Перед Иорданским подъездом — никакой охраны. Через всю набережную до дверей царская семья шла сквозь толпу, стоявшую с непокрытыми головами. По просьбе дворцового коменданта народ расступился, образовав такой узкий проход, что можно было дотянуться рукой до высочайших особ. Цесаревны улыбнулись, когда какая-то женщина воскликнула в умилении: «Ангелы! Ангелы!»
Мимолетная близость к народу, как к огромному доброму чудовищу, взволновала царя. Дворец был полон военных. Николаевский зал, вмещавший до трех тысяч человек, ждал прибытия государя. Когда он показался в дверях, все стихло. Внесли корону, государственный меч, скипетр и державу. «Тебе Бога хвалим!» — запел хор. Началось молебствие. Император усердно крестился, но Александра Федоровна стояла как мраморная и не оживилась, даже когда хор грянул многолетие государю и всему царствующему дому. Не успело оно отгреметь, как дьякон бавкнул такое же многолетие доблестному воинству российскому.
Раздались слова манифеста:
— «Божею милостию, мы, Николай Второй, император и самодержавец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая…»
Протодьяконский бас звучал так, что стоявшие в концертном зале слышали через раскрытые двери каждое слово.
— «Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами…»
Начав с низких нот, как при чтении Апостола, дьякон поднимал и усиливал голос:
— «…Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную, родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России…»
Конец манифеста прозвучал трубным гласом:
— «В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри… С глубокой верой в правоту нашего дела… молитвенно призываем на святую Русь и доблестные войска наши Божие благословение».
Последние вибрации слов манифеста еще трепетали под потолком, когда император сделал шаг вперед. Всем бросилось в глаза, что вопреки обычной манере читать речь по бумаге он говорил сегодня с поднятым лицом, устремленным к слушателям:
— С спокойствием и достоинством встретила наша великая Матушка-Русь известие об объявлении нам войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца.
После иерихонской трубы протодьякона камерный голос государя показался слабым, но он так же хорошо был слышен во всех концах зала. Сначала он чуть дрожал, но это длилось минуту. Остальная часть речи произнесена была уверенно и с небывалым для Николая Александровича воодушевлением:
— Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей. И к вам, собранным здесь, представителям дорогих мне войск гвардии и петербургского военного округа, и в вашем лице обращаюсь ко всей единородной, единодушной, крепкой, как стена гранитная, армии моей и благословляю ее на труд ратный.
Французский посол Палеолог, единственный из дипломатического корпуса приглашенный на церемонию и не привыкший еще к русскому «ура», качнулся, как от ветра, когда оно пушечным залпом грянуло после речи государя.
Великий князь Николай Николаевич опустился на колено перед императором. За ним последовал весь зал. Запели «Боже, царя храни».
У государыни текли слезы. Многие тоже плакали, забывши этикет и дисциплину, офицеры густо обступили царскую семью, целовали руки, края одежд, лепетали бессвязное.
Генерал Воейков, увидев опасность Ходынки во дворце, встал возле государя и начал прокладывать путь для их величеств во внутренние апартаменты. Ему удалось, как лодку, из бурного Николаевского зала вывести царскую семью в концертный зал, откуда она через Арабскую комнату, Ротонду и Салтыковский коридор прошла на запасную половину дворца.
Отсюда слышно было, как волновалась Дворцовая площадь.
Выйдя на балкон, царь и царица оглушены были набежавшей волной рева и пения стотысячной толпы, опустившейся на колени при их появлении.
Эй, подкопщики, зажигальщики,
ваш час настал!
Воску ярого свеча затеплилася…
Средоточием дворца в этот вечер сделалась спальня наследника. Сидя в сугробах пуховых подушек, он слушал сестер, рассказывавших, какое море голов затопило Дворцовую площадь и как стены Николаевского зала чуть не треснули от тысячеголосого «ура».
Алексей Николаевич воодушевился:
— Мы зададим Германии!
— Certainement votre altesse![11] — подхватил Жильяр.
Государь распорядился, чтобы Главный штаб передавал во дворец по телефону все телеграммы, касающиеся военных событий.
Дежурный флигель-адъютант, то и дело появляясь на пороге, читал: «Нанси. Сегодня утром германские войска открыли огонь против приведенного на военное положение таможенного поста в Птикруа».
«Брюссель. Немцы вошли в Люксембург, захватили здания правительственных учреждений».
«Лондон. Действия Германии в нейтральном Люксембурге вызывают величайшее негодование англичан».
Обед во дворце по установившейся традиции никогда не длился больше шестидесяти минут. Сегодня не заметили, как просидели полтора часа.
