Но я не понимал.
– Три минуты!
Я подумал – а с чего вдруг пилот решил считать время? Так советуют делать в инструкции или же звук собственного голоса помогает ему справиться с волнением? Интересно, как вел бы себя на его месте я?
– Две минуты!
Я прикрыл глаза. Через две минуты мы получим полный контроль над кораблем – в предыдущие полеты, когда никому не приходило в голову считать, я и не подозревал, что это время длится так долго.
– Одна!
Пилот активировал терминал, и стоящий перед ним триптих засверкал, переливаясь световыми сигналами, – включился режим диагностики, занимающий несколько секунд.
Я снова взглянул на Лиду. Она улыбнулась мне и что-то произнесла, беззвучно двигая губами. Мне показалось, я даже разобрал отдельные слова – «я», «тебя».
Я почувствовал, как холодеют руки.
Ее терминал тоже работал. Огни на триптихе перестали мигать и застыли – время, искаженное в этом замкнутом пространстве, неожиданно сбилось со счета и замерло, остановилось.
Я вздохнул.
Лида, продолжая улыбаться, повернулась к терминалу и тут же обмякла – улыбка медленно сошла с ее лица, руки повисли на поручнях, а глаза неподвижно уставились в потолок.
Я…
Тебя…
16
Света не было.
Я лежал в темноте, повернувшись к камере спиной. Правое плечо разболелось, и я поглаживал его рукой через одежду – как застарелую рану от ожога, которая никак не может затянуться.
Я был уверен, что кто-то неусыпно следит за каждым моим движением и долго колебался, прежде чем вытащить из рукава обломок антенны. Потом расстегнул куртку и выпростал правую руку. Я делал все осторожно и неторопливо – те, кто следили за мной, должны были подумать, что я просто ворочаюсь на кровати, пытаясь уснуть.
Плечо освободилось.
Я провел по саднящей коже рукой и нащупал маленькую припухлость, похожую на воспалившийся гнойник. Я чуть-чуть надавил на припухлость пальцами, и плечо тут же отозвалось ноющей болью.
Имплантат был неглубоко под кожей.
Я сжал обломок антенны, набрал в грудь воздуха, задержал дыхание и вонзил обломок под кожу, вскрывая набухший гнойник.
Я едва сдержался, чтобы не закричать. Я прокусил нижнюю губу. По подбородку потекла струйка крови. Плечо нарывало так, как будто я разрезал обломком антенны все жилы.
Я перевел дыхание, сжал зубами воротник куртки и, не дожидаясь, пока боль утихнет, еще раз проткнул антенной кожу на плече.
Зубы скрипели; я вгрызался в плотный воротник, который отдавал привкусом крови. Я попробовал расширить рану на плече, но сердце бешено заколотилось, перед глазами поплыли красные круги, а рука с антенной стала трястись, как у эпилептика.
Мне пришлось остановиться.
Я лежал не двигаясь, глубоко и часто вздыхая, пока не унялась дрожь. Потом осторожно коснулся раны – и тут же отдернул руку. Я разрезал кожу не в том месте! Болезненная припухлость, похожая на гнойник, все еще чувствовалась под пальцами.
Как это может быть?
Я с силой надавил на гнойник, и мышцы на правой руке свело судорогой – казалось, что они скручиваются и разрываются, что лопаются сосуды, а кровь обжигает, как кислота.
Я непроизвольно застонал и сразу же зажал себе рот рукой.
Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру – ее тусклый глазок по-прежнему горел в темноте.
За мной следили.
Я ждал, но ничего не происходило. На стон не обратили внимания. Я мог продолжать.
Я провел рукой по изрезанной коже – гнойник сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, сдавил кожу вокруг гнойника, сделал разрез – резким, порывистым движением – и рассек себе нервный узел.
Слезы брызнули из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал плечо, словно только это могло спасти от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.
Я лежал так долго – полчаса, час, может, больше – и все это время стискивал разодранное правое плечо.
Когда боль стихла и я почувствовал, как проваливаюсь в глубокую головокружительную темноту – теряю силы от усталости, – я наконец отпустил плечо. И сразу понял, что на ладони лежит какой-то предмет.
Я почти ничего не видел.
Я сжимал пальцами маленькое устройство, похожее на яблочное семя. Истерзанное плечо заливало кровью. Я осторожно натянул и застегнул куртку. Перевязать было нечем.
Мне оставалось лишь ждать.
15
Все вокруг застилал слепящий свет.
Я слышал чьи-то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но все это доносилось откуда-то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее сияние мешало звуку пробиться.
Далекие голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось мое искаженное имя. Я хотел откликнуться, но не мог – горло сжимало от удушья.
Я попытался сделать вздох.
Искаженные, как от световой рефракции, голоса превращались в глубокое гортанное эхо – в монотонный гул, от которого лопались барабанные перепонки. Все тонуло в свете. Из-за кислородного голодания голова обморочно отяжелела.
