ыть может, уже по самому определению, ученый — это просто невротик по своему собственному призванию?
Ответ на этот вопрос вряд ли может быть однозначным. Он вполне может быть утвердительным, если исходить из статической фотографии момента, забыв при этом, или сделав вид, что фотография — это и есть реальность или, что эквивалентно, эту самую реальность верно объективно отражает. Однако поместив себя в когерентную рассматриваемой личностную позицию — синергетический подход в этом помещении размещении находит одну их своих реализаций — мы можем открыть для себя некую трансперсональную перспективу, задаваемую, например, в образе самоактуализирующеся личности (Маслоу), понимаемой прежде всего как личности, открытой всеобщему, посредством чувства причастности космосу, слияния с ним и осознавания себя в этом качестве [89].
Эйнштейн и Бор являют нам примеры таких личностей, самоактуализировавших себя именно в процессе научного познания. Конечно, личностей такого масштаба — харизматических личностей — в науке мало, как, впрочем, и в других сферах человеческой культуры, как в сферах социального, коллективного творчества человека. Но именно благодаря их существованию как личностей и преемственной связи результатов выдающихся их свершений и реализуется тот рост современного коллективного разума, который называется наукой.
Конечно, не только благодаря этому, но и благодаря тому, что эти личности были внутренним образом приобщены «к тем великим системам языковой артикулированности, которые были созданы человеком на протяжении всей его истории и которые поддерживаются в своем развитии культурными институтами общества». «Сложный социальный фонд знаний может передаваться и развиваться только с помощью обширной кагорты специалистов. Их ведущая роль приводит к тому, что их мысли и чувства до некоторой степени совместно разделяются всеми членами общества. Еще плотнее в структуру общества вплетена гражданская культура. Законы и мораль любого общества принуждают его членов жить в их рамках. Общество, которое принимает такое положение вещей в отношении мысли тем самым так же вверяет себя как целое определенным нормам, по которым мысль, находящаяся в обращении в этом обществе принимается как законная. Мой анализ личностной вовлеченности сам по себе является своего рода исповеданием веры, обращенной к такому обществу от имени одного из его членов, желающего отстоять безопасность его непрерывного существования, заставив общество осознать и решительно поддержать его собственную вовлеченность...» [120].
Эти слова Поляни перебрасывают коммуникативный мост к проблематике современного гражданского общества в его синергетическом измерении. Это вопрос будет в фокусе нашего внимания в заключительном разделе работы.
Но здесь еще есть и встречное движение: как говорят, лучше всего строить мост с обеих сторон. Встречное движение в данном случае олицетворяется (персонифицируется) А.Маслоу — фигурой, как сейчас принято выражаться, знаковой. Поляни и Маслоу лично знали друг друга. С именем Маслоу связывают зарождение «третьего пути» развития психологии. Эту психологию называют также еще трансперсональной психологией, и многие из ее ведущих идей можно обнаружить в работах Перлза, Адлера.
Сам Маслоу считал свою гуманистическую третью психологию переходной формой, готовящей нас к более «высокой» четвертой психологии: трансличностной, трансчеловеческой, скорее обращенной к миру вообще, чем к человеческим потребностям и интересам, выходящей за пределы человеческой природы и идентичности человека, его самоактуализации и т.п. Это была программа синтеза идей психологии самоактуализации синергийности личности и концепции личностного знания Поляни. Цель этой программы состояла в получении знаний для построения «единого доброго мира». «В настоящее время нам просто недостает достоверных знаний для построения единого доброго мира», — писал Маслоу. «Нам не хватает знаний даже для того, чтобы научить людей любить друг друга — по крайней мере, чтобы как следует научить их этому». И лучшим средством здесь является расширение пределов позания. Я подчеркнул именно «расширение пределов познания», но не просто добывание неких дополнительных знаний вообще [91].
Нам нужно «нечто большее, чем мы сами», чтобы мы могли преклоняться перед ним и служить в новом, естественном, эмпирическом, не-церковном смысле, как это делали Торо и Уитмэн, Уильям Джеймс и Джон Дьюи. Программа построения мира добра нуждается не просто в расширении пределов знания о человеке с некоторой трансличностной, трансчеловеческой перспективы третьей и даже четвертой психологии, обращенной ко всеобщности мира, удовлетворяя этим страсть человеческого познания всеобщего. Она предполагает и разработку гуманистической и трансличностной психологии зла, написанную на основе сострадания и любви к человеческой природе, а не отвращения к ней, и не из чувства безнадежности.
