримасу.

— Неожиданный поворот, да, — согласился Адигартуо. — Все-таки надо было дать ему сопровождение.

— Как раз наоборот. Ни в коем случае. Сделанного достаточно, теперь просто посмотрим, чем все закончится.

— Ну… может быть.

— День клонится к закату, — подытожил Капитан. — Но вечер обещает быть длинным и ярким. Еще более эффектным, чем я ожидал.

* * *

День завис в точке, когда кажется, что до вечера еще далеко, однако он (то есть вечер) уже потихоньку запускает свои тени в окружающий мир. Солнце немного смягчилось, отблески на зеркальных окнах небоскребов уже не так больно кололи глаз. На улицах ощутимо прибавилось автомобилей. Движение замедлилось.

— Пробка? — недовольно спросил Олег.

— Нет, месье, — жизнерадостно отозвался водитель, не поворачивая головы. — В Дашуре не бывает пробок, только задержки. Сейчас тронемся, еще минут пять-шесть.

— Совсем не бывает? — неожиданно заинтересовался фюрер. — Здесь что, машин не прибавляется?

— За автомобили вносится специальный сбор, на содержание городских дорог, — пояснил чернокожий в малиновой ливрее. — Если машин становится слишком много, сбор повышается. Картелям все равно дешево, а остальные ходят пешком или заказывают таксомотор.

По-видимому, водителю было скучно, и он порадовался возможности поговорить с незлым клиентом.

— «Подземка» отлично разгрузила улицы, а скоро запустят монорельс над основными городскими дорогами. В Дашуре хорошо, лучший город на свете, были бы деньги.

Негр тихонько вздохнул при мысли о деньгах.

— Лучший город на свете, — негромко повторил Олег, глядя в окно, очень чистое, с каучуковой окантовкой и легким синеватым отливом.

Фюрер попробовал вызвать в душе какой-то отклик, хотя бы тень ожидаемого восторга. И опять не сумел. Город сказки и мечты оказался просто большим, очень чистым, красивым (этого не отнять) мегаполисом. И больше ничего. Для Солдатенкова сейчас это было просто поле определенных возможностей, которые следовало использовать, чтобы выжить и получить свои бонусы.

И никакого счастья.

Вокруг сливались в разноцветное блестящее полотно борта всевозможных автомобилей. Почти исключительно немецкие, а также итальянские модели. «Германцы» — для солидных, основательных и консервативных людей. «Итальянцы» с их авангардной школой технического дизайна — для современных пользователей на острие прогресса и футуризма. Никаких грузовиков — этих на центральные улицы просто не допускали. Много автомобилей с опущенным верхом. В таких, как правило, сидело по трое молодых людей, парень плюс пара девушек, реже наоборот. Глядя на них Солдатенков начал вспоминать, сколько же ему лет. и понял, что навскидку не помнит. Отвык мерить время иначе, нежели рабочими перегонами и короткими промежутками отдыха между работой.

— Еще минута, месье, сейчас перекресток, а там уже тронемся по-настоящему! — сообщил водитель.

Вспомнил.

Двадцать два, скоро двадцать три года.

А ведь он примерно того же возраста, что и многие юноши в свободных, светлого оттенка одеждах за рулем дорогих машин. Тут Олег понял следующую вещь — он не узнает марки автомобилей. То есть никелированные знаки в виде орлов, звезд и прочих оленей — да, знакомы. А сами машины — неведомы. Нет привычных полноприводных грузовиков, высокорамных машин для бездорожья, специализированных вездеходов. И тем более нет привычного старого хлама двадцатилетней давности.

И в этот момент Олег понял, что светлая мечта юности — город счастья и прогресса — не принесет ему ни капли радости, что сейчас, что после. Время сказки ушло, и правильно писалось в поповских книгах — нельзя войти в одну реку дважды.

Он слишком долго жил в мире войны и смерти.

Слишком долго.

И поэтому каждый прямой взгляд он давно и машинально встречает как вызов, прелюдию к стрельбе. Улицы вокруг — возможное поле боя, а машины — конкуренты и передвижные огневые точки.

Машины… Люди… Черт побери.

— Нас обложили.

Сначала Олег услышал эти слова, произнесенные нарочито спокойным голосом Родригес. А спустя долю секунды, еще не успев осознать весь смысл сказанного, сам пришел к тому же выводу.

Еще не обложили, но уже близко к тому. Большой автомобиль, типичный «немец», слишком низко и тяжело просевший к земле. Явно бронирован — как их собственный таксомотор. Еще один такой же, с размашистой рекламной надписью в три цвета через весь борт — ради камуфляжа — осторожно лавирует в тягучем потоке, подбираясь ближе. Человек на тротуаре в слишком длинном плаще, почти до самой земли, без пояса. Олег и сам как-то надевал такой, когда требовалось скрыть подсумки и винтовку. Еще двое, в таких же бесформенных одеждах, на другой стороне. Идут вперед неспешно, однако весьма целеустремленно, прямо к перекрестку, замыкая окружение. Четвертый смотрит прямо на машину, едва ли не в лицо Олегу. Скользкий быстрый взгляд, слишком знакомый контрабандисту. Сам так вглядывался из засады.

Да, обкладывают.

Олег зажмурился на пару секунд, выдохнул и почувствовал, что непрошеная злая слеза застряла в уголке глаза. Черт возьми, как это все-таки несправедливо… Все так хорошо развивалось и уже почти закончилось.

На чем же они прокололись?..

Еще раз выдохнул, открыл глаза. У Солдатенкова не было секундомера, но фюрер и не нуждался в хронометре. Время уплотнилось, обрело четкость и ясность движения. Каждая секунда четко выделялась среди товарок, проходя мимо некоего внутреннего счетчика в голове Солдатенкова.

Тик-так. Тик-так. Каждое мгновение — это шаг врага, поворот шин вражеского броневика, слово команды невидимого командира загонщиков.

Тик-так, время заканчивается.

Гильермо, как и следовало ожидать, ничего не понял. Доминиканец сидел, развалившись на мягком сидении, и мечтательно полуприкрыл глаза. Легкая улыбка блуждала по все еще битой физиономии, переливающейся разными оттенками синего и багрового. Мыслями Боскэ уже наверняка в будущем, где все злоключения давно закончились.

Родригес и Хохол подобрались в одинаковых позах, правая нога каждого прижата к баулу с оружием, контролируя. Банга… он как обычно, серый и незаметный в своей шинели. А вот Чжу…

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как враги нашли их. Маленький китаец Чжу Чжиминь никогда не умел достаточно хорошо владеть собой в критической ситуации. И сейчас, в минуту понимания, желтоватое лицо с потеками высохшего пота выражало все сразу, как букварь. Страх, ожидание ужасного — и надежду. Яростную, горячую надежду, что все как-нибудь обойдется лично для него.

— Ты предал нас, — тихо сказал Олег и подумал, что такого он скорее ждал бы от пулеметчика. Кот сразу же отнесся к затее с монахом без энтузиазма и с подозрением. Но никак не от радиста, который обычно даже на рынок Шарма боялся один выйти.

Радист отлучался в деревеньку. И он знал, как послать сообщение, чтобы то дошло до адресата очень быстро. Откуда Чжу знал, кому слать донос? Сейчас это было уже не важно. Все равно главное сделано.

Китаец вжался в сиденье, обшитое не настоящей кожей, но весьма хорошей имитацией из толстой плотной ткани. Не в силах оторвать расширенных глаз от Олега, он молча и замедленно помотал головой. Это был жест не убеждения в собственной невиновности — Чжу не мог не понимать, что сейчас это уже бесполезно. Скорее полное, инстинктивное отрицание. Отказ смириться с тем, что теперь оказалось неизбежным.

Чжу, наверное, многое мог сказать фюреру. Что он всю жизнь бежал и боялся, а теперь просто устал. Что он прекрасно слышал разговор командира и Родригес относительно того, что китаец полетит в трюме дирижабля, как провозимое по специальному тарифу животное. И так далее. Но Чжу слишком устал и слишком испугался, чтобы внятно определить нужные слова. А Солдатенков все равно не стал бы слушать. Наступил момент, когда слова уже не важны. Хотя… Олег не отказался бы спросить, почему китаец не дезертировал раньше. Однако не судьба.

Тик-так. Время уходит.

— Вы со мной? — коротко спросил Олег.

— Si. Por supuesto, — так же кратко ответила светловолосая девушка, от волнения перейдя на родной испанский. Но фюрер понял.

Олег молча перевел взгляд на Кота. Украинец тряхнул чубом, почти незаметным на фоне отросшей шевелюры, криво ухмыльнулся.

— Пулемет, это хорошо, — сказал Хохол, и его кажущиеся бессмысленными слова тоже были вполне однозначным ответом.

Банга молча кивнул.

Тик-так.

Олег скрипнул зубами, вспомнив, как накануне они набивали патронами диски к «Типу 180» и пулеметные ленты к ЛАД-у. С БАР-ом все было просто, три обычных коробчатых магазина по двадцать пять патронов, несколько минут привычной и несложной работы. С оружием Родригес все оказалось куда сложнее. Два прозрачных диска с пружинным заводом вмещали по сто двадцать патронов двадцать второго калибра, расположенных вертикально. Достаточно малейшей ошибки, и очередная гильза встанет на перекос. То же самое со старыми матерчато-пластмассовыми лентами к пулемету. Зажует край ленты — конец.

Остается надеяться, что они все сделали правильно, не допустив ни единой оплошности.

Никто не обращал на Чжу внимания, но китаец не обманулся кажущимся безразличием. Он закрыл глаза руками и замер в скорченной позе, тихонько — на самой грани слышимого — подвывая от ужаса.

— Месье, уточняю один момент, — сообщил водитель, про которого все как-то забыли. — Прорваться на скорости не сможем, — негр излагал кратко, но очень разборчиво, с пониманием вопроса. — Машина выдержит обстрел из легкого стрелкового, но пулемет от девяти миллиметров и гранаты — уже нет. Мое участие в обороне контрактом не предусмотрено.

— Дай совет, — сквозь зубы выжал Олег. Нога болела зверски, как будто каждую секунду в пятку вколачивали по гвоздику.

— Пробивайтесь вперед, — коротко порекомендовал малиновый. — В этом квартале вам ловить нечего, сплошь банки и кредиты. Охрана не вмешается в уличную бузу, но в зданиях начнет стрелять сразу. Идите дальше, там за перекрестком офисы и дорогие магазины, витрины открытые и все проще. Удачи.

Он молча лег на пол, свернувшись под сиденьем, прикрыл голову, поджал ноги со сноровкой человека, который знает, как правильно прикрыть шею, затылок, живот и почки.

— Я тащу попа, — отрывисто бросил Солдатенков. — Вы давите огнем.

Никто возражать не стал, потому что это было разумно. В уличной перестрелке, где стреляют едва ли не в упор, многозарядные ЛАД и «180» годились лучше армейского БАР-а. А чтобы тащить за собой растерянного монаха, потребуется сильная рука.

Гильермо, наконец, стал понимать, что происходит нечто совсем необычное. И отнюдь не доброе. Однако реакция доминиканца оказалась необычной и неожиданной. Солдатенков ожидал всего, но не того, что Боскэ пригнется вперед, сцепит пальцы и с отчаянной решимостью уставится прямо на фюрера.

— Нас пришли убивать? — тихо спросил Гильермо.

— Да.

— Они пришли за мной.

— Но убьют и всех нас. Молчи, не отставай и держись у меня за спиной. Голову ниже.

Тик-так. Секунды уходят.

— Я понял, — Боскэ втянул голову в плечи.

Родригес присела на колено, чтобы ее не было видно снаружи, быстро извлекла из сумки пистолет-пулемет. Докрутила пружину на запасном диске, в четверть оборота, просто на всякий случай. Хохол повторил ее действия. Перекинул через плечо широкий брезентовый ремень, зажал деревянный, отполированный годами службы приклад под мышкой, придавил цевье сверху левой ладонью. «Русский штурмовой хват», непригоден для точной стрельбы, но очень хорош, когда надо поливать врага свинцовым дождем, не давая поднять голову.

Одновременно лязгнули затворы. И пулеметчик, и девушка одинаковыми движениями закинули баулы с боеприпасами за спину — благо широкие ручки с подшитым уплотнителем позволяли таскать «орлеанские сумки», как рюкзаки.

— Выходим с левого борта. Ты справа от меня, — коротко и емко приказал Кот Банге. — И когда отстреляю ленту — сразу достанешь новую.

Аскари снова молча кивнул. Все было понятно и разумно — переносить огонь справа налево быстрее и удобнее, чем наоборот, поэтому правше не помешает прикрытие со стороны рабочей руки.

— Ленты на шею? — предложил он пулеметчику почти без акцента.

— Не, — отказался Кот. — Эти падлючие змеи соскальзывают, только в путь.

Олегу было страшно. Мучительно, невыразимо страшно. Он слишком хорошо знал, что делает маленький кусочек металла, попавший в живое тело. И знал, что смерть — это навсегда. Не будет никаких «…и когда Рокамболь выбрался из этого затруднительного положения». Во рту пересохло, даже зубы заныли, скрипя, словно кварцевые осколки. Кислая горечь подступила к самому горлу.

БАР лег в руки, тяжело, привычно, надежно. Сума не понадобилась, два запасных магазина удобно разлеглись по карманам куртки.

Солнце пошло к закату, отметил для себя Олег. Это плохо, проспект идет с запада на восток, к берегу. Значит, будет слепить того, кто пойдет на восток, отстреливаясь против движения. Тогда доходим до перекрестка и сразу поворачиваем, чтобы поставить здания между собой и солнцем. Если кто-то дойдет…

Гильермо перекрестился, отчетливо понимая, что сейчас он получит ответ на все вопросы и молитвы Всевышнему.

— Dios nos proteja, — на молитву у католички Родригес уже не было времени.

— Ну, понеслась, — прошептал лихорадочно Кот. И повторил, как спасительное заклинание. — Пулемет, это хорошо!

— Открывай, — каркнул Солдатенков невидимому водителю и выстрелил прямо в лицо Чжуминя, скрытое за маленькими ладонями. Гильермо не сдержал стон боли — в не слишком большой машине ствол жахнул, как дубинкой по ушам ударил. Пороховой дым поплыл меж сидений, завиваясь сизыми кольцами от мелкого сквозняка. Резко, страшно запахло жженым порохом и кровью — запах войны и смерти.

— Понеслась! — заорал в голос Олег.

Зашипела пневматика, все двери бронетакси разом открылись, выпуская вопящую и стреляющую ганзу.

Глава 27

Полиции в обычном значении этого слова в Дашуре не имелось. Ее место занимала «Гарда» — сугубо частная организация, финансируемая из взносов основных градоправителей-фундаторов. По договору между конторой и городом безусловной защите подлежали административные учреждения Дашура, дома и строения основных пайщиков, а также общественные пространства, то есть улицы, площади и так далее. Остальное решалось в частном порядке, отдельными договорами.

Таким образом, разворачивающаяся на центральном проспекте Дашура война напрямую попадала в сферу ответственности конторы. И в тот момент, когда дежурный комиссар «Гарды» уже собрался было кинуть на подавление беспорядков штурмовой отряд, зазвонил телефон. Один из пяти аппаратов, стоящих в кабинете, и единственный, проигнорировать который было просто невозможно.

Однако голос в эбонитовой трубке оказался незнаком.

— Добрый день. Меня зовут Александр Морхауз, я — кардинал-вице-канцлер при Священном Престоле.

— Очень приятно, — с нетерпением ответил дежурный комиссар. — К сожалению и при всем почтении, сейчас я не могу…

— Миллион экю, — очень четко и лаконично произнес Морхауз.

— Что?..

— Один миллион экю, — так же четко и ясно повторил кардинал. — Они только что переведены на ваш счет, трансфер будет подтвержден в течение ближайших пяти минут. Можете справиться у вашего финансового консультанта. Это цена того, что вы не положите трубку немедленно, и наш разговор продлится еще хотя бы минуту.

Комиссар размышлял секунд десять. Его работа и положение способствовали упражнению мысли и принятию быстрых решений. Дежурный не стал спрашивать, откуда кардиналу известен этот телефонный индекс и тем более — банковский счет. Все это могло чуть подождать.

— Что вы хотите? — спросил он на двенадцатой секунде.

— В данный момент происходит зачисление еще пятнадцати миллионов экю. Однако эти деньги защищены предварительной блокировкой и вернутся ко мне в течение суток, если я не сниму ограничение.

— Условие?

— На улицах вашего города происходят… беспорядки.

— Я не могу устраниться. Даже за пятнадцать миллионов, — в это мгновение голос комиссара едва заметно дрогнул. Пятнадцать… то есть шестнадцать миллионов экю — то есть французских франков в неизменном золотом эквиваленте — это была невероятная сумма. Достаточно, чтобы уйти на покой, прожить жизнь в полное удовольствие и оставить детям солидное наследство.

- Даже если бы счел это возможным и необходимым, — надо было отдать комиссару должное, он быстро взял себя в руки.

— Безусловно. Однако мне кажется, что ситуация слишком серьезна и прежде чем переходить к радикальным действиям, необходимо обеспечить безопасность всем гражданам Дашура. Блокировать зону ведения агрессивных действий, скажем, минут на двадцать. И только потом…

— Это невозможно, — ровно и спокойно ответил комиссар. — Вы предлагаете мне взятку и требуете изменить присяге. Наш разговор окончен, о нем будет в официальном порядке извещен совет фундаторов.

Щелкнул рычаг под тяжестью опущенной трубки. Мембрана отозвалась быстрыми частыми гудками.

— Отлично! — Морхауз потер ладони, прямо как Шейлок, все-таки получивший свой фунт христианской плоти в авангардной постановке немецких драматургов.

— Вы полагаете? — фра Винченцо был куда более скептичен.

— Безусловно! Он думает, что это провокация. Но сначала все же проверит свой счет.

Винченцо содрогнулся, вспомнив, какие проценты потребовал банк за столь быструю операцию. И сколько отдельно стоило выяснение нужных реквизитов.

— Финансист уверит, что на счету шестнадцать миллионов экю. И не бумажное право безналичного обращения, а настоящее золото с правом истребования. Никакая провокация столько не стоит. И тогда он пойдет на все, чтобы сохранить трансфер.

Морхауз разомкнул руки, одернул рукава.

— Что ж, теперь мы сделали все, что могли, — подытожил кардинал. Его глаза лихорадочно блестели, дыхание со свистом вырвалось через полусомкнутые зубы.

— Мне все-таки кажется, это было лишним… — Винченцо позволил себе немного критики. — Уже ненужные траты. Пусть дашурская полиция вмешалась бы в перестрелку.

— В эту минуту нам враждебны все, чьи пули не летят в противоположную от Гильермо сторону, — снизошел до объяснения Морхауз. — И чем их меньше, тем проще будет Джани сделать свою работу.

— Комиссары «Гарды» все ирландцы, значит католики. Может, стоило еще пообещать ему благосклонность Престола и отпущение всех грехов? — осторожно предположил секретарь.

— Слишком долго, — поморщился кардинал. — Когда надо действовать быстро, деньги надежнее любых уверений и обещаний. А теперь помолимся, брат Винченцо. Мы сделали все, что могли, остальное в руках палатинцев… и Бога.

* * *

— Перезарядка! — заорал Олег, перезаряжая винтовку. Первый магазин он отстрелял в автоматическом режиме и, не целясь, просто, чтобы на несколько мгновений подавить вражеский огонь. Минус магазин, еще два осталось. Пятьдесят патронов. Для настоящего дела — считай, что совсем ничего.

Только сейчас где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что у них всех по три емкости для патронов — пулеметные ленты, диски и магазины. Мелькнула — и не стала задерживаться, потому что, прямо скажем, было чем заняться и над чем подумать.

— Готов! — крикнул фюрер, щелкнув флажком затвора для перехода к полуавтоматическому огню. — Пошел, Кот!

Олег присел за капотом роскошного автомобиля с поднятым и сложенным верхом, вскинул БАР к плечу, ловя в простой механический прицел вражеские силуэты. Он не пытался убить, да это и не требовалось — только сдержать, заставить держаться на расстоянии и скрываться от пуль.

Трещал «180» Родригес, перегретый ствол разбрасывал пули, как цветочная поливалка, однако неточность компенсировалась объемом диска. Сто двадцать патронов — это сто двадцать патронов, с какой стороны не посмотри. Все равно, что пять магазинов к БАР-у подряд.

Хохол, ловко придерживая пулемет на широком ремне, толкнул Гильермо в нужном направлении и скользнул следом, изгибаясь. словно уж.

— Негра, держи попа! — скомандовал Кот и развернулся, чтобы прикрыть уже фюрера.

Банга не стал ни кивать, ни говорить. Он просто исполнил приказание. Пистолет-пулемет в его руках плевался короткими очередями в два-три патрона.

— Давай за Котом! — крикнул фюрер, и хотя обращение он пропустил, Родригес поняла. Она методично достреляла остаток диска, ведя стволом справа налево. Маленькие гильзы мелькали в воздухе, горячий ствол дымился. Затвор щелкнул и выбросил последний латунный цилиндрик.

— Прикрываю, — Олег отстрелял уже половину магазина, а то и побольше. Девушка последовала за Котом, который уже приготовился принять основной бой на себя.

Ганза не была сработанной командой убийц и вообще не занималась боевыми действиями — ее задачи лежали совсем в иной стороне. Но стрелять команде приходилось не раз, так что основные приемы боя в застройке контрабандисты знали. Перезарядка с обязательным оповещением коллег, перемещение по очереди, хотя бы один стрелок всегда ведет огонь или по крайней мере готов это сделать, прикрывая товарищей.

Пригибая голову — благо небольшой рост помогал укрываться — Родригес проскочила между машинами, сбрасывая по пути диск. Кот не тратил время на раскладывание сошек и палил прямо с рук.

В отличие от гулкого бахания винтовки и стрекота «180» ручной пулемет стрелял — как иглой шил. Очень равномерно, умеренно негромко. можно даже сказать — солидно.

— Банга, ленту готовь! — крикнул между делом Хохол.

Негр стукнул Гильермо по плечу, вынуждая встать едва ли не на четвереньки, и подскочил к пулеметчику, вернее к расстегнутой наполовину сумке за плечами Кота.

Родригес перезарядила оружие, и первый же патрон встал на перекос.

Риман поправил наушник радиофона. «Наушником» это называлось скорее по привычке, поскольку представляло собой довольно массивное сооружение в виде маленькой телефонной трубки с рожком. Собственно радиоаппарат лежал на плечах сзади, как усеченная горжетка, а гарнитура на проводе позволяла слушать и говорить без манипуляций с микрофоном и наушниками.

— Ублюдки, — пробормотал кригсмейстер в пустоту, обращаясь непонятно к кому.

Через раскрытые дверцы броневика было видно, как перестрелка смещается ближе к перекрестку. И насколько можно было судить, пока что контрабандисты отбивались вполне успешно.

Тому было две очевидных причины. Во-первых, ганза оказалась довольно неплохо вооружена. Но это ерунда, главное — обстановка. Беркли нашел хороших специалистов, однако… вместо быстрого устранения получилась полноценная перестрелка, причем на улицах мегаполиса. И это сильно меняло дело — порядок в Дашуре хранили не ставленники картелей и тем более не «демократически избранные представители народа», а картели сами по себе. «Компания порто-франко Дашур», сущность мстительная, злобная и не расположенная терпеть шумный хаос. Нарушение определенных правил обещало серьезные последствия, и пусть даже наниматель официально принял их все на себя…

В общем, по ганзе, конечно, стреляли, и вполне с размахом. Но, скажем так, не настолько старательно и не настолько уверенно, как следовало бы при настоящей схватке насмерть. Совершенно не так, как нужно было Риману, твердо намеренному оборвать путь заказанных персон здесь и сейчас.

— Вот ублюдки, — повторил Ицхак, выходец из приволжской глубинки, на родном языке, непонятном никому из сопровождавших наемников.

— Командир… — радист оторвался от наушника и виновато посмотрел на нанимателя. — На городских частотах передают, что еще одна группа идет от порта. Они захватили пару машин прямо там и уже на подходе. Полиция не вмешивается. Это наша поддержка?

— Нет, это конкуренты, — на лице Римана не дрогнул ни один лишний мускул, хотя в душе кригсмейстер раскалился, как брусок на прокатном стане.

— Все придется делать самому.

Ицхак снял куртку, расстегнул металлические застежки. Ремни скользнули по плечам и груди, влекомые естественной тяжестью гемофильтра. Риман привычным движением подхватил ящик, опустил его на ребристый металлический пол. Расстегнул прежде скрытую под курткой массивную кобуру, достал оружие и снял кобуру, положив на выключенный фильтр. Один из охранников уважительно присвистнул, понимающим взглядом оценив арсенал нанимателя.

В руках у Римана был редкий сам по себе G-F Mars Automatic в еще более редкой — «лафетной» — доработке Мартызенски, со складным прикладом, вписанным в форму корпуса. Ицхак в два приема разложил приклад, отвел затвор, который вернулся на место с могучим лязгом, достойным скорее пушки, чем пистолета.

— Вы двое, — Риман указал на кригскнехтов. — За мной. Прикрывайте с флангов, под руку не лезть.

Один из наемников молча протянул «голову велосипедиста» — легкий шлем, действительно похожий на каскетку велосипедиста из-за открытых ушей. Меньше защита, зато очень удобно при ношении радиофона. Риман с легким кивком принял каску, надел и шагнул из машины.

Самым удивительным было — насколько быстро опустел проспект. Собственно весь центр города при первых же выстрелах как будто выключился от одного поворота рубильника. Опускались бронированные жалюзи — сплошные панели или сегментированные ленты, похожие на панцири огромных насекомых. Автомобили, которые могли, давали газу и спешили подальше отсюда. Пассажиры остальных покидали машины без промедления, разбегаясь кто куда. Здесь не берегли технику до последнего вздоха, так как отлично знали — она всего лишь дорогой металл, не стоящий и капли крови владельца. Оставались еще многочисленные водители наемного транспорта, они сразу залегли под машинами, выжидая.

Центр города обезлюдел буквально за пару минут.

Пуля разбила зеркало на машине, прямо над головой Гильермо. Мелкие осколки стекла осыпались за шиворот, больно накалывая кожу. Еще две ударили в дверцу. Боскэ никогда не думал, что пули попадают в цель с таким странным звуком — одновременно звонко и с глухим шипением. Словно змеи, разъяренные промахом и бесцельностью своей короткой свободной жизни.

— Вперед! — Банга подхватил Леона за воротник и толкнул вперед. — Не стоять!

Совсем рядом пулеметчик поливал огнем невидимых врагов. Пулемет прожевал почти всю ленту, одна из разогретых гильз больно ужалила Гильермо в запястье. Придав попу надлежащее ускорение, аскари ловко вытащил из «орлеанской сумки» Хохла новую, полную ленту. Темно-коричневые головки пуль, упакованные рядком в пластмассовые ложементы, казались сплошным акульим оскалом. Хотя, подумал Гильермо, скорее это зубы дракона. которыми засеял поле Ясон. Посеешь смерть — пожнешь смерть.

— Заряжаю! — гаркнул Кот, присев за машиной, прикрываясь передним колесом. Аскари склонился рядом, придерживая непослушную ленту. Пахло уже знакомо для Боскэ — жженым порохом, раскаленным железом и оружейным маслом.

Одного взгляда на Родригес хватило, чтобы понять проблему.

— Держи! — Олег бросил ей винтовку.

Девушка ловко поймала тяжелый БАР, хотя он был без малого в два раза тяжелее ее обычного оружия. Из-за другой формы ложа и собственной длинной шеи Родригес приходилось склонять голову почти на бок, плашмя, чтобы целиться. Тем не менее она выстрелила раз, другой, кажется даже попала. Или нет. Впрочем это было неважно.

Затвор заклинило. На починку не было ни единой секунды, но в памяти сама собой всплыла старая наука вахмистра Цвынара. Тогда военный опыт милиционерам казался без надобности. Теперь же… Олег упер приклад «180» в асфальт и с силой ударил по рычагу затвора сверху вниз ребром ладони. И еще раз. Со второй попытки получилось, а от сотрясения капризный механизм выстрелил сам собой. Пуля обожгла щеку, прошла впритирку.

— Держи! — Олег швырнул исправленное оружие обратно. Родригес не стала бросать БАР, а толкнула его по асфальту с напутствием:

— Пустой.

Так что, подтягивая к себе ствол, Олег уже доставал из кармана третий магазин, последний.

— Есть, прикрываю! — отрывисто проорал Кот, отступая еще на две машины, быстро крутя стволом — короткая очередь вправо, короткая влево, и снова, не давая противникам сократить дистанцию.

Родригес и Олег пробежали за его спиной, занимая новую позицию.

— Кот, пошел назад, — скомандовал Солдатенков, пока девушка поливала огнем, расходуя второй диск. Сам фюрер не стрелял, помня, что у него осталось только двадцать пять патронов в БАРЕ-е, а пистолет в уличном бою не считается.

Они почти дошли до перекрестка. Почти дошли…

Банга помог Хохлу заправить ленту в пулемет, отступил, вскидывая оружие и быстро крутя головой. Лицо негра было мокро от пота и блестело, как оникс.

Банга кинул взгляд на Леона, низко, исподлобья. Темные зрачки расширились во всю радужку, и это почему-то особенно запомнилось Гильермо. А затем… Доминиканец так и не понял, что случилось. Аскари то ли пошатнулся, встав между Леоном и чужими выстрелами, то ли… Так или иначе, Банга получил три пули, предназначавшиеся Боскэ.

Это было совсем не зрелищно, никакого сравнения с эффектными попаданиями из пулемета или снайперской винтовки, что уже видел монах. Негр нелепо взмахнул руками, получилось почти как в театре — драматический жест актера. Только здесь исполнитель роли собирал отнюдь не букеты от экзальтированных поклонниц. Его оружие отлетело в сторону, застучало об асфальт и скрылось за колесом машины.

Банга упал на колени, затем повалился назад, пытаясь зажать раны на груди, но сил у него не хватало даже на то, чтобы просто пошевелить пальцами. Боскэ подполз на четвереньках к аскари, подхватил за плечи, приподнял, чтобы раненый не захлебнулся собственной кровью. Даже через шинель тело негра казалось невероятно костлявым.

— Я был… — прошептал чернокожий. — Был…

Темно-красный, почти черный поток хлынул у него изо рта, поглотив последнее слово. А может то было не слово, но последний вздох, и аскари хотел не рассказать, но лишь сохранить память о себе.

Олег развернулся всем корпусом, ловя в прицел убийцу негра. Выстрелил и на этот раз точно знал, что попал. Сразу же рядом сразу несколько пуль раскрошили очередное стекло, выбили чешуйки краски из блестящего синего капота. Фюрер присел за машиной, не столько слыша, сколько чувствуя мелкую дрожь облегченного спортивного корпуса. В него палили из трех стволов самое меньшее. С гулкими хлопками лопались шины, автомобиль вздрогнул и просел в свисте выходящего из колес воздуха.

Родригес снова перенесла огонь, прикрывая командира с криком:

— Adelante!

Олег воспользовался секундным перерывом во вражеском обстреле и на корточках пробежал дальше.

— Ты был, — прошептал Гильермо, сжимая плечи умирающего Банги, которого наверняка звали совсем по-иному. Кровь перестала хлестать из искривленного рта, глаза потухли. Боскэ впервые увидел воочию тот неуловимый момент, когда душа покидает тело. Остекленевшие зрачки чернокожего солдата мертво уставились в синее небо.

— Брось его! — фюрер схватил Леона за плечо, впиваясь твердыми пальцами, словно когтями гарпии. — Ходу, ходу, поп, пока рядом не лег!

Тело убитого аскари опустилось на окровавленный асфальт очень легко, почти невесомо. Мокрая, отяжелевшая шинель плотно облегла тело, словно рыцарский саван.

Подгоняемые невидимым командиром враги наседали. Родригес отстреляла второй диск и подумала, что возможно у них еще что-то получится. А возможно и нет. Пустой диск покатился, гремя раскрученной до упора пружиной. Как на зло, третий лежал на самом дне сумки и достать его сразу никак не получалось, пальцы скользили по гладкой пластмассе.

Очередь легла очень близко, осыпав девушку стеклом. Вторая — еще ближе. Оставив попытки вытащить диск, Родригес одновременно скинула с плеча сумку и нырнула за столб на границе между дорогой и тротуаром. Чугун столба сразу загудел от попаданий, пули с шипением плющились о металл в считанных сантиметрах от головы Родригес.

Риман никогда не спешил. Это было одним из его главных жизненных правил. Суета всегда так или иначе мешает, в конечном итоге от нее один вред. Однако кригсмейстер никогда не колебался и не терпел проволочек. Поэтому если Беркли за глаза прозвали «Скорпионом», то Ицхака иногда именовали «крокодилом». За склонность долго выжидать нужный, единственно верный момент, а затем бросаться к цели одним страшным рывком.

Риман оставался во второй линии, смещаясь к правому флангу, чтобы перекрыть выход на перекресток. Он не стрелял, свободно опустив руку с пистолетом, выжидая наилучший момент. Кригскнехты дисциплинированно следовали за ним по бокам и чуть сзади, так что Ицхак не отвлекался, устремившись к единственной цели.

Сначала он хотел пристрелить первоочередную мишень, однако это оказалось нелегко. Проклятый поп переползал от машины к машине, почти не высовываясь. А если и забывал об осторожности, кто-нибудь из спутников оказывался рядом и бил попа по башке.

Риман пригнулся, опустился на колено, прикидывая, не удастся ли удачно пострелять по нижнему уровню, под днищами. Старый фокус уличных перестрелок, о котором часто забывают. Нет, не удастся — слишком много машин, слишком много колес, перекрывающих обзор, только время и патроны зря тратить.

Ицхак продолжил движение, с молчаливой уверенностью рептилии.

— Быстрее! — Кот одной длинной очередью притормозил противника, заставил умолкнуть тех, что непрерывно обстреливали Родригес.

— Готова, пошли! — та наконец-то справилась с пистолетом-пулеметом.

— Сними сумку! — приказал пулеметчик. — Кинь ленту мне на шею.

Он терпеть не мог этих синематографических «эффектов», поскольку в жизни самый верный способ потерять боеприпас — сунуть его в неположенное место вместо нормального подсумка. Но делать было нечего, еще с полминуты и придется заряжать последнюю ленту.

Девушка на мгновение застыла, соображая, о чем речь. Затем кивнула и сняла поклажу с плеч Хохла. Тот поморщился, оскалил зубы. Родригес не переставала огрызаться короткими очередями, и хотя «180» стрекотал куда тише пулемета, треск над самым ухом слуха не прибавлял.

Риман вскинул к плечу приклад. На мгновение пожалел, что не взял что-то автоматическое. Бешеный пулеметчик и хренова валькирия оказались совсем рядом — было бы удобно снять обоих одной очередью. С другой стороны, физику не обманешь, и автоматика слишком часто отправляет пули «в молоко».

Ицхак поймал в трезубец прицела вражескую пару и выбрал самого опасного.

Глава 28

Пуля отбросила Хохла на капот, развернув боком, пулемет вывалился из враз ослабевших рук, повиснув на ремне. Кот сел, неловко подвернув ногу и запрокинув голову. Лицо побледнело, словно по нему прошлись автомобильной щеткой, разом стерев все краски, кроме белого с оттенком синевы.

Родригес думала недолго. Взгляд на свой «180» с полупустым диском. Взгляд на ЛАД и понимание, что она не сможет с ним толком управляться.

— Под машину, — тихо и быстро сказала она. — Отлежись под машиной.

Кот слабо кивнул. Рядом гулко хлопнула очередная лопнувшая шина. Пули все чаще и злее стучали в металл, выстрелы стегали по ушам.

— Удачи, — Родригес коснулась пальцами груди Хохла, чуть выше красного пятна, которое расползалось, словно капля чернил, только в отличие от чернил останавливаться не собиралось.

Пулеметчик проводил взглядом девушку, с трудом наклонил голову, чтобы ремень легче соскользнул. Нажал на спуск, и ЛАД загрохотал, отсчитывая остаток ленты, словно кассовый аппарат смерти. Хохол не старался в кого-то попасть, скорее выигрывал себе несколько мгновений. Лента опустела, и пулеметчик, обжигаясь о горячие гильзы, со стоном лег навзничь, пополз мод машину, помогая ногами — двигать корпусом было слишком больно.

У него получилось. Вокруг стреляли, топали, звенели сталью. Доносились отрывистые команды, кажется по-немецки. Слишком хорошо знакомый язык, еще с детства, безрадостного и украденного непосильной работой на латифундиях немецких концессионеров украинского Левобережья. Но самого пулеметчика не заметили.

Хохол криво улыбнулся, подумав, что это по-своему справедливо — пару поганых немчуков он наверняка отправил на тот свет впереди себя. Затем улыбаться, да и вообще жить стало слишком больно. Горячая, обжигающая жидкость заливала торс, не собираясь остывать, а это значило, что ее было слишком много. Липко и мокро стало уже у самой шеи.

— От жеж падло… — прошептал Кот, мучительно кривя губы. — Больно то как…

Рядом загремело как-то особенно сильно, как будто число врагов сразу удвоилось. Среди воплей и команд прорезались отчетливые французские голоса и еще что-то отдаленно знакомое. Европейское, но слишком певучее.

— Тащите его, — властно скомандовали совсем рядом.

Кот хотел достать нож, чтобы хоть напоследок ткнуть кого-нибудь. Не для убийства — силы в пальцах уже не осталось — но для успокоения души напоследок. Не успел. Его схватили за ботинок и выволокли на свет божий. Но вместо того, чтобы убить на месте, зачем-то начали тормошить, резать простреленную куртку и вообще причинять разные страдания.

— Тварюки поганi, — выдохнул с ненавистью Хохол, понимая, что легко помереть не удастся. — Щоб ви поздихали усi.

Спасительная кровопотеря накрыла его пеленой глубокого обморока. Пулеметчик уже не услышал, а если бы и услышал, то не понял отрывистых слов на итальянском:

— Это он?

— Нет. Кто-то из спутников.

— Жив?

— Пока да. Коллапс, но шансы еще есть.

— Вскрывайте плазму, вытаскивайте его, после разберемся. Сообщите полковнику, что один жив. Пока жив.

Вес патронов в магазине ничтожен по сравнению с восемью килограммами БАР-а. Но Олег мог поклясться, что чувствует потерю этих граммов при каждом выстреле. В магазине осталось десять патронов или около того. А потом — все. Пулемет замолк и это означало, что огневая мощь крошечной ганзы уменьшилась вдвое. Даже больше, учитывая, что пулемет — король огневого боя.

На глаза снова навернулись слезы ярости и горечи — все так хорошо начиналось… теперь вокруг полная безысходность, слепые окна и витрины, забранные бронированными листами, на худой конец решетками. Сплошной коридор смерти, поливаемый свинцовым ливнем.

Олег прикусил губу, выбивая непрошенное рыдание болью. Он еще жив, и они еще живы. А мертвым будет все равно, для покойников горечи нет.

Кто-то вынырнул в промежутке между машинами, и Солдатенков едва его не пристрелил, но в последний момент узнал Родригес.

— Кот? — только и спросил он.

Девушка качнула головой, и это стало единственной эпитафией пулеметчику. Сейчас нужно было думать о живых. Перекресток и спасительный угол оказались совсем близко.

— Их больше, — кинул Солдатенков. — Другая группа прошла параллельной дорогой, от моря.

Родригес лишь молча кивнула, приняв новую диспозицию.

Олег выглянул из-за машины. Не целясь, вскинул БАР над капотом и вслепую отстрелял остаток патронов. Выпустил из рук уже бесполезную винтовку, которая прослужила недолго — от силы минут десять — однако надежно и верно.

— Давай пушку и на рывок.

Родригес поняла. Пистолет-пулемет перешел к фюреру, сама же блондинка подхватила за рукав монаха. Разлетелся на куски уличный автомат продажи газет, что стоял на тротуаре, совсем рядом. Плотные белые стопки с четким шрифтом посыпались, словно маленькие тючки с наркотой, привычные ганзе. Кто-то зачем-то выдал длинную очередь совсем в сторону от беглецов, расстреливая витрину. Калибр был крупный, раскололо даже закаленное стекло, броня за ним искрила рикошетами. Наверху лопнул фонарь, снова разлетелись осколки. Крошки стекла вокруг ловили отблески вечернего солнца, играя всеми цветами.

На мгновение Олегу показалось, что враги сцепились между собой — слишком много бессмысленной стрельбы по сторонам, и как будто по ганзе стали палить меньше. Но мысль сразу отлетела, как бесполезная и ненужная.

— Отче, сейчас побежим, — сказала Родригес. — Быстро побежим.

Гильермо кивнул.

Взгляд доминиканца стал совсем безумным. Побитое, исцарапанное лицо было в засыхающих капельках крови Банги. Губы дрожали, как у эпилептика на пороге приступа. Но руки и ноги двигались, голову монах усердно пригибал, направление движения в целом выдерживал сообразно толчкам и рывкам. А большего от него не требовалось.

— Давай! — прорычал Олег и выпрямился, прижимая к плечу вздрагивающий «180».

Стрелять из него оказалось действительно очень легко и удобно. В сравнении с БАР-ом и другим армейским оружием «пулемет карателей» почти не давал отдачи. И не шумел — сплошная череда выстрелов слышалась скорее как треск картонных трещоток, что продаются по одной копейке. Олег вел стволом, одновременно следя, как уходит боезапас в прозрачном диске. Белый дымок вился над стволом.

Родригес не тратила времени на слова, она дернула за рукав доминиканца и побежала сама, машинально прикрывая голову рукой. Приседая, чувствуя себя беззащитной букашкой на опустевшем тротуаре, где уже не было спасительного прикрытия из вставших автомобилей.

Последний из трех подарков Капитана Торреса дожевал последний патрон. Лязгнул затвор, и пустой диск щелкнул раскрутившейся пружиной. Доставая на ходу пистолет, Солдатенков бросился вслед за Родригес и Гильермо.

Он успел повернуть за угол. Надежный, солидный угол серого камня с темно-красными прожилками и серебристой полосой по самому ребру. И на улице, перекрещивающейся с главным проспектом, действительно сияли спасительные витрины, не прикрытые заслонками. Великолепные, сказочные порталы жизни.

Олег улыбнулся бы, но пересохшие губы тянулись хуже каучуковых жгутов для остановки крови, которые неопытные милиционеры часто наматывали на приклады, оставляя поживой злому африканскому солнцу. А еще фюрер смертельно устал, и не то, что движение, даже сторонние мысли казались непосильной растратой сил. Впереди мелькали два болотно-зеленых пятна. Поменьше — спина Родригес в более светлой и легкой куртке. Побольше — грязная и замызганная одежка монаха. Оба живы, оба бегут, значит, не ранены! Хорошо!

Запоздавшие выстрелы ударили в угол роскошного здания сразу же вслед за Солдатенковым. Дорогой камень с характерным шипящим звоном рассыпался осколками и ядовитым дымком. Но судьба всегда собирает долги. Фюреру долго везло, а теперь пришло время расплачиваться. Одна из пуль сложным рикошетом вышла за поворот и перебила Олегу лодыжку искалеченной ноги.

Сначала не было ничего, только ногу словно отключили поворотом рубильника. Олег покатился по горячему асфальту, выронив пистолет. Холодное онемение перекинулось на вторую ногу, сковало позвоночник. Ладони враз покрылись холодным потом, пальцы затряслись, скребя и обламывая ногти.

Потом пришла боль.

Фюрер думал, что познал это чувство во всех проявлениях. В конце концов, стопу ему ампутировали с «экономной» африканской «анестезией, «регионарно», то есть уколом в нерв. Но как теперь выяснилось — о настоящей Боли огнестрельной раны с переломом кости Олег не знал ничего.

В бульварном романе за пять сантимов в серой картонной обложке фюрер продолжил бы отстреливаться. В синематографической истории еще и пошел бы своим ходом, картинно страдая и опираясь на раненую ногу. Но в реальности Олег закончился как боевая единица в несколько секунд, сразу и бесповоротно. У него не осталось сил даже на мысль о том, бросят его спутники или будут спасаться дальше сами.

Впрочем, они уже ответили на этот вопрос.

Худая, но сильная рука подхватила хрипящего фюрера, дернула, почти лишив сознания новым приступом боли. Совсем рядом характерно и металлически забренчало — Родригес проворачивала барабан «Echeverria».

— Идемте, — Гильермо шатался под тяжестью Солдатенкова, но шагал вперед. — Они уже рядом.

Вторая пуля попала в спину фюрера и прошла навылет, чуть-чуть зацепив руку доминиканца. «Марсы» делались в те времена, когда экспансивные боеприпасы еще не придумали, а конструкторы упивались мощью нового чудо-комбинации — бездымного пороха с остроконечными пулями. Стрелять дальше, как можно дальше, не особенно задумываясь об убойной силе! Так что маленький снаряд не убил Солдатенкова на месте, однако фюрер сделал еще один решительный шаг к тому свету.

Каменная крошка хрустела под толстыми подошвами.

Даже если бы Ицхак не видел, куда направились беглецы, ему подсказал бы широкий красный след, начинавшийся от столба, идущий далее по дуге, к двери какого-то непонятного заведения. Ицхак невольно ухмыльнулся — еще одним меньше. След был ровный, прерывистый, но без больших разрывов. Значит, кровь хлестала, как из шланга. При таких ранах не воюют, а без экстренной помощи, как правило, и не живут.

— Ждать здесь, — приказал Риман, не глядя на спутников. — Пока я не закончу с ними, сюда не должен войти ни один человек.

— Господин… — робко заметил один из кригскнехтов. — Осмелюсь…

Он не закончил, надеясь, что наниматель сам все поймет. Что все стало совсем сложно, и операцию пора бы и свернуть.

— Вам было заплачено втрое вашей ставки и вперед, — Риман говорил очень зло, сокрушаясь про себя, что для местных он не такой страшный, как Фрэнк. Приходится пользоваться заемным авторитетом, а это неприятно и унизительно. — И если не отработаете, «Скорпион» вычтет разницу, не сомневайтесь. Ждать здесь, держать вход.

Неважно, кто появился, как будто выскочил прямо из преисподней. Что это за люди с ручными пулеметами и манерой работы штурмовиков времен Великой Войны. Главное — их нет между остатками ганзы и пистолетом Римана.

Родригес было страшно. Очень страшно. Она видела преследователей и главного из них — низкого, почти ее роста, но очень широкого в плечах мужика. Пистолет в его руках походил на карабинчик покойного Максвелла, но больше, гораздо больше, как будто карликовый артиллерийский ствол на лафете. Было в этой фигуре что-то немыслимо зловещее. Целеустремленность акулы, которая не рассуждает и не колеблется, влекомая лишь голодом и простейшими инстинктами.

Шесть пуль в ее револьвере — вот все, что отделяло их от встречи с крепышом и его пушкой. Пистолет Олега улетел куда-то в сторону, искать его не было времени. Сам фюрер вышел из строя и даже сам идти не мог, его целиком тащил на себе монах. Девушка зауважала доминиканца — теперь не только как особу духовного сана, но и как человека. Как ни крути, монах оказался честным и смелым.

Этот не обманет с расчетом.

Но до расчета требуется еще дожить.

Риман глубоко вздохнул, успокаивая сердцебиение. Повел шеей. снимая мышечный спазм. Подумал, что молодость, к сожалению, давно прошла. Прежде он перестрелял бы всех контрабандистов еще на улице, а теперь даже быстро бежать не может. Остается надеяться на опыт, тем более, что у него теперь только один противник.

Снаружи шла яростная перестрелка, однако до собственно здания она еще не докатилась. Это хорошо, значит, запас времени еще есть. Ицхак снял шлем и отбросил в сторону. На таком расстоянии защита пулю не остановит. Кондиционированный воздух приятно холодил лысину и золотые контакты.

Обозрел будущее поле боя.

Похоже, случай завел их в здание, промышлявшее сдачей этажей и комнат под коммерческие представительства. Ни единой души, что понятно, все разбежались и попрятались. Пол затянут линолеумом бледно-салатового цвета, гладким и блестящим. Пластмассовые панели на стенах под цвет камня и полированного дерева. Низкие столики, низкие кресла, более схожие с одноместными диванчиками на вращающейся оси. Одна стена — сплошное стекло с декоративной косой решеткой снаружи — меж «прутьями» человек запросто пройдет. Другая — череда офисных дверей. Все закрыты. Похоже, персонал не разбежался, а просто закончил работу. Да, сегодня же суббота, у клерков сокращенный день.

И колонны… Два ряда колонн, уходящих далеко вперед по обширному залу.

Неплохо, неплохо.

Надо бы предупредить, подумал Ицхак, предложить выбор, пусть выдадут главную цель, тогда он позволит уйти оставшимся. Хотя нет смысла, только время тратить. Они не поверят. Да и он не позволит на самом деле, слишком неравны силы, чтобы торговаться.

Ицхак начал напевать детскую песенку. Со стороны это выглядело как дешевая злодейская бравада в бульварной постановке, однако Риман точно знал, что это отличный способ выбить противника из равновесия.

— Frère Jacques, Frère Jacques,

Dormez vous? Dormez vous?

Кроме того противник поневоле начинает ориентироваться на звук, на слова. И когда они внезапно обрываются, у атакующего есть секунда форы.

Шаг вперед, еще один. Тихонько скрипят каменные иглы, впившиеся в подошвы, как будто под ногами тоже камень. Пистолет наизготовку.

Кровавый след уходит дальше, изгибается по направлению к коридору. Приглашает последовать за собой. И звук. Приглушенный, очень характерный, подделать его невозможно. Хриплый ритмичный стон, точнее сипение воздуха на выдохе. За углом тихо отходит раненый в грудь. Приди и добей.

Но это было бы слишком просто…

— Sonnez les matines, Sonnez les matines,

Ding Ding Dong, Ding Ding Dong.

Риман достал из кармана столбик монет, сантимы в фольге, и бросил в сторону, одновременно шагнул в противоположную сторону, поднимая пистолет. Получилось, как он и ожидал. Девица с соломенными волосами вынырнула из-за колонны, а здоровенный — не по росту и комплекции — револьвер в ее руках дважды жахнул снопами огня.

Ответный выстрел Ицхака почти попал ей в шею, но только почти — слишком быстро мишени смещались относительно друг друга. Риман шагнул за колонну, чувствуя спиной твердую, надежную опору. Сразу видно, что здесь обосновались люди с достатком, не имитация из грошового папье-маше. От девицы Римана отделяли четыре ряда колонн прямоугольного сечения со сглаженными углами. Последняя преграда, которую надо пройти.

И быстро, судя по тому, как опасно приблизилась стрельба снаружи.

Квадратная фигура появилась из-за укрытия, словно смертная тень. Родригес снова выстрелила и снова промахнулась. Только молодость и быстрота спасли ей жизнь — девушка нырнула за соседнюю светло-коричневую колонну и разминулась с двумя пулями на толщину волоса. Девушка сразу высунулась с другой стороны, взводя курок. Здоровяк присел и качнулся в сторону, одновременно сбрасывая магазин. Большой и на первый взгляд тяжеловесный, преследователь двигался, словно огромная капля ртути, «перетекая» из одного положения в другое короткими, стремительными, но удивительно плавными рывками. Выстрел — и промах. Пока Родригес снова взводила курок, противник успел перезарядить свою карманную пушку. И такой скорости перезарядки девушка никогда не видела, даже не представляла, что это вообще возможно.

Три ряда колонн. Два заряда в револьвере. Еще россыпь лежала в кармане, но девушка отчетливо понимала, что она не успеет даже вставить патрон в барабан. Две пули между ней и смертью с золотыми полосками на голове.

Риман потратил еще один магазин на то, чтобы пройти два ряда колонн. Шаг-выстрел, осколки летели во все стороны. Ицхак жал на спуск без перерыва, просто не давая хреновой валькирии высунуться. Укрытие, еще одна перезарядка.

Пахло жженым камнем, в воздухе плавала белая дымка, как от растертого гипса. Пистолет ощутимо нагрелся в руке. Ицхак вдохнул и выдохнул, собираясь с силами для последнего рывка.

Родригес бесшумно выступила из-за укрытия. Точнее, она надеялась, что получилось бесшумно. Подняла револьвер на вытянутых руках. Тягаться верзилой в стрельбе было бесполезно, оставалось обратиться к удаче. Если он правша, то выйдет с левой стороны от нее. И если повезет, попадет под ее выстрел. А если нет…

Не повезло, квадратная тень пошла справа, мелькая вспышками дульного пламени. Выстрел — мимо. Родригес снова спаслась рывком и перекатом, последний — шестой раз она выстрелила едва ли не через плечо, наугад. И удача снова показала ей длинный, как у самого дьявола, язык.

Мимо.

В следующее мгновение пуля «Марса» выбила револьвер из ее рук. Это было больно, пальцы сразу онемели и безвольно повисли. Родригес упала на колени и склонила голову, понимая, что это конец. Револьвер отлетел в сторону, издевательски сверкая деформированным корпусом. Впрочем, даже окажись он цел, или появись у девушки запасное оружие, она все равно не смогла бы даже взять толком рукоять, не то, что нажать на спусковой крючок.

Дьявольский стрелок прошел совсем рядом, как волк, что не упускает кровавого следа. Как только его противник оказался обезврежен, лысый сразу потерял к ней интерес. Лишь выстрелил на ходу ей в голову, чтобы не оставлять помеху.

Вернее, хотел выстрелить. Боек щелкнул по пустому патроннику.

— Везучая тварь, — пробурчал Риман, вставляя в рукоять «Марса» последний магазин. Возвращаться и оборачиваться не стал. Сначала дело, потом все остальное, если останется возможность и патроны. Главная мишень должна, наконец, сдохнуть.

Родригес осела на гладкий салатовый пол, покрытый пылью, выбитой пулями из колонн, склонила голову и тихо застонала от боли в руках и чувства собственной беспомощности. Ее никак нельзя было назвать трусливой или бесчестной. Но Родригес была практичным человеком и понимала, что Олегу с Гильермо конец. Она больше ничем им не поможет.

Но легче от этого не становилось.

Вот и они. Даже не пытались скрыться. Широкие кровавые мазки обрывались за углом. Люди сидели рядом, у стены — раненый фюрер и довольно высокий старик с лицом в порезах и желтоватых пятнах от недавних побоев. Один при смерти, второй, похоже, смирившись с неизбежным. А может старик не хотел бросать защитника, чувствуя ответственность и ложную благодарность. Он выглядел гораздо старше, чем на фотографиях, однако сомнений не оставалось — это и есть главная цель.

Следовало, наверное, сказать что-нибудь эффектное и назидательное, но Риман просто поднял пистолет.

Гильермо смотрел в широкий темный ствол. Пистолет казался громадным, а его дуло — еще больше, как железнодорожный тоннель, готовый выпустить поезд на тот свет.

Боскэ хотел начать молиться перед неминуемой гибелью, но память как отшибло. Он не мог вспомнить ни единого слова. Леон просто закрыл глаза и приготовился к встрече с Создателем.

Хотя одна связная мысль все же появилась. О том, что хорошо верить и знать. И как, должно быть, страшно умирать спутникам, которые не верят ни во что, кроме силы оружия…

Секунды шли одна за другой, и ничего не происходило. Леон приоткрыл глаз, один, как ребенок, который боится смотреть на буку под кроватью.

Человек с пистолетом стоял в той же позе, пистолет все так же твердо лежал в его руке. Но другой рукой стрелок прижимал к уху странную штуку, похожую на маленькую телефонную трубку с рожком.

— Что? — отчетливо, по-французски спросил убийца. — Отозвали?

Ответ был, разумеется, неслышим, зато реакция на него — очень явной и впечатляющей. Каменный лик смерти дрогнул, поплыл гримасой разочарования и обиды, словно металлический слиток, брошенный в тигель.

— Какие гарантии?! — неожиданно заорал стрелок. — Мне не нужны их гарантии! Заказ есть заказ!

Похоже, новый ответ не порадовал. Убийца молча сорвал с головы телефонную штуку и бросил в сторону. Аппаратик жалобно хрустнул оксирановым корпусом.

Пистолет опускался медленно, рывками, словно рука была механической, и гидравлический поршень в ней терял давление от пробоины. Боскэ почувствовал удушье и понял, что не дышал все эти мгновения. Но вдохнуть толком не мог — спазм перехватил горло.

— Сегодня твой счастливый день, — холодно сказал стрелок, опять же по-французски. Голос у него был на удивление не зловещий. Обычный, довольно приятный баритон с мягким акцентом. Голос немолодого и уставшего человека, которого грубо и не вовремя оторвали от важного дела.

Горячий, раскаленный воздух наконец-то ворвался в легкие доминиканца. Гильермо закашлялся, хрипло вдохнул еще раз.

Убийца вздохнул, провел рукой по лысине. И сказал, повернувшись к потерявшему сознание Олегу, но обращаясь скорее к самому себе:

— Что ж, по крайней мере, получу с тебя.

Но прежде чем ствол уперся в голову стонущего в беспамятстве Солдатенкова, доминиканец неожиданно четко сказал:

— Нет.

И было это сказано так, что человек с пистолетом услышал. По — настоящему услышал.

Риман повернул голову одним ухом к сумасшедшему старику, не сводя, впрочем, прицела с Солдатенкова.

— Ты его не тронешь, — выговорил Леон, поднимаясь на ноги. Ему пришлось опереться на стену, однако монах смог встать сам.

— Неужели? — саркастически отозвался убийца.

— Ты его не тронешь, — повторил Гильермо.

За окнами уже топали, шумели, что-то со звоном ломали. Перестрелка почти затихла, и помощь была близка. А это значило, что счет жизни Олега идет на секунды, и убийца пристрелит его, прежде чем подоспеют неизвестные спасители.

— И почему же? — Риман не спешил, точно зная, что успеет убить фюрера проклятой ганзы любым угодным образом.

Гильермо окончательно выпрямился, расправил худые плечи. Он понимал, что выглядит безмерно жалко, наверное, даже гомерически смешно. Но сейчас его оружием было слово, и слово надлежало сказать.

— Я буду понтификом. Папой, викарием Христа. Я буду повелевать людьми и деньгами. И клянусь тебе, если ты только коснешься моих спутников, тебе не жить.

Риман подошел к бесноватому и посмотрел тому в глаза. В темные колодцы души, где плескались совсем не монашеские ярость, безумие. А еще — непоколебимая уверенность в сказанном.

Мало, очень мало кто мог выдержать взгляд Ицхака Римана. Но в это мгновение кригсмейстер почувствовал, что ему самому хочется на мгновение отвести глаза.

— Я объявлю награду за тебя, за каждого из твоих людей. Сколько бы это ни стоило. Золото, бриллианты, все, что угодно. Я буду повышать ее до тех пор, пока в мире не останется места, где ты мог бы скрыться. Ты умрешь, и смерть твоя будет ужасной. Поверь мне… или убей вместе с ним.

Стрелок неожиданно хмыкнул. Со звучным щелканьем сложил приклад своего ужасающего орудия. Снова усмехнулся, повернулся, и зашагал прочь. Он не удостоил монаха ни словом, ни даже взглядом. Он просто уходил.

Гильермо опустился на колени. Его бил озноб, и жар почему-то казался одновременно и ледяным. Доминиканец тихо завыл, обхватив голову. Ему было смертельно страшно — именно теперь, когда смерть отступила с безразличием случайного прохожего.

А еще — невыносимо стыдно. Гильермо понимал, что не сила веры, не твердость убеждений отогнала ту смерть. Не он, Гильермо Леон Боскэ сделал это, а та мирская сила, что отныне стояла за его плечом. Сила положения, сила огромных денег и окровавленной стали, которую можно было купить на эти деньги.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной, — прошептал монах.

— Они здесь, здесь! — крикнул кто-то во весь голос. Почему-то по-итальянски.

Его окружили, какие-то люди, что проступали, как будто тени в тумане, звенело оружие. Буквально перед собой Гильермо увидел лицо человека с характерной горбинкой на носу и роскошными усами.

— Я Витторио Джани, полковник Guardia palatina d'onore, — сказало лицо. — Вам ничего не угрожает. Мы разбили и отогнали негодяев. Вы целы?

Окровавленный Гильермо лишь безмолвно шевелил губами и смотрел в пустоту, словно говорил с кем-то невидимым. Джани подумал, что, наверное, испытания оказались слишком тяжелы для рассудка будущего понтифика. Это было бы прискорбно, ввязаться в такую авантюру ради бесполезного безумца.

— Проверьте его, осмотрите, — приказал полковник. — И помогите этим тоже. Потом решим, что с ними делать.

— Я прошел долиною смертной тени, но со мной ли Ты? — беззвучно повторил доминиканец. — Господи, со мной ли Ты?..

* * *

— Авиньонцы… кто бы мог подумать, — Винченцо размашисто перекрестился. — Это чудо, истинное чудо.

— Нет, это не чудо, — Морхауз встал у окна, потирая шею. Голова болела, в шейные позвонки как будто опытнейший палач воткнул по иголке. Но все это было сущими пустяками в свете случившегося.

Гильермо жив.

Он жив…

— Это не чудо, — повторил кардинал, думая, что все-таки хоть фра и опытный спутник. ему еще многому предстоит научиться. — Это политика. «Французы» хорошо понимают, что любая махинация хороша до тех пор, пока прибыль от нее перекрывает издержки. Или если вопрос идет о жизни и смерти. В противном случае это уже вредные, ненужные траты, от которых следует отказаться. Ситуация с Боскэ стала слишком опасной и повлекла слишком большую огласку. Открытая война на улицах «Города картелей», скандальное, публичное убийство будущего понтифика — это цена, которую авиньонцы сочли слишком высокой. И отозвали контракт.

— Но что же теперь?..

— Я думаю, мы больше не услышим про Раймона де Го. В отличие от нас — он проиграл и заплатит за это.

— Он… — Винченцо не договорил.

— Конечно же, нет. Тихая, спокойная жизнь в далеком африканском монастыре. Покаяние и благочестивые размышления… В общем, все то, что ждало бы нас — без снисхождения и возможности когда-либо вернуться. Быть козлом отпущения, принимающим на себя все грехи, всегда тяжело, но он знал, на что шел.

— Авиньонцы захотят получить свое, за то, что Гильермо все-таки выжил?

— Безусловно. Они проиграли, однако благоразумное отступление в нужный момент — тоже имеет свою цену. Нам все же придется потесниться и уступить немного влияния, а равно иных преференций. Впрочем, здесь мы еще поторгуемся.

— И все-таки это не похоже на победу, — Винченцо покачал головой. — Слишком много… всего. И смертей, прежде всего. Андерсен, Франц, эти бродяги, которые погибли почти все. Все, кого убили наемники де Го в поисках Гильермо.

Винченцо посмотрел на патрона и тихо вымолвил:

— Это неправильно.

— К сожалению, в играх Церкви не может быть окончательного победителя, — тяжело вздохнул Александр Морхауз. — Ибо оные ведутся постоянно и неизменно, они не имеют конца. Есть лишь завершение одной партии и начало новой. Мы выиграли, наш ставленник займет Святой Престол, а мы воссядем одесную от него. И возможно — только возможно! — немного изменим бытие Святой Церкви. Но будет ли так или возможно иначе — мы увидим в новой игре. Со старыми и новыми лицами. Таков наш удел, заведенный от начала, неизменное соперничество князей Церкви…

Глава 29

— Господин Зольден, вас ждут…

Олег уже привык к переиначенной фамилии, тем более, что звучала она довольно благозвучно.

— Кто?

— Они не представились и не передали визитную карточку. Но сказали, что вы давно знакомы.

Олег задумался. Слуга терпеливо ждал.

— Где? — отрывисто спросил, наконец, «господин Зольден»

— В «старом» ресторане, — слуга, будучи вышколенным специалистом, сразу понял причину колебаний клиента. — Вы можете быть совершенно спокойны. На территорию нашего… заведения запрещено приносить оружие, и охрана всегда начеку. Вашей безопасности ничего не угрожает.

Олег машинально поджал губы и чуть ссутулился, как будто готовясь к удару. Спустя мгновение перехватил недоуменный взгляд собеседника и понял, что ведет себя как уличный мальчишка, легко ловящийся «на слабо».

Надо изживать старые привычки. Он теперь почтенный гражданин и следует привыкать к новой жизни, которую дают деньги и положение. Здесь не «прокусывают» на слабость и не предлагают ответить за прозвище. И когда ливрейный слуга роскошного отеля говорит о безопасности, он не провоцирует, а всего лишь доносит до клиента определенные сведения.

— Я спущусь…

Голос прозвучал «криво», как сказала бы давно покойная мать, репетитор пения для купеческих дочерей. Хрипло и некрасиво. Олег глотнул и повторил, уже вполне уверенно и кратко:

— Я спущусь к господам через… пять минут.

— Я передам, — слуга поклонился и прикрыл дверь.

Олег машинально потер грудь под пиджаком, там, где остался шрам от пули Римана. Немного постоял на месте, перенося вес с ноги на ногу. Протез был великолепен. Сложная конструкция из пружин, пневматических балансиров и прочих чудес штучной инженерии позволяла добиться мягкости походки, почти неотличимой от настоящей.

Почти…

Странно, однако, Солдатенков, два с лишним года ковылявший на перевернутой пятке, сейчас особенно остро чувствовал эту едва уловимую разницу.

Пять минут. Невежливо заставлять гостей ждать. Любопытно, кто бы это мог быть? Эмиссары от Гильермо?

Олег бросил взгляд на свой номер, точнее, на их с Родригес номер. Девушка отсутствовала с самого утра, когда ушла с загадочным видом на некую «встречу». Солдатенков не спрашивал, куда, так же как она не интересовалась запросами, которые он отправлял каждый день, используя деньги и возможности новых покровителей.

Вообще их отношения балансировали на тонкой и непонятной грани. Что-то ушло, когда не стало больше необходимости стоять спина к спине, против остального мира. Что-то пришло, когда оба, наконец, поняли, что такое жизнь, лишенная нужды. И все же совместная жизнь бывшего фюрера и его правой руки напоминала колебания двух шестерней, которые вышли из прочной сцепки и замерли, сталкиваясь зубцами, пытаясь соединиться вновь.

Об этом следует поговорить… со временем. Возможно, даже сегодня. Они слишком долго наслаждались пустой, бессмысленной жизнью обеспеченных бездельников. Время искать и обрести себя заново.

Олег мимоходом посмотрел на себя в большом ростовом зеркале у двери, рядом с платяным шкафом, который был встроен прямо в стену и прикрыт фальшпанелью кремового цвета. Зеркало отразило строгого молодого человека в синем костюме французского покроя и белой полоской платка в кармане. Олег поправил галстук и булавку в виде серебряной стрелы — личный презент кардинала Морхауза, который будучи духовной особой, тем не менее, отлично разбирался и во многих мирских вопросах.

Хотя вернее было бы спросить — в каких мирских вопросах НЕ разбирался могущественный кардинал?

«Новый» ресторан был предназначен для ценителей модерна. Стекло, никель, прямые линии, прямые углы и стерильные цвета. Арт-Деко, помноженный на футуристический геометризм. Перешагивая порог заведения, клиент оказывался в будущем,

«Старый» ресторан, наоборот, привечал тех, кто хотел бы вернуться в старое доброе прошлое, выйти из бешеного круговорота вещей, людей и событий. Отдохнуть в мирке, где время замерло в объятиях уютного ретро. Никакого стекла, ничего прямого, стального и тем более пластмассового. Только дерево, кожа, фарфор и благородная бронза. Здесь не было даже газового освещения, только лучшие свечи из старых немецких мастерских.