Но потом гул прекратился и надо мной сомкнулась тишина.
Я вздрогнул и вытянулся, как во время агонии – в последней попытке набрать воздуха в грудь. Прошлое и настоящее смешались. Время перестало существовать. Я не понимал, что происходит сейчас, а что уже свершилось, что я никак не могу изменить.
Я попытался вспомнить.
То, что необратимо. То, что я слышал в последний миг. Перед тем, как…
14
Мы летели на Европу, Юпитер-2.
Тело ломало от перегрузок – я чувствовал себя куда хуже, чем раньше, отвыкнув от полетов за два месяца на Земле. Хоть экипаж и состоял лишь из шести человек, на «Ахилле» нечасто удавалось найти место, где мы с Лидой могли бы остаться одни.
Она тоже с трудом переносила полет и часто спала, приняв таблетки и надев на голову наушники, чтобы не слышать надсадный гул, доносившийся из металлической утробы корабля. Она жаловалась на головную боль.
– От всего отвыкаешь так быстро, – сказала Лида, когда я застал ее в кубрике.
Она вылезала из кокона, нетерпеливо сбрасывая его ногами, зависая на мгновения в воздухе над сверкающим полом – пытаясь выбраться из липкого амниона, который приставал к ее телу, не отпускал, притягивал назад.
– Не могу поверить, что мы с тобой… – начал я, но не договорил.
– Что?
Лида сбросила с себя кокон и поплыла в отсеке, раскинув руки – забыв, что голову ее сжимают наушники, не пропускающие звук.
Я показал пальцем на ухо. Лида виновато улыбнулась.
– Ты как себя чувствуешь? – спросил я.
– Не очень. А у нас с тобой смена караула? Тоже решил поспать?
– Да нет. Не знаю. Нельзя же все время спать.
Лида подалась вперед, рассекая невидимые волны.
– Ах вот как! Значит, я все время сплю?
– Сейчас ты не спишь.
Лида приблизилась ко мне и схватила за руку; нас, как течением, понесло к открытому люку.
– Сколько там еще осталось? – спросила Лида. – Когда дрейф?
– Через пять часов.
– Так долго! «Атрей» летел быстрее, но я… – Лида задумалась. – Я чувствовала себя лучше.
– Это пройдет.
– Конечно, через пять часов. А потом полтора месяца без остановок. А потом…
Я схватился рукой за поручень над люком, и мы зависли в проеме – между кубриком и коридором.
– Хватит жаловаться, – сказал я и поцеловал ее в губы.
Лицо Лиды слегка опухло от невесомости, а щеки болезненно раскраснелись.
Она вернула мне поцелуй и вдруг нахмурилась.
– А что ты говорил тогда? – спросила Лида.
– Тогда – это когда?
– Ну, когда я не слышала.
– А. Ну, тогда…
13
Мне оставалось лишь ждать.
Я лежал, повернувшись к стене, сжимая ноющую рану на плече. Синтетическая ткань пропиталась кровью. В комнате не горел свет. Камера наблюдения – я не видел, но чувствовал ее электрический взгляд спиной – следила за мной в темноте.
Я боялся, что усну.
Во сне я мог повернуться, лечь на спину, показать неусыпному объективу камеры окровавленный рукав, и тогда все мучения оказались бы напрасны. Темнота и слабость затягивали, несколько раз я едва не провалился в сон и, придя в себя, сильно, до боли, стискивал рассеченное плечо. Только боль удерживала на поверхности, не давала потерять сознание.
А потом включился свет.
12
Перед началом дрейфа все собрались в рубке. Я по привычке ожидал от первого пилота напутственную речь или парочку скоромных шуток, но тот молча подключился со штурманом к нейроинтерфейсу и уродливо застыл в кресле, вылупив глаза и широко разинув кривозубый рот.
Мы сидели в давящей тишине.
Режим диагностики активировался до того, как пилот вернулся из анабиоза. На экране высветилась схема корабля и стали последовательно, точно секунды, загораться зеленые огоньки – «проверка прошла», «проверка прошла»…
Первый пилот потер ладонью взопревший лоб.
Я повернулся к Лиде. Она улыбнулась, сложила вместе ладони, как при молитве, и склонила голову, прикрыв глаза. Спать.
Я с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.
Первый пилот собирался о чем-то сказать – он взволнованно вздохнул и приоткрыл рот, – но замер, уставившись в терминал, словно за мгновение у него онемели все нервы. Штурман устало качнул головой, скорчился над приборами, коснулся пальцем кнопки, и все вокруг разошлось волнами, как мираж, а я понял, что кнопка еще не нажата палец штурмана по-прежнему тянется к ней – медленно, через силу, и движение это застывает в плотном химическом воздухе.
Я понятия не имел, что происходит.
– Вот и все, – сказал первый пилот. – Мы в дрейфе. Все системы работают нормально.
– Что ж, в таком случае мы свободны? – спросила Лида.
– Да, – сказал пилот. – Первое дежурство. Вы и вы.