Итак, еще раз. «Расширение пределов познания» — это вовсе не то, или, точнее, не только то, что имеется в виду, например, в современной физике и космологии, грандиозный успех которых очевиден, а практические приложения, воплощенные в персональных (личностных) компьютерах и самоорганизующемся росте сети Интернет.
Сам Маслоу прямо не формулирует, что он имеет в виду, когда говорит об этом. Но это вытекает из всего его творчества, из всей его собствееной «жизни в науке». Исходя из своего личностного опыта переживания поиска истины внутри науки, из своего собственнного осознавания этого опыта, осознавания, синергийно усиленного диалогом с Поляни, знакомством с его личностным знанием, также явившемся самовыражением внутреннего опыта жизни в науке. (Поляни получил медицинское образование, а затем работал в области физической химии, то есть был вполне междисциплинарным ученым.) Маслоу имел в виду такое расширение пределов познания, которое бы включало в себя любовь и сотрудничество, — то есть тот опыт переживания любви и сотрудничества, который был аккумулирован в науке как продукте совместной деятельности людей, продукте их сотрудничества во имя их совместно разделяемой любви к истине.
Поляни прямо ссылается в этой связи на свои труды «Психология науки» и «Личностное знание», в которых, как он пишет, показано, что «научная жизнь также может быть исполнена страсти, красоты, надежды для всего человечества и нести откровения относительно нравственных ценностей».
Поэтому расширение пределов познания предполагает прежде всего изменение самой познавательной перспективы, из которой исходит, в которой актуализируется жизнь ученого, и, тем самым, жизнь науки. Именно к такому изменению познавательной перспективы страстно призывает «Личностное знание» Поляни. Вообще говоря, речь идет вовсе не о смене парадигмы, хотя в некотором смысле парадигмальный сдвиг, конечно же, предполагается. Более того, этот парадигмальный сдвиг можно даже и назвать. Это переход к коммуникативной парадигме, одним из выражений которого и является синергетика. Но важно, что смена познавательной перспективы осознается не в контексте противопоставления уже имеющимся, не как некий альтернативный вариант, но как нахождение третьего пути, ориентирами в поиске которого являются отчетливо осознанные, точнее, непрерывно осознаваемые крайности, становящиеся в этом качестве не отрицаемыми, а необходимыми.
В случае Маслоу и становления гуманистической психологии эти крайности обозначаются психоанализом Фрейда и бихевиоризма Уотсона. Как пишет Гобл, работа Маслоу не означает тотального отрицания, но, скорее, является попыткой учесть все, что есть в обеих психологиях (Фрейда и Уотсона) полезного, значимого и нужного человечеству, а затем двигаться дальше [91].
Но как сделать это конкретно, как найти эту самую «золотую середину», причем не просто найти, но и прокладывать этот срединный путь дальше, как не сбиться с него, какие знания нам нужны, чтобы идти дальше. Знание крайностей — это, вроде бы, понятно. Но кажущася ясность проходит, когда осознается многомерность и неоднозначность самой метафоры пути, который «ведет» вверх или вниз. Или это путь Дао? На память приходит высказывание великого Бора: «Мы все подвешены в языке таким образом, что не знаем, где верх, где низ» [53]. Это высказывание неотделимо от контекста дебатов по поводу истолкования квантовой механики, его можно понять только в контексте его так и не завершившихся определенным результатом попыток убедить Эйнштейна в своей правоте.
А в этом контексте статический образ «подвешенности в языке» может трансформироваться в образ ведомости языком, направляемости этим языком. Плененность языком — это образ Витгенштейна: «Граница моего языка — граница моего мира». Это вывод его «Логико-философского трактата». И отсюда следует этический принцип Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» [45]. Этим афоризмом трактат завершается. Образ статичен и жесток. Он жестко логически детерминирован. Плененность языком как образ у Витгенштейна при определенном психическом состоянии может превратиться (и в самом деле превращается) в образ языковой тюрьмы, в которой находится его носитель. Не язык принадлежит ему, но он принадлежит языку. Осознавание себя в этой принадлежности может иметь разные последствия для языковой личности.
Для философа такое осознание себя в языке — это переоткрытие заново самой философии. Осознавание своей личностной причастности к языку философии, своей укорененности в этом языке открывает ему путь к личностной свободе и личностной ответственности. Я думаю, что именно с таким осознаванием, языковым обращением и связан тот «лингвистический поворот», который произошел в западной философии и который принято связывать с именами Хайдеггера, Витгенштейна [176].
Путь же к освобождению из плена «языковой тюрьмы», коль скоро это пленение осознается именно в качестве «застревания в языке», может быть разным. Эта разность, точнее, различие, разнесенность (Делез) сама по себе должна быть наблюдаема, увидена, высказана или фиксирована в языке.