СПИНОЗА. Понимаю...
СОКРАТ. Итак, можно начинать!
СПИНОЗА (по-детски радостно, возбужденно). Занавес!
КАНТ. Не забывайте, Бенедикт: мы все время на сцене, и занавес поднят. И все это время на нас смотрят и нас слушают.
СОКРАТ. Или вы все еще не уловили ситуацию, Барух?
СПИНОЗА (немного растерянно). Как, уже?
СОКРАТ. Все еще не понимаете? Да мы попросту притворились, будто какой-то писатель использовал наши образы, а нас будто бы изображают артисты. (Смеясь.) Ни один человек не заподозрит, что мы, так сказать, обратились в артистов и воспользовались именем автора — неплохо, да? А публика и вовсе обманута: мы заставили ее играть роль зрителей. И вот увидите: они не догадываются что они играют, а мы — настоящие и то, что здесь разыгрывается, тоже — настоящее.
КАНТ. Нет, серьезно, Сократ, что вы задумали? Что за пьеса?
СОКРАТ. Я хочу представить людям картину ада и показать им, что и в аду человек может остаться человеком. Примерно так, как мы здесь, на небесах, — или как там называют это те, внизу, — каким-то образом остались людьми. Разве нет?
КАНТ. Безусловно, безусловно! Слава Богу!
СПИНОЗА. Слава Богу!
СОКРАТ (тихо, Канту). И это называется — атеист...
КАНТ (усмехаясь). Итак? Я готов, Сократ!
СОКРАТ (обращаясь вверх). Прошу, занавес между вечностью и временем!
Средний занавес поднимается. В полумраке виден запущенный, грязный барак концлагеря. Примерно в середине маленькая железная печка. Правая часть барака не видна, слева — входная дверь. Перед ней, еще левее небольшая площадка. Весь левый угол сцены ограждает колючая проволока, тянущаяся вокруг всего барака. Прямо перед зрителями — нары, слегка покрытые соломой, на них, лежа или сидя, расположились заключенные.
СПИНОЗА. Где мы?
СОКРАТ. В концлагере Биркенвальд.
КАНТ (скорее про себя). Жутковато...
КАПО (входя с группой заключенных, хрипло, привычно повелительным тоном). Значит, вот — блок 6, барак 9.
ФРАНЦ. Быстрей, Карл, нам бы занять местечко у печки!
КАРЛ (хромая). Подожди, я не могу так быстро. Левая нога...
ФРАНЦ. Обопрись!
КАРЛ (опираясь). Вот, хорошо, так дело пойдет.
Другие тоже ищут места и постепенно располагаются; капо уходит.
ФРИЦ (Эрнсту). Слыхал, как лагерный начальник ругался, что нам в Бухенау дали только одно одеяло и что мы такие вонючие и завшивленные?
ЭРНСТ. Давай, старый оптимист, надейся, что здесь будет лучше!
ФРИЦ. Почему же обязательно нет? Скажи, разве ты не был уверен, что нас ведут в газовые камеры? А приехали в нормальный лагерь.
ЭРНСТ. Еще не вечер... Смотри, еще станешь капо, наломаешь дров... Подожди, пока все кончится — они нас всех свалят в общую кучу, вот увидишь.
ФРИЦ. Давай так: если ты сможешь мне доказать, что к этому идет, — будем разговаривать дальше, а пока ты мне этого не доказал, я веду себя так, будто я уверен, что останусь жив.
ЭРНСТ. А я не хочу надеяться до последней минуты — слишком тяжело будет разочаровываться.
ФРИЦ. А ты правда думаешь, что их не переживешь? (Смеется.)
ЭРНСТ. Ты еще способен шутить?
ПАУЛЬ. У меня тут в мешке были сигареты! Еще от последней премии. Куда они подевались? Кто-то опять прикарманил!
ФРИЦ. Вечно эти фокусы... Я думал, мы все тут товарищи...
КАРЛ. И кто тут украдет? Здесь ведь только земляки.
ФРАНЦ. Вспомни про Отто...
KAPЛ. Бог ты мой, он-то уже наказан.
ЭРНСТ. Тоже справедливый порядок — если кто-то схватил кусочек колбасы, должен это идти в газ...
КАНТ (после того, как философы, послушав, смешались с заключенными). Пошлые люди, скажу тебе, Барух. Они воображают, что в их земном существовании должно быть какое-то соответствие между благотворительностью и благосостоянием, между нравственными заслугами и денежными заработками.
СПИНОЗА. Beatitudo ipse virtus...[1] Только порядочный человек может быть по-настоящему счастлив.
КАНТ (нетерпеливо). Знаю, знаю. Но вы проецируете все в одну плоскость — вы, с вашим монизмом.
СОКРАТ. Господа, не ссорьтесь! Здесь же идет спектакль!
КАНТ. Но я спрашиваю, Сократ, почему люди еще и ничему не учатся?
СОКРАТ. Это верно. Пока они не читают философские книги, они будут оплачивать свои философские заблуждения страданием и кровью, нуждой и смертью. Но подумайте еще раз — разве мы не должны были оплачивать нашу философскую мудрость ни кровью, ни страданием, ни нуждой, ни смертью?
СПИНОЗА. Он прав, господин профессор.
КАПО (рывком открывая дверь). Только не вбейте себе в головы, вы, вшивые свиньи, что сегодня вам еще дадут пожрать. Наша кухня не рассчитывала на вашу вонючую банду! (Уходит.)
ЭРНСТ. Ну и дела! Два дня не ели, а теперь надо еще ночь проваляться, пока дождешься, чтобы утром дали полакать этой теплой мутной водички!
КАРЛ (Францу). Францик, Францик, я опять тебе говорю — не надо было тебе идти со мной.
