— Я люблю Тамбов, — продолжала девушка. — Какое красивое имя «Тамбов»!
В это время начался громкий разговор. Строгий женский голос по-английски читал какое-то наставление, ему отвечали виноватые девичьи голоса. Барышня приложила пальчик к губам и порхнула в ту комнату, откуда раздавались голоса. В дверях появилась дама. Пропустив девушку, испытующе посмотрела на молодого человека и удалилась.
Во дворце в это время что-то произошло. Шарканье ног, лязг посуды, все прочие звуки прекратились. Воцарилась полная тишина. В течение пяти минут не звякнула ни одна тарелка, а потом все содрогнулось от громкого «ура».
Вбежал барон.
— Ну-с, друг мой, нам, кажется, повезло. Мы сможем хоть одним глазом взглянуть на пир богов. Сейчас только что говорил государь император. Я облюбовал укромное местечко, откуда нам многое будет видно.
Он бросил проницательный взгляд на невзрачный армейский мундир поручика, но тотчас подавил беспокойство. Ему искренне хотелось угостить бедного простака необыкновенным зрелищем.
По лестнице двигался поток людей. Лакеи выглядели генералами. Поддерживая крахмальными салфетками золотые и серебряные блюда, несли их, как святые дары.
Когда молодые люди миновали несколько комнат, поручик увидел раскрытые настежь двери. Тысячи огней, зеркала, россыпь бриллиантов, белизна дамских плеч и облако великолепия, клубившееся над редчайшим собранием плодов земных.
В зале раздавался голос президента. Он говорил о сохранении мира в Европе, но не иначе как в славе, силе и достоинстве. Было видно, что его уверенный голос и свободная манера говорить произвели на собравшихся глубокое впечатление. У императрицы пошли красные пятна по лицу. Государыня недовольна была не содержанием речи, а тем, что она затмила речь императора, прочитанную по бумаге негромким голосом, без страсти, без мощи. Казалось, «ура», раздавшееся после речи Пуанкаре, звучало громче, чем после слова императора.
У царицы не прошло еще возмущение недавней дерзостью Пуанкаре, поднесшего ей в подарок гобелен с изображением казненной французской королевы Марии-Антуанетты. В серебряном парчовом платье, сверкавшая бриллиантовой диадемой, государыня была бы ослепительно красива, если бы не эти красные пятна, выдававшие ее душевный недуг.
Дондуа, впервые видевший царскую чету и весь двор, с поразившей его самого жадностью пожирал глазами содержимое блестящего пространства — от лепных гирлянд под потолком до золотых мундшуков и аксельбантов великого князя Бориса Владимировича. Он понял, что сегодняшний день — событие в его жизни, и хотел, чтобы вечным оттиском в душе остались искрящееся в бокалах вино, шум фонтанов, несшийся в открытые окна, покрывавшая всех бриллиантовая роса и пламя свечей, изгонявшее из чертога всякую тень заботы.
Какое-то начальствующее лицо, проходя мимо, строгим оком уставилось на молодых людей. Барон встрепенулся.
— А теперь, мой друг, пора и нам закусить, чем Бог послал.
Он увлек поручика, и тот, оглянувшись в последний раз, увидел панораму пира. Сквозь трепет свечей синел на противоположной стене зала гобелен с изображением Петра Великого, спасающего тонущих в Финском заливе.
Около четырех часов весь Петербург, в колясках, верхом, в автомобилях и поездом, двинулся в Красное Село на зарю с церемонией.
Когда Дондуа прибыл на правый фланг Большого лагеря, все пространство, отведенное для зрителей, было заполнено. Священной скинией белела царская ставка, полная мундиров, звезд, эполетов. Когда поручика проводили мимо, он физически ощутил исходившие от нее волны власти и респекта. Стоял сдержанный сановный говор.
Разговаривали об исходе процесса мадам Кайо, убившей редактора «Фигаро», говорили об ограблении Тима петербургскими денди, о путешествии императора Вильгельма в Норвегию, о заносчивости австрийцев.
Как только солнце стало красным и спустилось к лесу, по всему полю прокатилось необъятное «ура». Показался царский конвой.
Императрица с президентом и двумя старшими дочерьми сидела в открытой коляске а-ля Домон, а государь верхом ехал возле.
Они проследовали вдоль всей линии войск.
Над лесом, на месте ушедшего солнца, поднялась заря — одна из вещих петербургских зорь четырнадцатого года.
Объехав фронт, императрица и президент остались в коляске, а государь направился к шатру. Началась церемония.
Вышли горнист и барабанщик. Публика затихла, услышав гулкую дробь и скрежещущие звуки меди. Взвивавшимся одной за другой ракетам на фоне зари ответили пушечные выстрелы со стороны расположения артиллерийских частей. Соединенный оркестр всех полков заиграл «Коль славен».
— Как страшно! — услышал поручик женский шепот и почувствовал, что в самом деле страшно.
Огненное крыло простерлось над полем так, что нельзя было разобрать: на земле или на небе стояла бесчисленная рать, заполнявшая равнину.
— На молитву, шапки долой!
Штаб-горнист, ставши лицом к государю, громко начал в наступившей тишине:
— Отче наш, иже еси на небесах.
