Я бегу со всех ног, но не могу разглядеть человека в сером капюшоне, волокущего меня за собой.
Он грохает локтем по рассохшейся раме, и та с воем и лязгом распахивается. В прокуренный флэт врывается ледяной ветер, запах весны и стоячей воды отдается болью в висках. Внизу, в метре от проема, чернеет крыша заброшенного универмага, в лужах на рубероиде отражается безучастное небо и сетка ветвей.
Парень ловко перемахивает подоконник, приземляется на ноги и протягивает мне руку:
— Давай.
Я вижу его огромные глаза чайного цвета и белый шрам над губой, и меня пробирает дрожь. Насмешка судьбы, не иначе. Если отключу мозги, ни к чему хорошему это не приведет.
Позади слышатся тяжелые шаги.
— Ну давай уже! — шипит Филин. — Не тормози!
Зажмуриваюсь и прыгаю, оказываюсь в надежном захвате и обнаруживаю его лицо слишком близко.
Я вспыхиваю, он тоже.
— Валим! — Он отдергивает руки, и мы скрываемся за углом за доли секунды до того, как в окне показывается черный шлем «космонавта».
— Там Юра остался! — я взвиваюсь в истерике и рвусь обратно, но Филин жестко фиксирует меня и заставляет пригнуться: внизу, у заколоченных дверей универмага, пасется уазик и автобус с синей полосой.
— Они смылись! — быстро шепчет Филин в мое ухо. — Юра вовремя просек ситуацию и ушел через другое окно.
— А ты почему не ушел? — осторожно кошусь на его профиль — чуть вздернутый нос, длинные ресницы и веснушки на переносице — и вдруг к хренам уплываю.
От него обалденно пахнет и исходит парализующее тепло.
— А я… не просек. Потому что тупой, — смеется он, и верхняя губа чуть дергается.
Пригнувшись, мы вдоль ржавой вывески пробираемся к пожарной лестнице, спускаемся по ней и остаемся незамеченными. Земля встречает грубых нарушителей карантина брызгами воды с потревоженных кустов и чавканьем грязи.
В подворотнях сгущаются туманные сумерки, в переполненных домах голубым и желтым светятся окна. В карманах пусто — вся наличка осталась у Юры, а на моей карте давно закончились средства. Это подстава. Скоро наступит комендантский час, если нас поймают — впаяют штраф.
— Где ты живешь? — Филин глубже натягивает капюшон и отряхивает джинсы, а я обреченно вздыхаю:
— На Экскаваторной.
Это полчаса на своих двоих и отличный шанс загреметь в отдел. Едва ли чуваку нужны неприятности, и я не представляю, как одна доберусь домой.
Но Филин объявляет:
— Я провожу. — И, дождавшись, когда я ослабевшими от облегчения пальцами застегну куртку, сворачивает во дворы.
Мы бок о бок идем по запустению — руки в карманах, скопившиеся слова горчат на языке. Впереди горит одинокий фонарь, над ним апрель застрял во времени и тишине.
Алкоголь вместе с кровью путешествует по телу, туманит мозги, но светлое чувство эйфории дает не он…
— Откуда ты? — Я первой нарушаю молчание и стараюсь говорить непринужденно. — Я не видела тебя на концертах.
— Я недавно тут. Застрял на карантине. И пока мало кого знаю.
Филин улыбается, демонстрируя ямочки, а мое сердце то замирает, то сладко бьется. Кажется, я слишком глубоко вдохнула и хапнула от него феромонов. Да нет же, я просто пьяна.
— Как ты очутился на флэте?.. — хриплю, и он пожимает плечами:
— Обстоятельства.
— Почему ты согласился поиграть с Юрой?
— Потому что творчество — это то, что помогает держаться. А еще он пообещал записать мой трек.
Я оглядываю его с головы до ног — обычный, хоть и чертовски симпатичный мальчишка. Его губа снова дергается, и до меня доходит: он сейчас до одури стесняется, но не подает вида. Скоро он будет частым гостем Юры и не одну неделю проторчит у нас в студии.
Стряхиваю морок и завожу разговор ни о чем.
Ночь опускается на город и окончательно скрывает лица. Мы петляем по закоулкам, уворачиваемся от патрулей, и темы находятся сами собой: случаи из прошлого, самые отбитые поступки, любимые группы, книги, песни.
— Слушаю постпанк и иную депрессивную музыку, — чуть запинаясь, рассказывает он. — Читаю убивающие разум книги и рисую, но не портреты — все больше многоглазых монстров. А ночами просыпаюсь в ужасе после сонного паралича.
Я пораженно ахаю:
— Не поверишь, но я занимаюсь тем же. — И слышу, что он улыбается.
Потряхивает от эйфории, кончики пальцев немеют, кружится голова.
Но за продрогшими телами деревьев чернеет глыба моего дома, на кухне горит тусклый свет, и Юра, в трусах и растянутой тельняшке, нисколько не заботясь о незадернутых шторах, нарезает круги от плиты до холодильника.
Я на месте, Филин сейчас уйдет, а мне хоть волком вой…
— Как твоя рука? Дай посмотрю. Посвети телефоном… — Я как могу оттягиваю неизбежное, но он отзывается из темноты:
— Да все ништяк. Чего не сотворишь ради искусства! Ладно. Было приятно познакомиться. Пока.
Жужжит молния, шуршат камешки под подошвами, и он уходит.