Государь хорошо спал в эту ночь. У него всегда после решенного трудного дела гора сваливалась с плеч.
Утром отправился на «ферму» — дощатый павильон в парке, где собрался совет министров. Вернувшись, слушал доклады, подписал манифест о назначении великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим. Александра Федоровна настояла, чтобы в манифесте было упомянуто о первоначальном намерении государя самому стать во главе армии:
— Пусть знают, что не он, а ты истинный верховный вождь.
Император согласился. Вспоминал, как, еще будучи его невестой, она написала в его дневнике: «Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Не позволяй другим забывать, кто ты».
Сообщили о задержании поезда императрицы-матери. Она гостила в Англии у своей сестры, королевы Александры, и, совсем не ожидая войны, не успела вовремя вернуться. Ее остановили в Берлине. После оскорбительных переговоров велели ехать кружным путем, через Копенгаген, Швецию и Финляндию.
Русскую дипломатическую миссию в Берлине осыпали камнями и палочными ударами при выезде из посольства. Говорили о немце в золотых очках с большой седой бородой, избившем зонтиком жену русского посланника в Штутгарте. Несчастную Туган-Барановскую, всю в бинтах и повязках после операции, лишенную кожного покрова на лице и на голове, выгнал из клиники профессор, у которого она лечилась, и отдал солдатам. С нее сорвали бинты, бросили в вагон и высадили, не доезжая границы, где она умерла от заражения крови.
«Утро России» напустилось на русскую интеллигенцию, любительницу абстракций и обобщений: «милитаризм», «шовинизм», «прусское юнкерство». «Неужели мы вступили в войну с этими „измами“? А кто же те железнодорожные кондуктора, что не пускали женщин в уборную, что хватали дам за платье, срывали с них одежду? Кто был тот добрый Михель, что близ Инстербурга выбросил из вагона интеллигентную русскую девушку прямо на руки солдатам, тут же сорвавшим с нее платье и погнавшим пинками в казармы? Член империалистического правительства?.. А те сотни и тысячи разных званий и состояний, которые набрасывались на русских, как звери, ощупывали, обыскивали, снимали с дам юбки, заставляли их стоять голыми среди мужчин, — „прусские юнкера“? Нет, мы воюем не с одним Вильгельмом и с германским милитаризмом — мы воюем с немецким народом-зверем. Он десятилетиями зверел вместе со своими кенигами и кайзерами, со своими учеными и идеологами, со своим школьным учителем, перед которым преклоняется наше общество».
Война была еще словом не воплотившимся. О ней говорили, как о комете, грозящей столкновением с землей. И никто не знал, что она уже началась.
Неделя, последовавшая за объявлением войны, была поэмой экстаза. Будни ушли из жизни. Начались дни-столетия, дни-эпохи. Каждый приносил мировые события.
Гордый отказ бельгийцев на требование пропуска немецких войск через их территорию преисполнил россиян воодушевлением большим, чем их собственное вступление в войну.
Бельгийского посла графа де Бюиссерс засыпали цветами, оглушали криками «Да здравствует Бельгия!». Пушечным выстрелом прозвучало объявление немцами войны Франции. Война перестала быть русско-немецкой. Как в театре, поднялся второй занавес, открылась недекорированная глубь сцены. Сараевское убийство, Сербия разом померкли.
— Дело-то вот тут какое! — сказал Чемодуров, и Волков подтвердил:
— Да, видать, что оно того.
Ликующие толпы до позднего вечера собирались перед французским посольством. Перед красным зданием у Троицкого моста кричали: «Когда же Англия?» Но британский сфинкс молчал на весь Петербург, лишь к вечеру пронеслось: Англия предъявила ультиматум, требуя вывода немецких войск из Бельгии. Наутро, в пять часов, Джордж Бьюкенен позвонил во французское посольство: «Война с Германией».
Domine salvum fac respublikam.
Domine salvum fac imperatorem Nikolaum.
Domine salvum fac regem britanicum.[12]
Посольская церковь Nôtre Dam de France полна. Дипломатические миссии Англии и Франции, министры Российской империи, французская колония, Красный Крест — все рассажены во вкусе Палеолога так, чтобы одеждами и униформами образовать белую, красную и синюю полосы — основные цвета союзных флагов.
В первом ряду — адъютант императора князь Белосельский и генерал Крупеницкий, представляющий особу верховного главнокомандующего. Рядом — Джордж Бьюкенен.
— Mon allier, mon chère allier![13] — твердил Палеолог, пожимая руку каждому из них. А в Петергофе и Новой Знаменке, куда он приглашен был после мессы, ему пожали руку со словами: