В а с и л и й И в а н о в и ч. Говорите так, будто не лежит это камнем и у меня на сердце…
Л ю б а. Не может не лежать. Дочка-то ваша — с мою Настеньку. Как никогда нужны вы ей, чтобы обнять, порадовать, ободрить. У вас сердце зайдет, когда снова увидите ее… И ведь сами говорили, правду говорили, что в доме у вас было хорошо — мир и порядок. Долгую жизнь совместно прожили с человеком, с женой. Разве плохую жизнь? Не стыдно вспомнить. Так как же? Когда горе-разлука — забыть можно? Отвечайте.
В а с и л и й И в а н о в и ч. Я не забыл. Я только скажу, руку, ногу переломишь — оживется, душу переломишь — нет. Увидел я, Люба, что бывает и по-другому, чем у меня было. Жил-был работничек честный, пасечник и рыбак, вроде от него и польза была, да какая? Сказать по совести, для своего малого спокойствия жил, а вы для людей живете, вот как! Э! Что говорить! Уйти от вас — как в пропасть!
Л ю б а. Ох, не надо…
Шумит ведро, брошенное в колодец. Завертелось колесо, разматывая веревку. И темнеет уже. Над степью — розовое зарево.
В а с и л и й И в а н о в и ч. Седина, говорите… В мои-то годы — пустыми словами играть?..
Л ю б а. Не про то я.
В а с и л и й И в а н о в и ч. В такое-то время — пустыми, лживыми словами?
Л ю б а. Так ведь я, может, верю, зачем вы?..
В а с и л и й И в а н о в и ч. О себе подумайте! Я скажу, как птицу от каждого шороха кидает вас. Строгая вы, не поймешь…
Л ю б а (тихо). Так ведь я, может, от любви-то и строга…
В а с и л и й И в а н о в и ч. Люба моя… (Обнял ее.)
Л ю б а. Слышу я… Слышу… (Застыла в его объятиях.)
В а с и л и й И в а н о в и ч. Гляди, степь горит…
Л ю б а. Это на озерах камыш жгут. Старый камыш — чтобы новому дорогу дать.
В а с и л и й И в а н о в и ч. Полыхает… Так вот и в сердце моем…
Л ю б а. Ах, Василий, Василий…
В а с и л и й И в а н о в и ч. Люба… Жена моя…
Л ю б а. Молчите. Я ударю вас. (Оттолкнула его, быстро ушла.)
Т е м н о
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Занавес закрыт. В темноте возникают позывные курантов. Голос радиодиктора: «Говорит Москва. Приказ Верховного Главнокомандующего…» Текст приказа. Перечисляются названия городов и населенных пунктов, штурмом взятых нашими войсками; следуют имена отличившихся полков, командиров, солдат…
Музыка. Занавес открывается. За сценой гремит духовой оркестр. Та же декорация. Осень. Солнечный день.
Во дворе Любы сидит К о с т я, вытянув забинтованную ногу.
У изгороди, со стороны двора Сабуновых, стоит Н а с т е н ь к а.
К о с т я. Вчера взяли восемьдесят населенных пунктов, сегодня сто двадцать, разгромив три танковых дивизии. Фашиста поперли к морю.
Н а с т е н ь к а. Ваш хутор освободят — что тогда?
К о с т я. Как — что? Уеду.
Н а с т е н ь к а. Так я ж буду скучать! То есть, что я говорю. Я говорю, вот и хорошо. То-то мы будем рады и будем вас провожать…
К о с т я. Скатертью дорога? Приятно слушать.
Н а с т е н ь к а. Я сказала? Я сказала, что будет жалко. Вы нас забудете, а я никогда. Костя!.. То есть, что я говорю… Я говорю, что напишу вам, как вы там живете, а мы будем жить, как будто вас и не было тут.
К о с т я. Здравствуйте, не было.
Н а с т е н ь к а. Совсем не про то разговор. А про то, что, конечно, были, и это свинство — думать иначе.
К о с т я. Болтаете вы, болтаете, Настенька. Что я хотел сказать вам?
Н а с т е н ь к а. Должно быть, что-то хотели.
К о с т я. Хотел, хотел. Вы русский язык разбираете?
Н а с т е н ь к а. Говорю, но он как-то отдельно от меня.
К о с т я. Можно, например, сказать: «Я давно не спал ночей»?
Н а с т е н ь к а. Не спали? Почему не спали?
К о с т я. Совсем запутался.
Н а с т е н ь к а. И я.
К о с т я. Русский язык очень трудный. Вот, например, говорят — «дайте табаку». Но ведь нельзя сказать — «дайте хлебу»? Получается дательный падеж.
Н а с т е н ь к а (печально). Дательный падеж.
К о с т я. С того дня, как я начал думать над каждой фразой, вконец запутался.
Н а с т е н ь к а. А вы не думайте.
К о с т я. Нельзя. Разобраться надо. Идите сюда. Господи, лезьте там, тут же колючки. Какая вы неловкая. Слушайте.
Н а с т е н ь к а. А?
К о с т я. Вы Николая Островского читали?
Н а с т е н ь к а. Читала. Я читала: «Как закалялась сталь» и «Не в свои сани не садись».
К о с т я. Это разных Островских, Настя. Я говорю про того, который болен был.
Н а с т е н ь к а. Сказала? Я сказала? Как будто не знаю! А другой жил до революции и писал пьесы, как будто не знаю…
К о с т я. Николай Островский не мог ходить. Он не вставал с постели и писал.
Н а с т е н ь к а. Да.
К о с т я. Вот про это я и думал. Знаете… Когда мне хотели отрезать ногу, а был такой момент, я решил, что не буду жить. Черт с ним, решил, не буду, не могу.
Н а с т е н ь к а. Костя, ужас, как вы могли!
К о с т я. Конечно, глупости. Был только один такой отчаянный момент. А потом здесь… В железнодорожном саду играла музыка. Вы пришли из школы, переоделись и ушли. Усталая до последней степени вернулась с дежурства Любовь Никитична… Это было… очень скоро после того, как мы приехали сюда…
Н а с т е н ь к а. Конечно, скоро, потому что теперь я не хожу больше в железнодорожный сад, когда бываю свободна. Рассказывайте, рассказывайте.
К о с т я. Я сидел и думал: «Вот маленькая станция…»
Н а с т е н ь к а. Не такая уж маленькая.
К о с т я. В том-то и штука, что маленькая! А мимо идут поезда чуть ли не через каждую минуту. Цистерны, цистерны. И на всех путях стоят эшелоны, ждут очереди, чтобы двинуться дальше.
Н а с т е н ь к а. Правда, правда.
К о с т я. Время какое было! У Волги — немцы. Волга отрезана, ее бомбят. Черное море в минах. Дорог нет. Армия может остаться без нефти. Только один путь из нефтяного Баку — этот. И на маленькой станции творится большое дело. Понимаете? Люди не спят. Они делают все, чтобы без перерыва шли поезда. Кто не работал тогда? Только я, один я — как паразит со своими несчастными ногами!
Н а с т е н ь к а. Не смейте так говорить! Вы же были на войне!
К о с т я. Подождите. Как же мне жить, думал я. В саду играла музыка.
Н а с т е н ь к а. Как сейчас.
К о с т я. Нет, не как сейчас. Тогда грустный вальс играли. Но тогда в сад вы ходили не просто гулять, не для себя, а для бойцов проезжающих, для эвакуированных, чтобы хоть на часок словно бы вернулся к ним мирный вечер…
Н а с т е н ь к а (печально). Я тогда, наверно, гуляла с Ваней Проскукиным…
К о с т я. Наверно, с ним. В общем, сидел я один, слушал музыку и думал. И решил, что раз так, то я должен поступить, как Николай Островский: я должен научиться писать книги.
Н а с т е н ь к а. Писать книги?
К о с т я. Тише. Не кричите. Хотите почитаю?
Н а с т е н ь к а (перейдя на шепот). Вы написали книгу?
К о с т я. Не написал, а только начал.
Н а с т е н ь к а. Боже!
К о с т я (достал тетрадь). Вот. (Свернул тетрадь.) Нет, не буду.
Н а с т е н ь к а. Дайте, дайте.
Он защищается слабо, и она вырывает тетрадку.
Некоторое время пауза.
Н а с т е н ь к а (читает торжественно). «Константин Митрошин. У самого синего моря, роман в трех томах».
К о с т я. Не читайте так громко.
Н а с т е н ь к а (читает, бережно перевернув страницу). «Низкое закатное солнце посылало свои последние прощальные лучи на тихую зеркальную гладь моря. Хутор Михайловский был расположен на самом берегу. Из-за густой зелени садов выглядывали беленькие дома с красными крышами. Там и здесь уже зажигались огни».
К о с т я. Читайте тише.
Н а с т е н ь к а (читает). «Молодой красивый рыбак лет двадцати, стройный и смуглый, легко взбежал на холм и невольно остановился, очарованный необыкновенной красотой вечернего залива. Он так задумался, что не заметил, как к нему подошла девушка: «Ты давно ждешь меня?» — спросила она звонким голосом. «Смуглянка!» — восторженно вскричал молодой рыбак, и сердце его забилось».
К о с т я (со злостью). Дайте сюда! (Вырвал тетрадку.)
Н а с т е н ь к а. Костя!
К о с т я. Если бы не ноги, никогда бы не писал.
Н а с т е н ь к а. Вот уж не понимаю! Что говорит человек! Я читала у Тургенева про закат, так у него хуже…
К о с т я. У Тургенева!
Н а с т е н ь к а. Да, да! И я читала недавно, описывался один колхоз, и там тоже было хуже про молодого человека двадцати лет…
К о с т я. Замолчите.
Н а с т е н ь к а. Молчу.
Молчат. Веселый военный марш доносится со станции.
К о с т я (мрачно). Опять играют.
Н а с т е н ь к а. У южного семафора стоит военный эшелон. Там полгорода собралось.
К о с т я. А вы почему не пошли? (Покачал головой.) И Ваня там. Ваня Проскукин.
Н а с т е н ь к а. Я сказала? Я ничего не сказала.
Молчат.
К о с т я. Настенька?
Н а с т е н ь к а. А?
К о с т я. Но все-таки, может, получится?
Н а с т е н ь к а. Я же говорю! Вы не представляете, это написано так, как будто начинаешь читать совсем настоящую книгу!
К о с т я. Но я же хотел написать своими словами, про то, о чем мечтаю!
Н а с т е н ь к а. Ну и напи́шете! И у вас обязательно будет про то, как ваш хутор стал после войны еще красивее, чем был! Как вернулись туда люди и еще больше полюбили свое родное место.
К о с т я. Ладно, ладно… (Сунул тетрадку в карман.) Знаете что? Давайте пойдем на станцию.
Н а с т е н ь к а. Что вы, куда, ведь далеко, Костя…
К о с т я (встал). Пойдем.
Н а с т е н ь к а. Ни за что! Слышите? Наши возвращаются. Ага! Они. Вот мы сейчас все и узнаем.