При возвращении в Петербург к Дондуа подсел в поезде благообразный господин и, приподняв шляпу, извинился:
— Мы с вами встречались, не правда ли?.. В Гранд Отеле… Мы добрых полчаса сидели друг против друга в приемной…
Поручик покраснел.
— Ах, да! У этого шарлатана…
— Помилуйте! Какое у вас основание так называть?.. Я знаю многих почтенных людей, и все они расценивают его очень высоко.
— Может быть. Но я стыжусь, что ходил к нему.
— О, в таком случае вы представляете для меня особенный интерес. Вас постигло разочарование?
— Her… То есть, как вам сказать… Я и не был очарован с самого начала… А после того, как он сказал мне глупость…
— Глупость, говорите вы?.. Я не имею права интересоваться тем, что он вам предсказал, но позвольте задать вопрос: то, что он предсказал, не сбылось?
— Конечно, не сбылось и не сбудется. Мне это стало ясно, как только он выпалил свое пророчество.
— Разрешите еще вопрос. Говоря «не сбылось», вы основываетесь на несовершившемся факте или, так сказать?..
— Да что там! — разгорячился поручик. — Сами можете судить… Я не делаю секрета из этого. Он мне предсказал карьеру при дворе. Ну не глупость ли?..
— Никак не могу понять, почему это глупость. Ведь со дня вашего визита прошло всего несколько месяцев Как можно делать такие поспешные заключения?
Когда поезд подошел к Балтийскому вокзалу, незнакомец встал.
— Не спрашиваю ни вашего имени, ни кто вы такой, но об одном прошу: в тот день, когда начнет сбываться его предсказание, дайте мне хотя бы короткую весть об этом.
Он вручил свою визитную карточку и раскланялся самым приятным образом. Подходя к дому, поручик вынул карточку и прочел: «Александр Дмитриевич Протопопов. Член Государственной думы».
— Кто такой Протопопов? — спросил он дядю.
— Заместитель председателя Думы. Большая умница… Впрочем, фантазер вроде тебя.
Предстоял еще один день. Из-за тревожного положения, вызванного сараевским убийством, срок пребывания президента в России сокращался. Его эскадра покидает кронштадтские воды сегодня вечером. Садясь утром в вагон Балтийской железной дороги, Дондуа почувствовал грусть и усталость. Три минувших дня, выпавшие, как три карты из колоды, выиграли такое богатство, какого не стоила вся его предыдущая жизнь. Но сегодня дама пик насмешливо подмигнет, и видение потухнет внезапно, как возникло.
— Вот когда я посмеюсь над Перроном!
Побывав на двух парадах, в присутствии двора и «всего Петербурга», Дондуа окончательно «свихнулся». Он видел штандарты, знамена, слышал музыку, пушечные залпы, видел государя на коне и понял, что никакого другого золотого сна не надо.
Наутро Петербург только и говорил что об австрийском ультиматуме.
Газеты возмущались великой державой, предъявившей маленькому народу требования неслыханные в истории дипломатии. Говорили, будто граф Берхтольд, сочиняя ультиматум, заботился о его неприемлемости.
В министерстве иностранных дел о нем узнали еще ночью, в четвергом часу, когда пришла телеграмма из Белграда от русского поверенного в делах. Прочтя ее, начальник канцелярии барон Шиллинг вскочил с постели. Он понял коварство австрийцев, выбравших для предъявления ультиматума тот час, когда на борту «Франции» император и двор прощались с президентом. Чья-то трезвая голова на Балльплаце так рассчитала время, чтобы весть об ультиматуме дошла до Петербурга после отъезда Пуанкаре.
Барон вызвал к телефону послов Извольского и Щебеко, потребовал немедленного их возвращения в Париж и в Вену. Потом разослал извещения товарищу министра Нератову и виднейшим чиновникам министерства, находившимся в отпуске.
К десяти часам приехал Сазонов.
— C’est la guerre européen![9] — воскликнул он, выслушав рассказ Шиллинга. Прямо из кабинета барона позвонил в Петергоф.
— Это возмутительно! — услышал он голос императора. — Прошу вас, Сергей Димитриевич, держать меня au courant всего, что последует.
За чаем государь рассказал семейству о полученном известии. Две младшие великие княжны весело шептались о вчерашней поездке на корабль. У старших слово «ультиматум» связывалось с отношениями между министрами и Думой. Первая мысль их была о роспуске Сербии.
Только императрица пристально поглядела на государя. Через полчаса она вошла к нему в кабинет.
— Что же ты намерен делать?
— Не знаю. Посмотрим, как все обернется…
— Дорогой мой, обещай, что ты не сделаешь ни одного неосторожного шага. Ведь ты не хочешь войны?
— Видит Бог!..
— Войны не должно быть! Никак не должно… Ты ее не допустишь, Ники. Обещай мне…
— Ты хорошо знаешь, что я не хочу ее, я живу только интересами России.
— Ах, как я боюсь, что тебе начнут теперь говорить со всех сторон об этих интересах!
Обняв государя за плечи, она над самым ухом прошептала:
— Ники, спроси совета у Него.