– А такой вариант, как вечно ходить к вам на собеседование будет принят в качестве ответа? – спросил я.
35
Я все говорил неправильно.
Я заблуждался.
Сейчас я понимаю это, но не понимаю, почему меня взяли.
Везение?
Как можно считать везением чью-то смерть – я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чье место я тогда занял.
А может, всего этого и не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис мою историю? Если бы еще разговаривала со мной…
Я сидел на затянутой полиэтиленом кровати, не решаясь подняться.
От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал гортань при каждом вздохе, а правое плечо нарывало, как при инфекции.
Я помню все слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейроинтерфейсе. Я помню себя. Я знаю.
Но в то же время иногда мне кажется, что на самом деле я не помню ничего.
Эти люди, эти лица, упорно ускользающие из памяти, – я знал их несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись столетие.
Только одно лицо я помню хорошо.
Лида.
Я уперся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.
Я помню. Первое назначение. Первый полет с Земли. Первый корабль, на котором я полетел.
34
Первый корабль назывался «Сфенел».
Это было пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и стало перевозить невезучих научных сотрудников, годами курсируя между Землей, Меркурием и Марсом.
Я попал на рейс до Меркурия.
Первый пилот – высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами – был похож на простоватого деревенского паренька, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле безумного случая, стал космонавтом.
– Первый раз? – спросил он, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал мое досье.
Я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Губы пересохли, мне хотелось пить, а дышал я как при воспалении легких.
– Волнуешься? – продолжал пытать меня пилот.
Я замялся, не зная, как ответить.
– Волнуюсь, – признался я.
– Молодец, – удовлетворенно сказал пилот, устраиваясь в кресле.
– Молодец, что волнуюсь? – спросил я.
– Молодец, что признался, – ответил пилот.
Он выглядел лишь немногим старше, однако вел себя с показной небрежностью опытного пилота, отлетавшего на межпланетных кораблях уже тысячи часов.
– Ну, чего, – сказал он, – готовность, как говорится, номер один. Погодка сегодня нелетная, так что мы на поводке.
– Опять? – скривился штурман, сидевший рядом со мной.
– Опять-опять, – сказал пилот. – Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.
– Что значит на поводке? – спросил я, но мне не ответили.
Первый пилот молча пристегнул ремень.
Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперед, чтобы проверить показания приборов – и тут корпус корабля неистово затрясся. Почему-то сработали аварийные преднатяжители и ремни безопасности болезненно врезались мне в грудь, а я судорожно вцепился в подлокотники кресла, которое скрипело и пошатывалось, как на безумном аттракционе, когда у тебя чуть не выворачивает весь кишечник наизнанку. Раздались гулкие размашистые удары – казалось, кто-то пытается раздробить стонущие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.
– Пошло, – удовлетворенно протянул первый пилот.
Через секунду удары сменились ревом. Пилот что-то говорил, не обращая внимания на тряску и нарастающий рокот, но я ничего не слышал и лишь видел, как беззвучно открывается его рот, обнажая кривые неухоженные зубы. Он подмигнул мне, а потом зачем-то потянулся к приборной панели.
Меня прижало к креслу.
На грудь давило – воздух в отсеке неумолимо тяжелел с каждой секундой. Потемнело в глазах. Рев двигателей стал глуше. Кто-то в рубке продолжал говорить – с неправдоподобным спокойствием, как робот. Доносились сдавленные голоса, но я не различал ни единого слова. Кресло неустойчиво покачивалось и похрустывало, как изломанный хребет. Подлокотники дрожали. Ремни безопасности обхватывали внахлест, не давая пошевелиться.
Я попытался вздохнуть, но вместо этого захрипел, хлопая ртом, точно выброшенная на берег рыба.
А потом все прекратилось.
Двигатели отрубились внезапно, как при аварии в энергетической сети. Включилась автоматическая диагностика – огромные иллюминаторы в рубке затопила электронная тьма, и по ним побежали строчки системной трассировки.
– Ох, круто нас сегодня вывели! – причмокнул языком первый пилот, глядя в экран. – Почти шесть. Кто там в центре развлекался, интересно?
– Шесть «же»? – пробормотал я, пытаясь отстегнуться.
– Неплохо для первого раза, да? – подмигнул мне пилот и тут же покачал указательным пальцем. – Погоди! Нас еще не отпустили. Сначала выведут на орбиту, а уже потом…
Со всех сторон, из металлической скорлупы рубки, послышалось едкое шипение, похожее на утечку газа. Я взволнованно завертел головой, но все остальные были спокойны.
– А вот тут они не торопятся, – хмыкнул первый пилот.
– Иллюминаторы, – начал я, показывая на светящуюся модель корабля, которая вращалась по часовой стрелке, как в обучающем фильме.