7
Юра встречает меня в дверях с пончиком во рту, красные глаза и взлохмаченные волосы наводят на мысль, что с момента героического побега он не находил себе места.
— Фух. Прости, прости, прости, что смылся! — ноет он и сводит ладони в умоляющем жесте. — Стартанул по инерции, хотел вернуться, но начался замес, и Ками приложили дубинкой по почкам. Всех начали винтить и запихивать в автобус, но нам повезло — мы выпрыгнули в окно, и за нами никто не побежал. А этот пьяный дебил Никодим поклялся, что собственными глазами видел, как ты садилась в тачку Светы. Но оказалось, что дома тебя нет, и телефон отключен. Я чуть с ума не сошел!
В любой непонятной ситуации делать ноги — это жизненное кредо нашего гуру. И я устало киваю:
— Телефон сел. Проехали.
В конце концов, если бы Юра не слинял, не было бы сегодняшней странной прогулки с мальчиком по имени Филин и офигенного вечера.
Закрываюсь в ванной, встаю под душ и рассматриваю капли, медленно ползущие по партакам и шрамам к кожаному ремешку на запястье. Каждый из них запечатлел мою боль и до конца жизни будет напоминать о ней.
Но в душе приоткрылась форточка, сквозь которую дует апрельский ветер. Значит ли это, что ты отпустил меня и показал новый смысл существования, Баг?
Я усмехаюсь, прибавляю напор до максимума и опускаюсь на колени.
Ребята в компании частенько забывают, что я — девочка, и не стесняются при мне в выражениях. Из их пышущих мужским шовинизмом разговоров я почерпнула много спорных истин. Оказывается, женщины — довольно примитивные существа, которыми движет либо корысть, либо тупость, либо самопожертвование и любовь…
Но далеко ли можно уйти без любви к себе и к людям?
Уйти можно только с крыши.
Или продолжать по инерции двигаться во времени и пространстве, молча, стиснув зубы, стариться и тихо ненавидеть всех и вся.
В такие моменты, несмотря на проповеди Юры о нашем великом будущем, становятся очевидными неудачи ребят на личном фронте, их одиночество и слабость, и выглядят они жалко.
Просовываю руку за шторку и безуспешно шарю по полочке в поисках кондиционера для волос. Юра вновь истратил все до капли, и я закипаю — если отбросить лишний пафос, то окажется, что он намного сильнее похож на девочку, чем я.
Закрываю оба крана и выбираюсь из ванны, но еще долго сижу на ее скользком крае — не хочу выслушивать стенания, отвечать на сотни вопросов и оправдываться в том, в чем нет моей вины. Юра бывает душным до омерзения — эта черта характера проявилась у него после свадьбы, но уже успела достать.
Возвращаюсь в темную комнату и ныряю под нагретое им одеяло — он откладывает телефон и виновато лезет ко мне, но я что есть мочи упираюсь в его ребра кулаком и отворачиваюсь.
Сердце сжимается от мысли о другом тепле, и я накрываю голову подушкой.
***
Щелчки кнопок отдаются в темечке, и похмелье подкатывает к горлу, едва я открываю глаза. Каждая клетка в теле болит, но по убитой квартире разливается горячий, бодрящий, жизнеутверждающий аромат свежего кофе.
Его ближайшим источником является чашка, заботливо оставленная для меня на тумбочке. Водружаю на нос очки, приподнимаюсь на локтях и мычу:
— Доброе утро…
— Доброе! — приветствует Юра из-за захламленного стола и стаскивает с шевелюры наушники. — Закончил монтировать ролик с флэта, ближе к вечеру залью на канал. Ну, и как тебе вчерашний чувак?
Я вздрагиваю и проливаю изрядную часть кофе на футболку:
— В каком смысле?
С опозданием, но до меня доходит — Юра не знает о моем чудесном спасении и ангеле с крылышками, прилетевшем на помощь.
— Думаю, он мог бы занять место Федора. Возьмем, пожалуй. Установим испытательный срок — если не понравится, расстанемся без сожалений при первом же косяке. Парни солидарны со мной, — довольно мурлычет Юра, покачиваясь на стуле. — Плохо только, что он дергается, как юродивый. Придется напяливать на него медицинскую маску.
Он ржет над дебильной шуткой, но я прерываю безудержное веселье:
— Кажется, у чувака какая-то болезнь.
— Камон, да я понял… Но в целом он неземной красавчик. — Юра покатывается от хохота и тащится от своего искрометного чувства юмора, а я лишь морщусь.
— Ну прости, ну прости, ну не злись на меня за вчерашнее! — Он с грохотом выбирается из-за стола и скачет по комнате, и я не могу не реагировать на его милое лицо. — Ты же не попалась. Все закончилось хорошо.
— Все, вали уже… Лекция через пять минут. Сегодня с тебя запись основных тезисов… — Вылезаю из-под одеяла и, прихватив недопитый кофе и смартфон, на негнущихся ногах покидаю комнату.
***
Сильно ли меняется жизнь в двадцать один? Временами я чувствую себя древней бабкой с миллионами упущенных возможностей. Мне уже не восемнадцать, не девятнадцать и даже не двадцать. Три года выпали из реальности и не вернутся уже никогда.
Не будет ярких красок, не будет острых, как лезвие, чувств, не будет ошибок и любви наотмашь. Впереди только вереницы одинаковых дней, пустые разговоры, пьянки с ребятами, поездки в гипермаркет за товарами по акции, старость и смерть.