Внизу во времена СССР располагался универмаг, теперь же его площади пустуют, и частые сборища пока не привлекали внимания полиции.
Но сегодняшняя вечеринка проводится незаконно, а доведенный до ручки народ развлекается особенно оголтело.
Юру тащат к импровизированной сцене — барабанной установке и аппаратуре, расставленной на возвышении у стены. Молодые неизвестные мне ребята тут же освобождают место для «аксакалов» и передают им гитары.
Для Юры наступает звездный час — он мгновенно преображается в уставшего романтика с ранами на сердце, начинает саундчек, и поклонницы разражаются визгом.
Мне давно не семнадцать, и связь с ним не вызывает ни гордости, ни восторга. Двигаюсь к стойке и жду свою порцию холодного пива.
Не то чтобы я спиваюсь. Уверена, когда-нибудь я выпью положенную бочку и завяжу, но влачить жалкое существование без дозы алкоголя сейчас просто невозможно.
Залпом осушаю полстакана, явь превращается в тягучую жвачку, но ощущение дискомфорта не отпускает.
Здесь много знакомых, но нет друзей.
Я не привязана ни к кому.
С тем же успехом можно было бы глушить чай, завернувшись в плед на родной убитой кухне.
Меня накрывает невыносимое одиночество.
Вручаю пустой стакан парню, разливающему напитки, беру еще один и ухожу туда, где потише.
К счастью, широкий обшарпанный подоконник в нише за аркой не занят — сажусь на него, медленно пью и сквозь пыльное стекло смотрю на улицу.
Апрельский ветер, словно голодный пес, треплет флаги на здании администрации, с хрустом ломает черные ветви кленов и тополей и топит их в лужах. Холод пробирается за шиворот, тоска давит на ребра — невыносимо больно, но так привычно, что отдает уютом. Полумрак, уединение и милый сердцу депрессняк…
— Ты не против? — спрашивает какой-то тип, устраиваясь на противоположном конце моего подоконника.
Я против, но ничего не говорю, и тип водружает на него тяжеленные ботинки.
С подозрением вглядываюсь в его лицо, но опознаю лишь неприличную надпись на майке и нежно-фиолетовые кудри над обритыми до темного «ежика» висками и затылком.
Оживший Филин собственной персоной. Внезапно…
Отворачиваюсь к окну и рассматриваю унылые пейзажи. Пью и думаю.
— Послушаешь эту лажу, и возникает желание разбить им рожи… — чуть растягивая слова, продолжает донимать Филин, и я незаинтересованно усмехаюсь:
— Ну так разбей…
На самом деле меня точит любопытство — судя по внешке, парню не больше восемнадцати, но у него нашлись деньги на донат человеку, которого он, как только что выяснилось, презирает.
Филин перехватывает мой взгляд и воодушевленно открывает рот.
Терпеть не могу разговоры с незнакомцами в больших компаниях — самые занудные из них неплохо разбираются в невербальных сигналах и, завидев проблеск интереса, тут же плотно присаживаются на уши.
Но Филин лишь судорожно облизывает верхнюю губу и усмехается:
— Да ты не вкуриваешь. Я люблю их и все, что они делают. Юрец — мой гуру. Он… гребаный философ. Но не музыкант…
— А ты можешь лучше? — огрызаюсь я, хотя полностью согласна с ним.
— Я вообще ничего не могу.
Он прислоняется лбом к стеклу и замолкает.
Зато я какого-то лешего продолжаю пялиться на него и замечаю острые скулы и длинные ресницы. Юра великодушно общается со всеми, но оставляет возле себя только красивых людей.
У этого парня есть все шансы влиться в тусовку небожителей и внести хоть какое-то разнообразие.
— А как, по-твоему, должно быть? — снова не выдерживаю я, и он, нехотя оторвавшись от созерцания унылых видов, отзывается:
— Должно быть так, чтобы выворачивало.
Под его носом белеет тонкий шрам, предплечье обмотано грязным бинтом, в темных глазах застряло такое отчаяние, что мне становится дурно.
…В моей жизни нет места чудесам. Никогда больше…
Я перепила и с содроганием отставляю стакан.
Юра с его многочасовыми рассуждениями на тему самовыпила и депрессии на самом деле не знает, о чем говорит. А этот мутный Филин точно повидал в жизни некоторое дерьмо. Группе нужна свежая кровь. А мне… хочется вцепиться в него обеими руками.
— Так почему же ты нажрался до отключки, вместо того чтобы сыграть с ним, как обещал?
Филин дергается, быстро проводит языком по краю верхней губы и настороженно прищуривается:
— Откуда ты…
— Я — его боевая подруга! — смеюсь и наслаждаюсь растерянностью парня. У него натурально отвисает челюсть, на щеках проступают бордовые пятна, рот кривится.
Внезапно до меня доходит: странности его мимики — это тик. Он болен… И мучительный стыд бьет под дых.
— Я не пил. Просто плохо спал ночью. Нашел место потише и вырубился… — признается Филин. — Юрец видел? Это к лучшему. Все равно я вам не подойду.
Из сумрака ниши хорошо просматривается Юра, сияющий в свете софитов.
Некстати одолевают мысли о предстоящих долгих вечерах и пустых разговорах, о пьянках и дискуссиях с претензией на интеллектуальность, о несмешных роликах, оператором которых я являюсь, и становится нечем дышать.
Огонек болезненной надежды в темных глазах Филина гаснет.