Его действительно ждали. И увидев, кто ждал, Олег сбился с шага. едва не запутался в собственных ногах и едва удержался от падения. Покалеченная нога отяжелела, протез как будто повис на креплениях пудовой гирей.

— Приятно, наконец, встретиться лично, — Беркли махнул вилкой с каким-то осьминогом или иной морской тварью, оснащенной короткими щупальцами.

Американец был как обычно, в относительно новой, но уже поношенной и чиненной джинсовой рубашке навыпуск. Как его пустили в это заведение, оставалось загадкой. Сюда и в обычном костюме из магазина готовой одежды было не пройти — охрана разбиралась в моде и стиле получше иного специалиста с лучших улиц Лондона и Парижа.

— Добрый день, — Риман был лаконичнее. За плечами квадратного наемника не было его знаменитого ящика гемофильтра, а перед Ицхаком стоял лишь символический стакан воды. В отличие от Беркли, который обложился тарелками с едой, как обороняющийся — пулеметными дисками.

Сильно хромая, подволакивая ногу, Олег подошел к столу. Он не знал, что делать. И просто сел на свободный стул, откинулся на плотную и в то же время приятно пружинящую кожаную спинку, под которой скрывалась набивка из шерсти австралийских овец.

— И что дальше? — спросил он.

— Дальше… — Риман сделал небольшой глоток. Поймал взгляд Олега и пояснил, хлопнув себя по плечу. — Иногда я обхожусь без него. В коротких вылазках.

— Понятно, — за короткими ни к чему не обязывающими словами Олег скрывал растерянность. И другое чувство, которое потихоньку разгоралось, как поддуваемые угли, внешне скрытые толстым слоем пепла.

— Дальше, я для начала присоединюсь к словам коллеги, — качнул головой Ицхак. — Интересно будет, наконец то встретиться лично, в простой беседе, не отягощенной… пушками.

— Эй, там, — Фрэнк щелкнул пальцами, призывая официанта, и указал в сторону Олега. Однако тот повел рукой, показывая, что не намерен заказывать.

— Как скажешь, — хмыкнул Беркли, накалывая на бронзовую вилку нового октопуса со щупальцами.

— Сразу к делу, — чуть склонил голову Риман. — Что ж, уважаю.

— Что вам нужно? — спросил Олег, внутренне ужасаясь безумию ситуации. Он слишком хорошо помнил серое, мертвое лицо убийцы с металлическими полосками на бритом черепе. Оглушающую боль в ноге.

Они убили бы друг друга, без сомнений и колебаний. А теперь сидят за одним столом, как старые друзья, в куртуазной беседе.

— Наш юный друг еще не привык к новой жизни, — усмехнулся Беркли, отливая из высокой и очень узкой бутылки в такой же высокий и узкий стакан. Запахло яблоками, приятно, едва уловимо.

— Да, он все еще живет прошлым, — добродушно согласился Риман, как будто Солдатенков находился где-то очень далеко отсюда.

Олег сжал кулаки, но лысый убийца снова опередил его, на сей раз словом.

— Во-первых, мы хотели посмотреть на тебя вблизи, — сказал Ицхак с вполне искренним, неподдельным любопытством. — «Десперу» нечасто приходилось проигрывать. И надо честно признать, еще никогда нам не пришивали заячьи уши так эффектно.

Беркли мрачно шевельнул челюстью. Только теперь Олег заметил, что наемник все делает одной правой, а левая рука аккуратно уложена на колено, почти без движения.

— Я вас достал, — отметил Солдатенков с нездоровым блеском в глазах. — Крепко достал, отмыться будет трудновато!

— Не преувеличивай, — качнул стаканом Риман. — Это неприятно, да, но решаемо. Возьмем пару контрактов со скидкой, исполним их с показательной жесткостью, и наши провалы забудутся. Люди всегда помнят лишь последние события.

— Во-вторых, ты не задумывался над сменой профессии? — по контрасту с явно нездоровой рукой слова Беркли прозвучали особенно внезапно. Похоже «Скорпион» решил вернуть разговор в прежнее, деловое русло.

— Что? — растерялся Олег еще больше.

— Переходи к нам, — Риман скупо улыбнулся и отпил из стакана. — Заниматься тебе все равно больше нечем, разве что идти на полное содержание святош.

— Перейти?.. — тупо уточнил Олег, не веря своим ушам.

— Понятно, — вздохнул Фрэнк, проглотив октопуса. — Молодежь. Живет глупыми принципами.

— Перейти к вам? — переспросил Солдатенков. — Вы с ума посходили, оба?..

— Дружище, — Риман снова чуть заметно улыбнулся. — Это не слова человека, который пошел на прорыв через улицы Дашура. Это мелкий взгляд мелкого уголовника, контрабандиста с одним грузовиком. Смотри выше и шире. Да, были у нас разногласия, я почти добил тебя, твой снайпер подстрелил Фрэнка. Ну и что с того? Дела закончились, мы живы. Из тебя получился бы хороший кригскнехт, при должном опыте и обучении. И мы готовы тебя нанять.

— Меня? Или мою… репутацию?

— Глупый, — Риман поморщился. — Зачем она нам? У нас есть своя. Да и нет у тебя никакой особой репутации.

— Неужели? — осклабился Олег.

— Молодежь, — ухмыльнулся Фрэнк. — Я говорил, он не поймет.

— Да, не понимает, — со вздохом согласился Ицхак и вновь обратился к Солдатенкову. — Друг мой, репутация — это длинная история успехов и поражений. У тебя ничего подобного нет. Ты не вел серьезных дел, не участвовал в серьезных делах, не оперировал большими деньгами. Так что у тебя только известность, как человека, который смог уйти от самого «Деспера». И если решишь остаться в деле, то путей у тебя немного.

Риман допил воду и отставил стакан. Проходящий мимо официант не то, чтобы взял, скорее изящным движением дематериализовал пустую емкость.

— А по большому счету — лишь один. Денег у тебя теперь больше, так что ты наверняка наймешь ганзу побольше и постараешься расшириться. И какое-то время с тобой даже будут иметь дело. Как раз благодаря той самой известности, о которой я упомянул. Ты будешь интересен, и тебя осторожно проверят на профпригодность. Но ты ведь лишь мелкий тягач и в серьезные дела вхож не был. Ты не знаешь людей, схем, специфики, проблем и всего остального. Провалишь пару сделок и либо потеряешь все деньги, либо тебя закопают. Или можешь пойти к нам на службу. Со временем, думаю, дорастешь до нормального офицера.

Олег помолчал, глядя в скатерть. Наемники в свою очередь смотрели на него, Риман с ироническим любопытством, Беркли прищурившись, поигрывая пустой вилкой.

— Хорошо, когда тебе обязан богатый и влиятельный человек, — наконец вымолвил Олег, все так же не глядя на собеседников. — Можно взять награду не только деньгами, но и возможностями.

— Ты о чем? — не понял Ицхак.

Солдатенков поднял глаза, и Риман чуть не вздрогнул, несмотря на весь опыт и выдержку. Один глаз Олега подернулся серой пленкой начинающейся катаракты, которую еще только предстояло прооперировать. Зато второй превратился в око смерти. Крошечное озеро беспредельной ненависти.

— Это были вы… — тихо сказал Солдатенков. — Это был «Деспер».

— Чего? — прищурился Фрэнк. Риман же все понял быстрее.

— Кажется, у нашего юного друга к «Десперу» особые и личные счеты, — задумчиво протянул Ицхак. — Я угадал?

— Три года назад, — Олег по-прежнему сверлил взглядом Римана, и тому было очень неуютно под лучом концентрированной, нечеловеческой злобы. — «Громов, Престейн и наследники». Золотые и платиновые россыпи. Это вас нанял Престейн.

— Надо же… — Риман улыбнулся одной половиной рта. Вторая осталась неподвижна, как у инсультника, и выглядело это жутко. — Кого ты там потерял?

— Людей, — Олег ограничился всего одним словом, но этого было вполне достаточно.

— Жаль, — сказал Ицхак без рисовки, просто отмечая факт. — Мы не афишировали свое участие, но я так понимаю, помогли связи святош?

Солдатенков молча и медленно кивнул. Он ждал, что наемник испугается или хотя бы вздрогнет, но ошибся. Риман и Беркли убивали за деньги слишком давно и слишком много.

— Жаль, — повторил Ицхак, промокнув губы салфеткой и небрежно бросив ее на стол. — Ну что ж, полагаю, предложение о найме больше не актуально. Хорошо, что не все твои спутники столь принципиальны.

— Кот решает за себя, — сказал Солдатенков. — Если считает, что готов служить вам, это его выбор. Он его заслужил.

— Ну-ну, — мягко и загадочно улыбнулся Беркли.

Наемники встали одновременно, как по команде.

— Бывай… солдат, — без особого дружелюбия, но и без всякой злобы напутствовал Риман. — Может и встретимся.

И уже в спину им донеслось обещание.

— Я вас убью.

— Что? — спросил через плечо Беркли. Риман не обернулся.

— Я убью вас, Деспер, — повторил Олег. — Слышите?

Совладельцы «Деспера» обменялись понимающими и снисходительными улыбками.

— Попробуй, — согласился, все так же, не оборачиваясь, Ицхак. — Будем ждать.

Кригсмейстеры уходили, плечом к плечу. Два старых соперника, чье взаимное недоверие так успешно двигало вперед «самую успешную коммерческую армию мира». А вслед им смотрел человек, чья безадресная ненависть наконец-то обрела зримое воплощение.

— Я вас убью, — повторил Олег. — Я убью вас, Деспер…

Наверху Олега ждали две записки фототелеграфа, доставленные пневмопочтой. В одной Хохол кратко извещал, что скоро его, наконец, выписывают из больницы, подлатали хорошо, и нехудо бы встретиться, перетолковать за жизнь и все остальное. В другой была только одна фраза хорошо знакомым почерком.

«Tengo culpa»

«Прости меня», по-испански.

Солдатенков понял, кого имел в виду десперовец, когда говорил о менее принципиальном спутнике.

Олег смял записку, уронил ее, глядя, как тонкий листок, кружась, опускается на мягкий ковер. Бесцельно походил по номеру, спотыкаясь о мебель. Галстук начал душить. Человек попытался снять его, но мешала булавка. В конце концов, Олег просто вырвал ее, разодрав воротник сорочки, стянул с шеи удушающую петлю. В груди, рядом с сердцем, потихоньку разгорался огонь боли. Человек сел, привалившись спиной к роскошной двуспальной кровати. Здоровый глаз жгло, больной же застыл в орбите, словно кусок льда. Олег провел руками по лицу, стер непрошенную слезу, однако на ее место выкатилась другая. И еще, и еще…

Сидя прямо на роскошном паласе, Олег тер глаза, словно школьник, стыдящийся показать слабость перед одноклассницами. Пока, наконец, не разрыдался по-настоящему.

«Я вас найду, я вас убью…» Как, должно быть, он был смешон для могущественных кригсмейстеров со своим размахиванием кулачками. «Деспер» снова выиграл, даже не напрягаясь, мимоходом и между делом.