– Хочешь полюбоваться видом? Пожалуйста!
Он коснулся кнопки на приборной панели, изображение с иллюминаторов исчезло, но нас по-прежнему окружала темнота.
– Отличный ракурс, не правда ли? – рассмеялся первый пилот.
Темнота.
У меня похолодели руки.
Пилот вернул изображение на один из иллюминаторов – наш корабль выглядел теперь как маленькая зеленая ракета из компьютерной игры, перечеркнутая расходящимися векторами.
– Так. Давай, давай…
Первый пилот нетерпеливо кивал головой.
Шипение, доносившееся из стен, затихло, и пилот поднял руку, готовясь отдать команду «на старт».
– Ждем подтверждения, – сказал он.
Все молчали. Я вздохнул и стиснул подлокотники кресла, приготовившись к очередному толчку.
На панели загорелся коммуникационный индикатор.
Первый пилот самодовольно осклабился и повернулся ко мне.
– А сейчас…
33
Расчетное расстояние до Меркурия во время первого полета превышало сто миллионов километров, и ускорение, чтобы перегрузки не перевалили за два «же», длилось ровно двенадцать часов. Отвечавшие за программу полета явно думали о комфорте пассажиров – в отличие от операторов из командного центра, выводивших нас на орбиту.
После взлета, когда я чуть не потерял сознание из-за перегрузок, я почти не ощущал дискомфорта. К невесомости я приспособился еще в институте – хотя меня и подташнивало в первый час, когда я путал пол с потолком. Поначалу меня не трогали, решив, видимо, дать мне возможность прийти в себя, а потом попросили разнести пассажирам энергетическую суспензию.
Я чувствовал себя стюардом.
Мы везли четырех человек, хотя «Сфенел» способен взять на борт столько же пассажиров, как и межконтинентальный лайнер. Я плыл между клетками и, улыбаясь, протягивал каждому бесцветный пакет с суспензией.
Меня спросили про туалет.
Я знал, что сидения в пассажирском отсеке автоматически поворачиваются вокруг оси, когда корабль вырывается из гравитационного колодца – видимо, так у людей, не привыкших к невесомости, возникало мнимое ощущение, будто бы они сидят в обычном самолете, где есть гравитация, пол, потолок и наземная скорость. Однако положение рубки не менялось, поэтому всякий раз, когда я пролетал из пассажирского отсека в командный, мне казалось, что все вокруг переворачивается вверх дном.
И всякий раз у меня кружилась голова, несмотря на сотни часов предполетных подготовок.
После отключения маршевого двигателя пилот собрал всех в рубке, объявил, что мы идем с нулевой погрешностью от расписания и пожелал счастливого дрейфа.
Дрейфа, длиною в триста часов.
По распорядкам я должен быть постоянно как заведенный, проверять состояние систем корабля – отопления, охлаждения, запасов воды, генераторов кислорода. Забота о пассажирах также досталась мне. Я отвечал за работу кресел и массажного режима, во время которого пассажиров било слабыми разрядами электричества, вызывавшими ритмичные сокращения затекающих мышц.
Пассажиры воспринимали эту процедуру как экзекуцию, а я представлял себя тюремщиком, методично и бесстрастно пытающим привязанных к электрическим стульям людей. Все постоянно просились на прогулку – осмотреть корабль, кубрик, командную рубку, – однако по уставу им разрешалось покидать места только при наличии так называемых «особых обстоятельств». Вроде нужды.
Отработав первую смену – проверка пассажирского отсека, нейросеанс, – я отключился от терминала и долго сидел в неудобном кресле, глядя в темноту на экране.
– Ты уже здесь или еще там? – послышался знакомый голос за спиной.
Я обернулся.
Первый пилот плавно проплыл по рубке и забрался в кресло рядом со мной.
– Ты как? – спросил он. – Домой еще не хочется?
– Домой? – Дом теперь представлялся мне бледным голубым огоньком – миражом покинутой планеты, тонущей в закручивающейся вихрями космической темноте. – Может, и хотелось бы… Если бы меня кто-то ждал…
Пилот устало сожмурил глаза.
– Хреново, – сказал он. – Впрочем, меня тоже. С этой работой, знаешь ли…
– А это какой твой полет?
– Двенадцатый. К Меркурию, правда, только пятый. Раньше в основном к Марсу.
– Только двенадцатый? – удивился я. – Или это в качестве пилота?
– Нет. – Голос у пилота был немного обиженным. – Вообще двенадцатый полет. А думаешь, это мало по нынешним временам? Сам вот протяни, как я, двенадцать рейсов! Если не дослужишься до первого пилота, можешь сам себя на пенсию списать.