— Посиди тут, ладно? — Я слезаю с подоконника и на затекших ногах тащусь к ребятам. Мною движет альтруизм, но еще сильнее — низменное эгоистичное желание стать вершителем чьей-то судьбы.
Прорываюсь сквозь разгоряченных поклонников и усиленно жестикулирую до тех пор, пока взгляд Юры не проясняется. Продолжая играть, он склоняется ко мне, и я изо всех сил ору ему в ухо:
— Тот чувак очнулся. Прослушай его!
Забив на припев, Юра тщетно пялится в глубину флэта, вкратце обрисовывает собравшимся ситуацию, приглашает Филина на сцену, и тот, спотыкаясь и дергаясь, подходит. Осторожно перенимает из рук Юры дешевую гитару и вешает на плечо. Его трясет от волнения, а рот ежесекундно искажает тик.
— «Веревку» знаешь? — снисходительно спрашивает Юра. Филин кивает, а поклонники разочарованно воют.
Мрачный здоровяк с милой кличкой Дейзи лупит по барабанам, к ритму присоединяется бас вечно пьяного Ками и лажовое соло нервного Никодима.
Юра скептически смотрит на действо и ядовито ухмыляется, предвкушая полный провал. Мне хочется сбросить с талии его тяжелую граблю, но я терплю и ковыряю заусенцы.
Вопреки ожиданиям, Филин вступает вовремя — играет нарочито грязно, но мощно, и новое звучание пробирает до костей. А потом он подходит к микрофону и закрывает глаза.
«Веревка» — «хит всех времен и народов», по традиции завершающий каждое выступление «Саморезов», — обычно провоцирует безудержный слэм и угар, но сейчас публика стоит неподвижно.
Финальные аккорды растворяются в прокуренном воздухе, и флэт накрывает тишина.
Бледный от напряжения Филин шарит взглядом по лицам собравшихся, на миг задерживается на мне, но тут же переключается на Юру. Мое сердце колотится в горле.
Раздаются ошеломленные матюги и жидкие аплодисменты.
С пальцев парня и струн под ними капает кровь.
6
Юра мгновенно трезвеет, расслабленным жестом из рекламы шампуня поправляет свое роскошное каре и широко лыбится. Он тоже ошеломлен, но старается не подавать вида.
Сразу после эпичного выступления Филина ведут к одному из диванов, Юра лично идет в бар, возвращается и вручает ему бутылку пива.
— А теперь перетрем серьезно! — Он включает режим «делового человека», и ребята, глядя на него, весело ржут. Я тоже едва сдерживаю смех.
Юра втискивает свою тощую задницу между Никодимом и мной, бесцеремонно оттесняет меня к Филину, картинно закуривает и начинает собеседование:
— Итак, где учился играть, чувак?
— В церкви, — дернувшись, отвечает тот. Повисает неловкая пауза. Каждый из ребят определяется с отношением к странному юмору чужака, а я чувствую себя как в аду.
Диван не рассчитан на шестерых, мне неудобно и тесно: с одной стороны в ногу упирается костлявое колено Юры, с другой — сквозь джинсы и свитер кожу согревает спокойное надежное тепло. Филин сидит максимально подобравшись, но здоровяк Дейзи постоянно ерзает и толкает его, и от случайных касаний мое бедро покалывает ток.
— А петь? — Юра изящно стряхивает пепел на пол, но продолжает постукивать тонким пальцем по сигарете.
— В церковном хоре… — усмехается Филин. На сей раз шутка заходит, и ребят разбирает богатырский хохот.
— Чем еще занимаешься?
— Рисую, пишу тексты… Да всем понемногу. Когда бабки нужны — работаю… — Он запинается и вертит в руке бутылку. Краем глаза наблюдаю за ответвлениями его вен, белыми линиями шрамов на предплечье и борюсь с чудовищным дежавю — пьянка, диван, запретное тепло, раны на коже… Я больше ни секунды не могу выдержать рядом с ним.
Поспешно вылезаю из тесноты и на немой вопрос Юры конфузливо киваю в сторону туалета.
Обхожу возникающих на пути пьяных, прикрываю дверь, задвигаю шпингалет и пытаюсь дышать. В груди, причиняя дикую боль, шевелится недобитая душа. Я не знала, что она у меня все еще есть.
Никаких влюбленностей. Никогда больше. Я тоже умерла на пустой крыше и физически не способна на это. Тогда что со мной, черт возьми, что?
Споласкиваю щеки холодной водой, пялюсь в бесцветные глаза в зеркале и возвращаюсь в зал, но вместо угара и веселья застаю хаос.
Люди впопыхах хватают куртки и, как испуганные муравьи, мечутся по флэту. Наш диван пуст, Юры нигде нет, зато по периметру быстро рассредотачиваются киборги в черных скафандрах и шлемах, вооруженные шокерами и дубинками.
«Нас захватили пришельцы…» — проносится в тупой голове, прежде чем я осознаю, что на карантинную вечеринку нагрянула полиция. Замечаю на полу свою одинокую затоптанную куртку, бросаюсь к ней и быстро натягиваю, но тут же натыкаюсь на оловянные глаза за темным забралом, и от ужаса подкашиваются колени.
У меня не было приводов. Несмотря на пьянки, загулы и девиантное поведение, я никогда не попадалась, но, кажется, время пришло…
Смиренно жду своей участи, но неведомая сила вдруг рывком тянет назад — так резко, что хрустят позвонки в шее. Вскрикнув, я оказываюсь в коридоре, ведущем к еще одному пыльному окну, и инстинкт самосохранения наконец срабатывает.