Одинокий калека с изувеченным телом и душой, в окружении роскоши и достатка, плакал впервые за три года, понимая, что «Деспер» снова выиграл. И снова забрал у него все. По-настоящему все.

Утром следующего дня Хольг Зольден оставил за собой все прошлое. Он выписался из роскошного отеля, исчезнув без следа. О том, куда Хольг отправился дальше, мог бы поведать Антуан Торрес, однако Капитан не афишировал, кто и откуда приходит в Народный Антиимпериалистический Фронт.

Так началась кровавая и страшная вражда, замешанная на безграничной ненависти. Ей суждено было продлиться почти двадцать лет и унести жизни многих, очень многих людей…

Но это уже совсем другая история.

* * *

Гильермо послушно вытянул правую руку. Швея быстро пробежалась умелыми пальцами по шву, закрепляя края ткани булавками. Непрошеный лучик солнца скользнул по белоснежной ткани, заиграл на золотом шитье. Избранный папа отправится в camera lacrimatoria, чтобы выбрать одну из трех сутан разного размера. Однако Морхауз не собирался оставлять что-либо на волю случая, так что правильное облачение подшивалось заранее, в точности по фигуре.

— И о насущном… — церемониймейстер склонил голову, с крайне озабоченным видом открыл тонкую сафьяновую папку.

Гильермо молчал, поворачиваясь вокруг собственной оси соответственно командам швеи.

— Вам следует обдумать также еще один весьма важный вопрос, — сообщил церемониймейстер. — А именно, вопрос имени. Учитывая обстоятельства и сообразно консультациям, я порекомендовал бы вам принять имя Пия Двенадцатого. Дабы сохранить преемственность во всей полноте.

— Гильермо, — сказал будущий понтифик, опуская одну руку и поднимая другую.

— Простите… что?

— Гильермо, — повторил Боскэ.

— Осмелюсь возразить, — церемониймейстер явно колебался, разрываясь между почтительностью и необходимостью вразумления. — С учетом всех обстоятельств, определенно куда более уместным стало бы имя Пия…

— Разве все мы не равны перед Господом? — легко возразил Боскэ. — Разве он не читает всех нас подобно раскрытой книге, от первой и до последней буквы? Какая разница, чьим именем и номером я назовусь, если пред Ним я останусь тем же, кем и был?

— Ваше… — церемониймейстер немного помолчал, собираясь с мыслями. — Неужели вы порицаете своих предшественников, которые…

— Разве я сторож собратьям своим? — Боскэ не стал ждать окончания фразы. — Это их выбор, их решение. Я же был назван своим именем, под ним и намерен предстать пред Его судом, когда придет мой час. Я думаю, что Гильермо — звучит не хуже любого иного имени.

— Быть может, стоит хотя бы транскрибировать его на … более традиционный европейский манер? Скажем, Вильгельм. Вильгельм Первый?

Боскэ не ответил. Церемониймейстер машинально сглотнул, немного помолчал, избегая встречаться взглядом с будущим Гильермо Первым. Затем, после долгой паузы, наконец, решил, что не стоит сразу и явно перечить понтифику, а лучше на время сменить тему.

— Хорошо… — церемониймейстер извлек из папки пергаментный лист. — Тогда соблаговолите оценить свой личный герб. Его наличие — непременная традиция, коей уже много веков.

— Я помню, — Боскэ чуть усмехнулся своим мыслям. — Благодарю, это тоже не нужно.

— Не… нужно?.. — церемониймейстер поперхнулся.

— Да, не нужно, с той же легкостью подтвердил Гильермо. — Я уже думал об этом. И мне представляется, что герб должен быть прост и сдержан.

— Вы… — похоже, церемониймейстеру сегодня было суждено общаться главным образом растерянными паузами в попытках осмыслить услышанное. — Но… есть же соответствующие каноны!

— Я знаю, — Гильермо старался говорить предельно доброжелательно, дабы не обижать собеседника чрезмерной суровостью. — В монастырской библиотеке была соответствующая книга. И я ее читал.

— Тогда… не соблаговолите ли поделиться своим видением герба? — несчастный сделал еще одну попытку тактично донести до патрона всю неуместность его экзерций.

— Конечно же, соблаговолю, — улыбнулся Боскэ, снова разворачиваясь. — Самая простая форма щита, разделенная вертикальной линией на два поля.

— Я полагаю, основной цвет — золото, символизирующее подлинно христианские добродетели?

— Нет. Это было бы слишком… пафосно. Мне кажется, цвета «металлов» здесь вообще излишни, достаточно основных тинктур. Левое поле — эмаль «червлень», красный цвет. Это символ крови, что была пролита, дабы я достиг своего нынешнего… положения. Знак храбрости, мужества и жертвенности, о которых не следует забывать. Правое поле — эмаль «чернь». Черный цвет символизирует печаль и траур, несовершенство жестокого мира, который я надеюсь изменить в силу своих скромных возможностей.

— И… это все?

— Нет. Вдоль центральной линии, симметрично по обоим полям расположен простой крест лазурного цвета.

— Лазурь?! — церемониймейстер застыл, подобно соляному столпу, лицо его оплыло в гримасе безбрежного ужаса. — Но это невозможно! Эмаль может наноситься только на металл, а также наоборот, эмаль на эмали — вопиющее…

Бедняга замер, не в силах сразу подобрать подходящее слово для описания столь ужасающего поругания принципов.

— Я не дворянин, — мягко, с едва уловимой жалостью отозвался Гильермо. — Я слуга Божий. Крест цвета неба — это напоминание о том, что лишь Бог безупречен. Что в Господе нашем соединяются память об утраченном и мысли о грядущем. Скорбь и надежда, смерть и жизнь.

— Я… запишу это, — церемониймейстер, похоже, оставил мысли о возражениях или решил вернуться к ним позже, в более удобный момент. Пальцы несчастного ощутимо дрожали.

— Запишите, — Гильермо кивнул, насколько позволял воротник с очередными булавками. — Пожалуйста, в точности, как я описал.

* * *

— Твой протеже еще интереснее, чем я думал. Так небрежно отмести основные каноны и традиции… причем с безупречной мотивировкой.

— Мы с ним еще вернемся к этому вопросу, — Александр Морхауз откинул назад голову, сложил пальцы, сомкнув самые кончики, «домиком».

— Скоро Святой Престол наконец-то обретет нового Верховного Первосвященника. Воистину, то будет славный день для всего христианства, — проскрипел старый кардинал-диакон, словно и не заметил пронизывающего взгляда Морхауза. Уголино склонил голову еще ниже, что в сочетании с общей сгорбленностью смотрелось как переламывание пополам.

— И мы знаем, кто станет у него за правым плечом, наставляя и уберегая… от поспешных и ошибочных решений, не так ли? — с едва уловимой иронией уточнил ди Конти.

— Да, это так. Гильермо слишком неопытен… пока. Какое-то время ему понадобится определенное наставничество. Мудрый совет сведущего человека, — Морхауз говорил тихо, но твердо, не считая нужным в чем либо оправдываться. Но осадок все равно остался, словно ди Конти укорил его за что-то недостойное.

— Да-да, понимаю, — тихий голос Уголино таил хорошо скрытую насмешку, вроде и нет ее, но все равно чувствуется нечто.

— Вы что-то хотели, друг мой? — раздраженный Морхауз выразился крайне официально и строго.

— Нет, ничего особенного, — быстро сказал ди Конти. — Считайте это просто дружеским, ни к чему не обязывающим визитом.

— Как пожелаете, — согласился Морхауз, выпрямляясь еще сильнее. — К слову, коли мы встретились, кажется, пора обсудить вопрос… компенсации ваших трудов. Кризис преодолен, не соблаговолите ли назвать цену своего участия? Как договаривались — без торга post factum.

— Нет, не соблаговолю, — усмехнулся кардинал Уголино.

— Как это понимать? — нахмурился кардинал-вице-канцлер.

— После долгих раздумий я пришел к выводу, что дело сие было в высшей степени богоугодно и принять за него вознаграждение — грех. Не ради мирских наград, но во имя веры трудились мы неустанно. Кстати, — деловито добавил ди Конти. — Я впечатлен. Ты очень эффектно отыграл партию и вернул своего Иону из утробы кита. В Дашуре пересматриваются правила ношения оружия. Совет фундаторов намерен запретить все, кроме пистолетов и револьверов. Во избежание.

— Дела Дашура пусть остаются в Дашуре, — Морхауз был раздражен и теперь не считал нужным скрывать это. — Уточним, ты отказываешься от вознаграждения за то, что помог мне добиться перевеса и провести кандидатуру Гильермо?

— Сама истина речет устами твоими, брат мой.

Морхауз смотрел на ди Конти сверху вниз, превосходя согбенного старика по росту раза в полтора. Но почему-то не чувствовал этого превосходства.

— Почему? — отрывисто бросил Александр. Он никак не мог избавиться от скверного ощущения, что старый прощелыга ди Конти видит нечто такое, что скрыто от взора самого кардинала-вице-канцлера. И втихую смеется над всемогущим Морхаузом, который теперь был, безусловно, самым влиятельным человеком во всей Церкви.

— Скажем так… — голос Уголино шелестел тихо и бесплотно, как полет осеннего листа на ветру или легкий шаг кота на охоте — Я уже слишком стар. Мирская награда ценна, однако привлекает меня куда меньше, чем полвека назад. Теперь я нахожу удовольствие в событиях и людях, которые ими движут. Эпопея с Гильермо началась скверно. Однако в конечном итоге оказалась… великолепна и доставила мне огромное удовольствие, как стороннему наблюдателю. Таким образом, я полагаю, мы в расчете.

— И это все? — еще более мрачно вопросил Морхауз.

— О, нет, — седой старичок улыбнулся в белоснежную бороду и прищурился так, что глаза его совсем укрылись в сетке морщинок. — Я рассчитываю на продолжение игры и надеюсь, что Господь наш милосердный продлит мои годы настолько, чтобы я смог насладиться кульминацией.

— Продолжения не будет, — жестко отозвался Александр. — Иногда противники одерживали надо мной верх. Но никогда — дважды. Praemonitus, praemunitus!

— Безусловно. Предупрежденный вооружен, так и есть. Но…

Морхауз ожидал продолжения фразы, однако ди Конти погладил бороду и с неожиданной ловкостью поднялся из кресла. Все с той же загадочной улыбкой ватиканский библиотекарь развернулся и очень бодро для своего ветхого вида зашагал прочь.

— Не провожай, — небрежно кинул через плечо ди Конти. — Твой секретарь, думаю, все устроит.

Александр лишь с грустью вздохнул, подумав, что ошибся. Нет здесь никакого двойного и тем более тройного дна. Просто старик уже совсем плох и начинает заговариваться в преддверии старческой деменции. Тяжелый, тяжелый год для пастырей Христовых…

Морхауз, как и почтительный фра Винченцо, не слышали тихого бормотания Уголино, который уходил, говоря сам с собой:

— Но гордыня застилает твой взор и скрывает очевидное.

Ди Конти остановился, перевел дух. И так же тихо, только лишь для себя, закончил мысли:

— Кажется, твой протеже так и не проникся игрой го, предпочитая японские шахматы?.. Думаю, мне стоит изучить их правила. Не беспокойся об «авиньонцах», Александр.

Тихий смех Уголино докатился до ближайших стен и умер, растаяв туманной дымкой на солнце вместе с последней фразой старика.

— Самую сложную партию ты будешь играть отнюдь не с ними.

Эпилог