ФРАНЦ. Я должен был, ты же знаешь, как это было.
КАРЛ. Да знаю я вечную твою жертвенность. Я тебе прямо скажу: это у меня уже вот где! Сначала ты мог уехать в Америку, так нет! Ты не хотел оставлять семью в беде. А результат? Чтобы спасти тебя от гестапо, сестра пожертвовала собой. А после гибели Эви от болезней и горя умер отец. Потом настала моя очередь. И теперь мама — одна. Бог знает, жива ли она?
МАТЬ (маленькая, скромная, печально озабоченная, появляясь справа, откуда не видно никаких подходов к бараку). А, вот они здесь! (Остается вблизи сыновей.)
КАРЛ. Жертва за жертвой — и ни к чему это не приводит.
ФРАНЦ. Не говори так, Карл. Ты не хуже меня знаешь, что эта дерьмовая жизнь не имела бы смысла и не стоило бы за нее держаться, если бы мы не были готовы в любой момент отшвырнуть ее ради чего-то другого.
КАРЛ. Что-то другое... Но что? Что?
ФРАНЦ. Называй как хочешь, но ты знаешь это так же хорошо, как и я. По крайней мере мы об этом догадываемся.
КАРЛ. Всему есть предел. Ты не должен вот так швыряться своей жизнью.
ФРАНЦ. Почему нет, если это имеет смысл?
КАРЛ. Что ты называешь смыслом? Что в конце концов мы все погибнем?
ФРАНЦ. Может быть, и это. Дерьмовая жизнь во всяком случае бессмысленна, если еще и цепляться за это дерьмо. Кто не готов пожертвовать своей жизнью, тот просто существует, пока не подохнет. А для того, кто готов бросить такую жизнь к чертям, и смерть может иметь смысл.
В этом я убежден. И я никогда не стал бы об этом говорить, если бы мы не сидели здесь.
КАНТ. Вот это прекрасно! Вы слышали, господа?
СПИНОЗА. Откровенно говоря, я им не верю.
СОКРАТ. Может быть, все еще изменится к лучшему.
МАТЬ (робко подходя к философам). Прошу вас, господа, не сердитесь на меня, но это — двое моих сыновей, это — последнее, что у меня было. Ну скажите, разве они не замечательные? Разве не славные ребята? Франц мог уехать в Америку еще вовремя, понимаете? Но он остался с нами, со мной и с отцом. Мы так просили его уехать, а он говорит: «Мне и здесь неплохо». Как будто мы не догадываемся, что он не хочет нас оставить...
КАНТ (успокаивая). Мы как раз сейчас говорили, что ваш сын Франц — очень способный юноша.
СПИНОЗА. По-настоящему хороший человек.
СОКРАТ. Утешьтесь, сударыня, мы позаботимся о ваших сыновьях.
МАТЬ (кланяется). Я очень вам благодарна, господа. С кем я имею честь?
КАНТ. Сударыня, вы нас, наверное, знаете, однако забудьте. Мы неохотно называем свои имена.
МАТЬ. Извините, извините! Я только хотела.... думала... вы могли бы замолвить за меня словечко...
СПИНОЗА. Что? И зачем, кому?
МАТЬ. Я так тоскую о сыновьях. А здесь они так страдают, я знаю, я вижу — страдают! И я подумала: я подам заявление, чтобы их отправили ко мне.
КАНТ. Это невозможно, сударыня.
СПИНОЗА (тихо Канту). А может быть, попытаться, господин профессор?
СОКРАТ. Лучше не стоит, Барух. Не будем в это вмешиваться. Давайте иначе. (Матери.) Помогайте вашим сыновьям, а мы обещаем, что сделаем все, что сможем.
МАТЬ. Спасибо господа, большое спасибо! Бог вас вознагради! И поверьте мне, они того стоят! Смотрите, вот (неловкими движениями вытаскивает из сумки письма и маленькие пакеты) — все это я получила от них.
СПИНОЗА. Как так? Ведь оттуда, из лагеря, нельзя писать, нельзя ничего посылать?
КАНТ. Так что же это?
СОКРАТ (вглядываясь ближе). О! Разве вы все еще не понимаете? Это мысли сыновей о матери, это их молитвы за нее. Вот это я называю — дары, подарки...
МАТЬ (гордо). Прекрасные подарки, не правда ли? Так много писем, почти ежедневно, и что ни день — то пакет... Как же не гордиться ими? И разве они не стоят того, чтобы о них печалиться и заботиться?
КАНТ. Вы правы.
СПИНОЗА. Конечно!
Сократ возвращает матери письма.
КАНТ (философам). Да, знали бы люди, что все имеет свое значение и что значение это больше, чем то, к чему оно относится...
СПИНОЗА. Учитель, представьте, что сказали бы люди, если бы они это знали, как бы они удивились! А как бы были изумлены философы, если бы знали, что каждая их работа, в которой они ссылаются на вас, господин профессор, моментально...
СОКРАТ. Вы, вероятно, имеете в виду — вечно?
СПИНОЗА. Да — вечно — взлетает на ваш здешний вечный письменный стол в виде отдельного оттиска.
СОКРАТ. И как бы они были изумлены, если бы знали, что их великие мысли, даже не опубликованные, даже еще не высказанные — если это, конечно, великие мысли, — уже давно опубликованы здесь и ждут, когда их гонимый автор прибудет снизу, чтобы встретиться с ними.
КАНТ. Но почему вы думаете только о нашем цехе? Почему не о других — художниках, музыкантах? Разве вы не помните то мгновение — вечное мгновение, — когда Шуберт со слезами на глазах буквально ворвался к нам — и собственноручно получил здесь партитуру своей Симфонии си-минор, теперь уже «завершенной»?..